“ТЫ ПРОСНЕШЬСЯ ЛЬ, ИСПОЛНЕННЫЙ СИЛ?..” (“РАЗМЫШЛЕНИЯ У ПАРАДНОГО ПОДЪЕЗДА”)

В 1860 году за границей в газете “Колокол” впервые было напечатано стихотворение, которое издатель газеты, а это был Герцен, сопроводил примечанием: “Мы очень редко помещаем стихи, но такого рода стихотворение нет возможности не поместить”.

В газете Герцена произведение напечатали под заглавием “У парадного крыльца”. Это были вскоре же ставшие знаменитыми стихи “Размышления у парадного подъезда”.

Длинный торжественный заголовок как бы переходит в само стихотворение и сразу же, буквально в двух первых строках,

раскрывает это многообразие:

Вот парадный подъезд.

По торжественным дням…

В праздничные, “торжественные” дни в передних домов вельмож и крупных чиновников выставлялись особые книги, в которых расписывались посетители, не допускавшиеся лично. Такая запись заменяла поздравления и свидетельствовала о почтительности и чинопочитании расписавшихся. Некрасов не просто отмечает этот обычай. Он у Некрасова входит в общую поэтическую картину парадного подъезда. Это тоже парад, это тоже торжество: парад холопства, торжество холуйства. Грандиозного, масштабного: потому и подъезжает целый город. Приехавшие расписаться в передней и не допущенные лично названы гостями. Слово “холоп”, прилагавшееся обычно к крестьянам, у поэта переадресовано городу. Холопство пояснено – оно от сердца. Иное – подъезд в обычные дни городской жизни:

А в обычные дни этот пышный подъезд

Осаждают убогие лица:

Прожектеры, искатели мест,

И преклонный старик, и вдовица.

У Некрасова само действие вынесено на улицу. В результате всегда открывалась возможность очень объемного изображения, очень динамичного движения:

От него и к нему то и знай по утрам

Все курьеры с бумагами скачут.

Возвращаясь, иной напевает “трам-трам”,

А иные просители плачут.

Мужики, подошедшие к данному подъезду приобретают некую символическую всеобщность русского деревенского люда. За ними или, вернее, в них уже предстает как бы вся деревенская Русь, за которую они представительствуют, от лица которой они явились. И если в начале к подъезду подъезжал целый город, холопский, то здесь к нему подошла как бы целая страна, крестьянская.

Реальные приметы: “загорелые лица и руки”, “армячишка худой на плечах, по котомке на спинах согнутых” – характеризуют их всех, любое определение приложимо к каждому. Ни один из группы не выделен. Мужиков несколько, но они сливаются в образ одного человека. Заключительные слова вне всякой бытовой достоверности: “крест на шее и кровь на ногах..”. Поэт уже не может сказать о крестах на шее, как о котомках на спинах. Крест один на всех. “Крест на шее и кровь на ногах” – последняя примета, собравшая всю группу в один образ и придавшая образу почти символическую обобщенность страдания и подвижничества. В то же время символ этот совсем не отвлеченный, не бесплотный. Мужики не перестают быть и реальными мужиками, в лаптях, прибредшими “из каких-нибудь дальних губерний”.

Не будучи принятыми, униженные ходоки отправились в обратный путь, не посмев в ответ, даже между собой, вдали от парадного подъезда, выразить недовольство или возмущение – ничего, кроме примирительного “суди его бог” (бог, а не они), не найдя и не ища никакого другого выхода (разводя безнадежно руками). Удрученные отказом, они вместе с тем сохраняют непоколебимую почтительность к вельможе и его приближенным до такой степени, что, удаляясь от парадного подъезда, несмотря на нещадно палящее солнце, долго еще не надевают шапок”. (Аксенова Е. М. – Н. А. Некрасов. “Размышления у парадного подъезда”. 1958 г.).

После этого поэт вводит нас в иной, в противоположный мир: в самих стихах эта, другая часть отделена.

Образ вельможи показался уже в сцене с мужиками в одном точно найденном словечке – “наш”:

Кто-то крикнул швейцару: “гони!

Наш не любит оборванной черни!”

Ведь за одним этим словечком, пришедшим из холуйского лексикона: “наш”, “сам”, “хозяин” – целая система отношений.

Жизнь его вельможи – это жизнь, как говорится, запрограммированная; для него какое бы то ни было возрождение к иному исключено. Умирает герой некрасовского произведения в Италии, “под пленительным небом Сицилии”. Поэт не дает вельможе умереть на родине, к которой тот непричастен. Вся эта картина – картина мира нерусского, иноземного.

Лиризм поэта, как его чувство, здесь сдерживается. Одические восклицания, идиллические мотивы возникают на волне такого все время растущего, иногда прорывающегося и снова подавляемого лиризма. И наконец, взрыв скорби и гнева:

И сойдешь ты в могилу… герой…

Это многоточие – пауза почти физически передает движение души поэта, буквально задохнувшегося, не находящего сразу слова и, наконец, отыскавшего – “герой”. Гневу этому не хватает никаких слов. Так, у Некрасова прорвавшееся чувство ищет выхода, поэт находит слова и тут же, не удовлетворяясь, отбрасывает их и устремляется к новым. Он издевается, пародирует, примеряет маски, срывает их, спорит и не может успокоиться, пока, наконец, этот напряженнейший лиризм не разрешается стоном-песней:

… Родная земля!

Назови мне такую обитель…

Здесь возникает обобщенный образ родной земли. Перед лицом такого образа и мужики освобождаются от бремени всеобщности. Они могут здесь обрести конкретность и реальный масштаб:

За заставой, в харчевне убогой

Все пропьют бедняки до рубля

И пойдут, побираясь дорогой,

И застонут…

На смену оде и идиллии пришла иная форма – песня, чисто русская, народная, национальная. Как бы самый стон, много раз возникая, нарастает на одной томительной ноте:

Стонет он по полям, по дорогам,

Стонет он по тюрьмам, по острогам,

В рудниках, на железной цепи;

Стонет он под овином, под стогом,

Под телегой, ночуя в степи;

Стонет в собственном бедном домишке,

Свету божьего солнца не рад;

Стонет в каждом глухом городишке,

У подъездов судов и палат.

Тем не менее не песня-стон заканчивает это произведение, названное размышлениями, а именно размышления – и по поводу песни-стона тоже – раздумья о судьбах целого народа. Размышления, раздумья рождают мучительный вопрос – обращение к народу:

… Эх, сердечный!

Что же значит твой стон бесконечный?

Ты проснешься ль, исполненный сил,

Иль, судеб повинуясь закону,

Все, что мог, ты уже совершил, –

Создал песню подобную стону

И духовно навеки почил?..

Пройдут годы. Для Некрасова они будут годами дальнейшего углубленного исследования народной жизни, ее социальных возможностей, ее нравственного и эстетического потенциала. Поэт создаст народные поэмы “Коробейники” и “Мороз, Красный нос”, начнет работу над эпопеей “Кому на Руси жить хорошо”. Когда это произойдет, тяжкие размышления сменятся утверждением:

Вынесет все и широкую, ясную

Грудью дорогу проложит себе…

Вопрос – навеки ли духовно почил народ? – будет для Некрасова окончательно и навсегда решен.