ТИХИЙ ДОН

М. А. ШОЛОХОВ

ТИХИЙ ДОН

Не сохами-то славная землюшка наша распахана…

Распахана наша землюшка лошадиными копытами,

А засеяна славная землюшка казацкими головами,

Украшен-то наш тихий Дон молодыми вдовами,

Цветет наш батюшка тихий Дон сиротами,

Наполнена волна в тихом Дону отцовскими,

Материнскими слезами.

Ой ты, наш батюшка тихий Дон!

Ой, что же ты, тихий Дон, мутнехонек течешь?

Ах, как мне, тихому Дону, не мутну течи!

Со дна меня, тиха Дона, студены ключи бьют,

Посередь меня, тиха Дона, бела рыбица

Старинные казачьи песни

Книга первая

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

I

Мелеховский двор находится на самом краю хутора. Казак Прокофий Мелехов вернулся в хутор в предпоследнюю турецкую кампанию. “Из Туретчины привел он жену – маленькую, закутанную в шаль женщину. Она прятала лицо, редко показывая тоскующие одичалые глаза.

Пахла шелковая шаль далекими неведомыми запахами, радужные узоры ее питали бабью зависть. Пленная турчанка сторонилась родных Прокофия, и старик Мелехов вскоре отделил сына. В курень его не ходил до смерти, не забывая обиды”. И другие хуторяне не полюбили чужестранку. Кто посмеивался, кто в открытую выражал свое недовольство, но Прокофий “шел медленно, как по пахотной борозде, сжимал в черной ладони хрупкую кисть жениной руки”.

Шумел хутор о Прокофии и его жене целыми днями: “одни утверждали, что красоты она досель невиданной, другие – наоборот”. Говорили, что жена Прокофия ведьмачит.

Когда произошел небывалый падеж скота, казаки сразу же пришли к Прокофию и стали обвинять в происходящем его жену. “Рослый батареец, по уличному прозвищу Люшня, стукал Прокофия головой о стену, уговаривал:

“Не шуми, не шуми, нечего тут!.. Тебя не тронем, а бабу твою в землю втолочим. Лучше ее уничтожить, чем всему хутору без скотины гибнуть”.

Но Прокофий вступился за свою жену. Ему пришлось убить Люшню. Остальные казаки разбежались. Когда они вернулись, то увидели, что Прокофьева жена преждевременно родила ребенка. После этого она умерла. Недоношенного ребенка взяла Прокофьева мать.

Когда мальчику исполнился месяц, его окрестили и назвали по деду Пантелеем. Прокофий вернулся с каторги через двенадцать лет, сразу же забрал к себе сына и “стал на хозяйство”. Когда мальчик вырос, то отец женил его на казачке – дочери соседа. “С тех пор и пошла турецкая кровь скрещиваться с казачьей. Отсюда и повелись в хуторе горбоносые, диковато-красивые казаки Мелеховы, а по-уличному – Турки”.

Когда Прокофий умер, Пантелей расширил свое хозяйство и стал зажиточным хуторянином. Он “был сух в кости, хром (в молодости на императорском смотру на скачках сломал левую ногу), носил в левом ухе серебряную полумесяцем серьгу, до старости не слиняли на нем вороной масти борода и волосы, в гневе доходил до беспамятства и, как видно, этим раньше времени состарил свою когда-то красивую, а теперь сплошь опутанную паутиной морщин, дородную жену”.

Старшего его сына звали Петро, он вырос светлым и кареглазым. Женился на Дарье и быстро обзавелся ребенком. Средний, на шесть лет младший, Григорий больше в отца пошел. Самым любимым ребенком Мелехова была Дуняшка – длиннорукая и большеглазая.

II

Семья просыпалась рано. Плотно заполнены бытом были будни донского подворья. Каждый занимался своим делом. Раньше всех просыпался Пантелей и выпускал скотину на выпас. Дарья, проснувшись, бежала доить коров. Пантелей Прокофьевич и Григорий, взрослый уже парень, отправлялись рыбалить. Как-то во время рыбалки отец пригрозил Григорию, что если тот не прекратит “баловать” с Аксиньей Астаховой, женой соседа Степана, то порки ему не избежать. Григорий ответил, что это все наговоры. “До пристани молчали оба. Уже подъезжая к берегу, отец напомнил:

– Гляди не забудь, а нет – с нонешнего дня прикрыть все игрища. Чтоб с базу (двора) ни шагу. Так-то!

Покусывая губы, шел Григорий позади отца. “Выкуси, батя, хоть стреноженный, уйду ноне на игрище”, – думал, злобно обгрызая глазами крутой отцовский затылок”.

После Григорий отправился продавать пойманную рыбу и встретил друга-одногодка Митьку Коршунова. Григорий решил взять друга с собой, чтобы тот выторговал побольше денег за сазана.

Люди уже шли от обедни. По дороге рядышком вышагивали три брата по кличке Шамили. В середине шел старший – безрукий Алексей.

“Давно на стрельбище разорвало в руках Алексея винтовку, кусок затвора изуродовал щеку. Левую руку оторвало по локоть… Хоть и безрукий, а первый в хуторе кулачник”. Остальные братья, Мартин и Прохор, были очень похожи на Алексея. Григорий поздоровался с Шамилями. А вот Митька не стал – досталось ему как-то от Алешки.

Наконец друзья пришли к богатому дому Мохова. Здесь Григорий познакомился с молодой дочерью Мохова. Они стали договариваться о том, как вместе на рыбалку пойти. Их разговор прервал Сергей Платонович Мохов. Григорию быстро удалось продать рыбу.

III

“Григорий пришел с игрищ после первых кочетов. Из сенцев пахнуло на него запахом перекисших хмелин и пряной сухменью богородицыной травки.

На цыпочках прошел в горницу, разделся, бережно повесил праздничные, с лампасами, шаровары, перекрестился, лег”.

Назавтра Петру пришло время отправляться в казачьи лагеря. Григорий проснулся рано, чтобы отвести коня брата на водопой. Возле конюшни столкнулся с матерью. Выяснилось, что Степан Астахов решил ехать вместе с Петром. Мать отправила Григория будить Степана. Здесь он увидел спящую Аксинью. Оба очень смутились.

В майские лагеря из этого хутора ушло человек тридцать казаков. Пантелей Прокофьевич, Дуняшка и Григорий наспех собирали Петра в дорогу. Снова повел Григорий коня на водопой. Здесь он встретил Аксинью. “Ветер трепал на Аксинье юбку, перебирал на смуглой шее мелкие пушистые завитки. На тяжелом узле волос пламенела расшитая цветным шелком шлычка, розовая рубаха, заправленная в юбку, не морщинясь, охватывала крутую спину и налитые плечи. Поднимаясь в гору, Аксинья клонилась вперед, ясно вылегала под рубахой продольная ложбинка на спине. Григорий видел бурые круги слинявшей под мышками от пота рубахи, провожал глазами каждое движение. Ему хотелось снопа заговорить с ней”. Аксинья заторопилась домой, собирать мужа в лагерь.

Дарья, Дуняша и мать проводили Петра до ворот. А Григорий наблюдал, как Аксинья подвела Степану коня. “Степан выехал из ворот торопким шагом, сидел в седле, как врытый, а Аксинья шла рядом, держась за стремя и снизу вверх, любовно и жадно, по-собачьи заглядывала ему в глаза”.

IV

К вечеру собралась гроза. Взрослые запирали ставни и двери, а дети весело плясали под дождем:

Дождик, дождик, припусти,

Мы поедем во кусты,

Богу молиться,

Христу поклониться.

“В сенях отец и потный Гришка тянули из боковушки скатанный бредень”. За окнами сверкала молния и шумела гроза.

Несмотря на непогоду, Григорий засобирался ловить рыбу. Дуняшка привела Аксинью и Малашку. Все вместе отправились к Дону. В эту страшную грозу им удалось наловить много рыбы. На обратном пути Аксинья и Григорий решили погреться в стоге сена. “Григорий, выпростав из кармана руку, внезапно притянул ее голову к себе…”

V, VI

Тем временем “Петро Мелехов и Астахов Степан ехали на одной бричке. С ними еще трое казаков-хуторян: Федот Бодовсков – молодой калмыковатый и рябой казак, второочередник лейб-гвардии Атаманского полка Хрисанф Токин, по прозвищу Христоня, и батареец Томилин Иван, направлявшийся в Персиановку”. Довольно весело, с песнями, направлялись они на службу.

“Возле лобастого, с желтой песчаной лысиной кургана остановились ночевать”.

VII

“Аксинью выдали за Степана семнадцати лет. Взяли ее с хутора Дубровки, с той стороны Дона, с песков”. Нелегкой была судьба молодой женщины. Когда она была еще девушкой, пятидесятилетний отец ее изнасиловал. Аксинья, несмотря на угрозы отца, рассказала об этом матери и брату. Они так сильно избили его, что тот к вечеру умер. “Людям сказали, что пьяный упал с арбы и убился”. Через год Аксинью выдали за Степана. На следующий же день Аксинья принялась за работу по дому.

В этот же день в амбаре Степан обдуманно и страшно избил молодую жену, ведь потеря девственности до брака в те времена считалась страшным грехом. “С той поры стал он прихватывать на стороне, путался с гулящими жалмерками (солдатками), уходил чуть не каждую ночь, замкнув Аксинью в амбаре или горенке”. Когда у них родился ребенок, Степан немного успокоился, но все равно редко ночевал дома. В день родов мать Степана умерла. Никогда Аксинья не любила Степана, у нее “была горькая бабья жалость да привычка. Ребенок умер, не дожив до года. Старая развернулась жизнь. И когда Мелехов Гришка, заигрывая, стал Аксинье поперек пути, с ужасом увидела она, что ее тянет к черному ласковому парню”. Поэтому, “проводив Степана в лагеря, решила с Гришкой видеться как можно реже. После ловли бреднем решение это укрепилось в ней еще прочнее”.

VIII, IX

После раздела луга Мелеховым досталась делянка возле Красного яра. Договорились косить его с праздников.

На обратном пути Григорий встретил Аксинью.

“С Троицы начался луговой покос. С самого утра зацвело займище праздничными бабьими юбками, ярким шитвом завесок, красками платков. Выходили на покос всем хутором сразу. Косцы и гребельщицы одевались будто на годовой праздник. Так повелось исстари. От Дона до дальних ольховых зарослей шевелился и вздыхал под косами опустошаемый луг”. Всей семьей, вместе с Аксиньей, Мелеховы отправились на покос. Нечаянно Григорий перерезал косой маленького утенка. “Григорий с внезапным чувством острой жалости глядел на мертвый комочек, лежавший у него на ладони”. Поскольку работали допоздна, домой решили не ехать. Весь день Аксинья зло высмеивала Григория. Отец не спускал с них глаз.

“В полночь Григорий, крадучись, подошел к стану, стал шагах в десяти”. Аксинья проснулась и пошла к нему.

X

“С лугового покоса переродилась Аксинья. Будто кто отметину сделал на ее лице, тавро выжег. Бабы при встрече с ней ехидно ощерялись, качали головами вслед, девки завидовали, а она гордо и высоко несла свою счастливую, но срамную голову. Скоро про Гришкину связь узнали все”.

Пантелей Прокофьевич узнал об этом. Как-то он увидел Аксинью, нарядную и помолодевшую. Пантелей Прокофьевич вошел к ней в курень и сказал, чтобы она больше возле Гришки не показывалась. Аксинья дала ему отпор: “А Гришку твоего, захочу – с костями съем и ответа держать не буду!.. Вот на! Выкуси! Ну, люб мне Гришка. Ну? Вдаришь, что ль?.. Мужу пропишешь?.. Пиши хучь наказному атаману, а Гришка мой! Мой! Мой! Владаю им и буду владать!..”

Придя домой, Мелехов побил Гришку. “Женю! На дурочке женю!..” – кричал отец сыну.

XI

В лагерях казаки по утрам караулили на попасе лошадей, сходились в атаках, состязались в рубке.

“За неделю до выхода из лагерей к Андрею Томилину, родному брату батарейца Ивана, приехала жена. Привезла домашних сдобных бурсаков, всякого угощения и ворох хуторских новостей”. Все казаки передавали домашним и близким поклоны.

Только Степан Астахов тяжело заболел, поэтому ничего передать домой не смог. Томилин рассказал Степану о том, что жена его спуталась с Гришкой Мелеховым.

XII

Оставалось полторы недели до прихода казаков из лагерей. Аксинья и Григорий продолжали встречаться. Григорий рассказывает Аксинье, что его собрались женить на красивой Наталье, а он, хотел бы жениться на Аксинье. Аксинья говорит Григорию, что боится прихода Степана, просит его с ней уехать. Григорий не может бросить хозяйство.

X III

После известия Степан как-то потемнел. Стал ссориться со своими друзьями безо всякой причины. Особенно неприятен ему стал Петр Мелехов. Но из лагерей им все же пришлось ехать вместе. Петр и Степан подрались из-за захромавшей лошади.

XIV, XV

Аксинья побежала к бабке Дроздихе, чтобы та “отлила ей тоску” по Григорию Мелехову. Бабка поворожила и Аксинья отправилась домой заниматься своими обычными делами. В это время из лагерей вернулся Степан. Аксинья увидела его в окошко, но встречать не вышла.

– Бей! – протяжно сказала она и стала боком.

– Ну, Аксинья…

– Не таюсь, – грех на мне. Бей, Степан!

Она, вобрав голову в плечи, сжавшись в комок, защищая руками только живот, стояла к нему лицом. С обезображенного страхом лица глядели глаза в черных кругах, не мигая. Степан качнулся и прошел мимо.

Но не смог он простить жене измены. “Cтрашный удар в голову вырвал из-под ног землю, кинул Аксинью к порогу. Она стукнулась о дверную притолоку спиной, глухо ахнула. Не только бабу квелую и пустомясую, а и ядреных каршеватых атаманцев умел Степан валить с ног ловким ударом в голову. Страх ли поднял Аксинью, или снесла бабья живучая натура, но она отлежалась, отдышалась, встала на четвереньки”.

Когда Гришка увидел, что Степан избивает Аксинью, бросился ей на помощь. За ним побежал и Петр. Они вступились за женщину вместе. Отчаянно дрались казаки каждый за свою правду. Разнял их Христоня, пришедший к Петру за уздечкой.

Вскоре Григорий отправился сватать Наталью Коршунову.

XVI, XVII

“Только после того как узнал от Томилина про Аксинью, понял Степан, вынашивая в душе тоску и ненависть, что, несмотря на плохую жизнь с ней, на ту давнишнюю обиду, любил он ее тяжкой, ненавидящей любовью”.

Теперь спали Степан и Аксинья раздельно. Казак чувствовал, что Аксинья все еще любит Григория Мелехова. От этого злоба его становилась еще сильнее. Степан каждый день бил Аксинью, выспрашивая у нее подробности о связи с Гришкой.

Аксинья же Гришки почти не видела. Только однажды они случайно встретились у Дона. Тяжелой была эта встреча для обоих. Григорий попросил Аксинью встретиться с ним в займище.

Когда они втайне от всех встретились, Аксинья рассказала Григорию, что Степан бьет ее каждый день. Григорий сказал только: “Сучка не захочет – кобель не вскочит”. “Аксинья закрыла лицо ладонями. Крейким, рассчитанным ударом упала обида”. Решил Григорий “прикончить эту историю”. Аксинья, понурив голову, побрела домой.

XVIII

“Коршуновы слыли первыми богачами в хуторе Татарском. Четырнадцать пар быков, косяк лошадей, матки с Провальских заводов, полтора десятка коров, пропасть гулевого скота, гурт в несколько сот овец. Да и так поглядеть есть на что: дом не хуже моховского, о шести комнатах – под железом, ошелеван пластинами. Дворовая служба крыта черепицей, нарядной и новой; сад – десятины полторы с левадой. Чего же еще человеку надо?

Поэтому-то с робостью и затаенной неохотой ехал в первый раз Пантелей Прокофьевич свататься. Коршуновы для своей дочери жениха не такого, как Григорий, могли подыскать”. Очень боялся отказа Пантелей Прокофьевич. Но пришлось ехать в дом Коршуновых во второй раз – за ответом.

“Наталья – старшая дочь – была у отца любимицей, оттого не теснил ее выбором”. Не нравились другие женихи Наталье. Люб был ей Гришка Мелехов. Так что решили Наталью за него отдать.

“В горнице доканчивали третью бутылку водки; сводить жениха с невестой порешили на первый Спас”.

XIX, XX

Так началась в Коршуновском курене предсвадебная суета. Митьке доставляло удовольствие подтрунивать над сестрой. “Пропадешь ты за ним, Наташка! Сиди лучше в девках. Чего в нем доброго нашла? Ну? Страшон, – конем не наедешь, дурковатый какой-то… Ты приглядись: по-га-ный парень!..”

“Дед Гришака топтал землю шестьдесят девять лет. Участвовал в турецкой кампании 1877 года, состоял ординарцем при генерале Гурко, попал в немилость и был отослан в полк. За боевые отличия под Плевной и Рошичем имел два Георгия и Георгиевскую медаль и, доживая у сына, пользуясь в хуторе всеобщим уважением за ясный до старости ум, неподкупную честность и хлебосольство, короткие остатки жизни тратил на воспоминания”. Наталья была его любимой внучкой и всегда “подсовывала ему лучший кусок”.

“Две младшие Натальины сестренки: Маришка – подросток лет двенадцати, и Грипка – восьмилетняя пройдоха и баловница – с нетерпением ожидали дня свадьбы.

Сдержанную радость выказывали и работники, постоянно жившие у Коршуновых. Они ждали щедрого от хозяина угощенья и надеялись на пару свободных во время гульбы дней”.

“Свадьбу назначили в первый мясоед”.

Аксинья тяжело переживала известие о предстоящей свадьбе Григория. Решила она “отнять Гришку у счастливой, ни горя, ни радости любовной не видавшей Натальи Коршуновой”. Да и Гришка чувствовал тоску. Срывал он зло то на Дуняшке, то на матери.

ХХІ-ХХІІІ

Вот и пришел день свадьбы. “Наталью, уже одетую в подвенечное платье и фату, стерегли за столом”. “Петро сунул Григорию в руку конец платка, вспрыгнул на лавку, повел его поза столом к невесте, сидевшей под образами. Другой конец взяла Наталья потной от смущенья рукой”. “Григорий с внутренним сожалением поглядывал на свою и Натальину ложки, связанные платочком, на дымившуюся в обливной чашке лапшу. Ему хотелось есть, неприятно и глухо бурчало в животе”.

“Григорий искоса поглядывал на Наталью. И тут в первый раз заметил, что верхняя губа у нее пухловата, свисает над нижней козырьком. Заметил еще, что на правой щеке, пониже скулы, лепится коричневая родинка, а на родинке два золотистых волоска, и от этого почему-то стало муторно. Вспомнил Аксиньину точеную шею с курчавыми пушистыми завитками волос, и явилось такое ощущение, будто насыпали ему за ворот рубахи на потную спину колючей сенной трухи. Поежился, с задавленной тоской оглядел чавкающих, хлюпающих, жрущих людей”.

“Через час Григорий стоял в церкви рядом с похорошевшей в сиянии свечей Натальей, давил в руке восковой стержень свечки, скользя по густой стене шепчущегося народа невидящими глазами, повторял в уме одно назойливое слово: “Отгулялся… отгулялся”. Сзади покашливал опухший Петро, где-то в толпе мельтешились Дуняшкины глаза, чьи-то как будто знакомые и незнакомые лица; доносились разнобоистый хор голосов и тягучие возгласы дьякона.

Безразличие оковало Григория”.

Когда все снова сели за столы, понеслись крики “Горько!”, зазвучали казацкие песни и рассказы о былых военных годах.

ЧАСТЬ ВТОРАЯ

I

Сергей Платонович Мохов издалека ведет свою родословную. “Торговал он с рук разной, необходимой в казачьем обиходе рухлядью: черенками для ножей, табаком, кремнями; скупал и продавал краденое и два раза в год ездил в Воронеж, будто за товаром, а на самом деле доносил, что в станице пока-де спокойно и казаки нового злодейства не умышляют”.

От Мохова Никишки повелся купеческий род Моховых. Крепко осели они на казачьей земле. Пообсеменились и вросли в станицу, как бурьян-копытник: рви – не вырвешь; свято блюли полуистлевшую грамоту, какой жаловал прадеда воронежский воевода, посылая в бунтовскую станицу.

Может, сохранилась бы она и до наших времен, да в большом пожаре, еще при деде Сергея Платоновича, сгорела вместе с деревянной шкатулкой хранившейся на божнице. Дед разорился, промотал все состояние, играя в карты; снова поднялся было на ноги, но “пожар слизал все”, и Сергею Платоновичу пришлось начинать сызнова. Похоронив параличного отца, он со щербатого рубля повел дело. Начал скупать по хуторам щетину и пух. Лет пять бедствовал, жулил и прижимал казаков окрестных хуторов на каждой копейке, а потом как-то сразу вырос из Сережки-шибая в Сергея Платоновича, открыл в станице галантерейную лавчушку, женился на дочке полусумасшедшего попа, взял немалое за ней приданое и открыл мануфактурный магазин”.

“В смуглый кулачок, покрытый редким, глянцевито-черным волосом, крепко зажал он хутор Татарский и окрестные хутора”. Сергей Платонович давал в долг под вексель, требовал проценты. На мельнице девять человек рабочих; в магазине семеро да дворовой челяди четверо – вот их двадцать ртов, что жуют по купеческой милости. От первой жены у него осталось двое детей: девочка Лиза и мальчик – на два года моложе ее, вялый, золотушный Владимир. Вторая жена – сухая, узконосая Анна Ивановна – оказалась бездетной. Нервный характер мачехи влиял не по-хорошему на воспитание детей, а отец уделял им внимания не больше, чем конюху Никите или кухарке. Дела и поездки съедали весь досуг: то в Москву, то в Нижний, то по станичным ярмаркам. Без догляда росли дети.

Нечуткая Анна Ивановна не пыталась проникать в тайники детских душ, не до этого было за большим хозяйством. Выросли брат с сестрой чуждые друг другу, разные по характерам, непохожие на родных. Владимир рос замкнутым, вялым, с исподлобным взглядом и недетской серьезностью. Лиза, вращавшаяся в обществе горничной и кухарки, распутной, виды видавшей бабы, рано глянула на изнанку жизни. Женщины будили в ней нездоровое любопытство, и она – тогда еще угловатый и застенчивый подросток, – предоставленная самой себе, росла, как в лесу куст дикой волчьей ягоды”.

Елизавета окончила гимназию, выросла девушкой видной.

Владимир Мохов к тому времени был уже гимназистом пятого класса. Они с сестрой недавно приехали на летние каникулы. Владимир, как только приехал, пошел на мельницу. В машинном отделении он встретил вальцовщика Тимофея, весовщика, по прозвищу Валет, и помощника вальцовщика, молодого белозубого парня Давыдку. Они месили большой круг глины.

Владимир чувствовал неприязнь к Давыдке. Он отправился к магазину. На крыльце сидел Боярышкин и беседовал с бородатым учителем Баландой. Лиза сидела в кресле. Владимир прошел мимо, постучался к отцу в кабинет. Сергей Платонович выслушал рассказ Владимира о том, что Давыдка недоволен службой, и пообещал его уволить.

“По вечерам у Сергея Платоновича собиралась хуторская интеллигенция: Боярышкин – студент Московского технического училища; тощий, снедаемый огромным самолюбием и туберкулезом учитель Баланда; его сожительница – учительница Марфа Герасимовна – девушка нестареющая и круглая, с постоянно неприлично выглядывающей нижней юбкой; почтмейстер – чудаковатый, заплесневелый, с запахом сургуча и дешевых духов холостяк. Изредка наезжал из своего имения гостивший у отца – помещика и дворянина – молодой сотник Евгений Листницкий. По вечерам пили на террасе чай, тянули никчемные разговоры, и, когда обрывались вялые разговорные нити, кто-либо из гостей заводил дорогой, в инкрустациях хозяйский граммофон”.

“Изредка, в большие праздники, Сергей Платонович угощал гостей дорогими винами, свежей осетровой икрой, ради этого случая выписанной из Батайска, лучшими закусками. В остальное время жил узко. Единственное, в чем не отказывал себе, – это в книгах”.

II

“В конце августа Митька Коршунов случайно встретился возле Дона с дочерью Сергея Платоновича Елизаветой. Он только что приехал из-за Дона и, примыкая к коряге баркас, увидел крашеную легонькую лодку, легко бороздившую течение. Лодка шла из-под горы, направляясь к пристани, на веслах сидел Боярышкин”. Елизавета окликнула Коршунова и попросила его взять с собой на рыбалку. В этот раз Митька собирался с особым рвением.

Ночью он постучал в окно девушки. Пошли к Дону. “У песчаного обрыва баркас пристал. Не спрашиваясь, Митька поднял ее на руки и понес в кусты прибрежного боярышника. Она кусала ему лицо, царапалась, раза два придушенно вскрикнула и, чувствуя, что обессиливает, заплакала зло, без слез…

Возвращались часов в девять. Небо кутала желторудая мгла. Плясал по Дону ветер, гриватил волны. Плясал, перелезая через поперечные волны, баркас, и пенистые студеные брызги поднятой с глубин воды обдавали выпитое бледностью лицо Елизаветы, стекали и висли на ресницах и прядях выбившихся из-под косынки волос”.

Быстро разнеслась новость по хутору: “Митька Коршунов Сергея Платоновича дочку обгулял!” Сергей Платонович тяжело пережил эту новость и решил ехать в столицу вместе с Елизаветой. Говорили: “В Москву, на ученье, курсы проходить”.

На следующий день пришел к Сергею Платоновичу Митька сватать дочь его Елизавету. Сергей Платонович не захотел его слушать и спустил собак. Митька и в живых бы не остался, если бы его не отбили проходившие мимо казаки.

III

Наталья хорошо зажила в доме Мелеховых. Она была работящей девушкой, чем расположила к себе Ильиничну, скрыто недолюбливавшую старшую сноху – нарядницу Дарью. Старуха привязалась к Наталье с первых же дней и даже разрешала ей вставать позже всех, жалела. Сам Пантелей Прокофьевич и то говаривал жене: “Слышь, баба, Наташку не буди. Она и так днем мотает. Сбираются с Гришкой пахать. Дарью, Дарью стегай. С ленцой баба, спорченная… Румянится да брови чернит…”

Григорий уже привык к тому, что женился, но все же в душе понимал, что “не вконец порвано с Аксиньей”. Тем более что “была Наталья до мужниных утех неохоча, при рождении наделила ее мать равнодушной, медлительной кровью, и Григорий, вспоминая исступленную в любви Аксинью, вздыхал: “Тебя, Наталья, отец, должно, на крыге (льду) зачинал… Дюже леденистая ты”.

Степан с Мелеховыми не здоровался.

Он “вынянчивал в душе ненависть к Гришке и по ночам во сне скреб железными пальцами лоскутное одеяло; Наталья, убегая в сарай, падала на кизяки, тряслась, сжимаясь в комок, оплакивая заплеванное свое счастье… Вздыхал Гришка; Аксинья, лаская мужа, слезами заливала негаснущую к нему ненависть…

Уволенный с мельницы Давыдка-вальцовщик целыми ночами просиживал у Валета в саманной завозчицкой, и тот, посверкивая злыми глазами, говорил:

– Не-е-ет-, ша-ли-ишь!! Им скоро жилы перережут! На них одной революции мало. Будет им тысяча девятьсот пятый год, тогда поквитаемся! По-кви-та-емся!..

А над хутором шли дни, сплетаясь с ночами, текли недели, ползли месяцы, дул ветер, на погоду гудела гора, и, застекленный осенней прозрачно-зеленой лазурью, равнодушно шел к морю Дон”.

IV

“В конце октября, в воскресенье, поехал Федот Бодовсков в станицу.

В кошелке отвез на базар четыре пары кормленых уток, продал; в лавке купил жене ситцу в цветочных загогулинах и совсем собрался уезжать (упираясь в обод ногой, затягивал супонь), – в этот момент подошел к нему человек, чужой, не станичный”.

Человек попросил Федота отвезти его с женой на хутор Татарский.

Оказалось, что незнакомцы приехали из Ростова. Человек был слесарем, хотел мастерскую открыть. К тому же он был агентом от компании “Зингер” по распространению швейных машин. Звали его Штокман Иосиф Давыдович. Пока доехали до хутора, Федот рассказал чужаку все подробности хуторской жизни.

“Штокман, по совету Федота, сходил ко вдовой бабе Лукешке Поповой, снял у нее две комнаты под квартиру”.

“На другой день приезжий явился к хуторскому атаману.

Федор Маныцков, носивший атаманскую насеку третий год, долго вертел в руках черный клеенчатый паспорт, потом вертел и разглядывал писарь Егор Жарков. Переглянулись, и атаман, по старой вахмистерской привычке, властно повел рукой:

– Живи.

Приезжий откланялся и ушел. Неделю из дому носу не показывал, жил, как сурок в сурчине. Постукивал топором, мастерскую устраивал в летней завалюхе-стряпке. Охладел к нему бабий ненасытный интерес, лишь ребятишки дни напролет неотступно торчали над плетнями, с беззастенчивым любопытством разглядывая чужого человека”.

V-VII

Григорий с женой выехали пахать за три дня до Покрова, а Петро с Дарьей отправились на мельницу.

Григорий и Наталья были в поле. Здесь Гришка сказал, что Наталья ему чужая, что нет ее в его сердце.

На мельнице завязалась драка между тавричанами и казаками. Митька Коршунов резнул железным болтом бежавшего мимо Сергея Платоновича. Зачинщиком драки был Яков Подкова. Тавричане запрягли в брички лошадей и решили скрыться. Казаки порывались их догнать, но их остановили.

С давних пор это повелось: казаки и чужаки недолюбливали друг друга. “…В драках лилась на землю кровь казаков и пришельцев – русских, украинцев.

Через две недели после очередной драки на мельнице в хутор приехали становой пристав и следователь.

Штокмана вызвали на допрос первого. Следователь, молодой, из казачьих дворян чиновник, роясь в портфеле, спросил:

– Вы где жили до приезда сюда?

– В Ростове.

– В тысяча девятьсот седьмом году за что отбывали тюремное наказание?

Штокман скользнул глазами по портфелю и косому, в перхоти, пробору на склоненной голове следователя.

– За беспорядки.

– Угу-м… Где вы работали в то время?

– В железнодорожных мастерских.

– Профессия?

– Слесарь.

– Вы не из жидов? Не выкрест?

– Нет. Я думаю…

– Мне неинтересно знать, что вы думаете. В ссылке были?

– Да, был.

Следователь поднял голову от портфеля, пожевал выбритыми, в пупырышках, губами.

– Я вам посоветую уехать отсюда… Впрочем, я сам постараюсь об этом.

Штокман вышел на террасу моховского дома (у Сергея Платоновича

Всегда останавливалось начальство, минуя въезжую) и, пожимая плечами, оглянулся на створчатые крашеные двери”.

VIII

Ильинична заболела. От старости суставы стало выкручивать, болели кости. Она теперь старалась побольше времени провести на кровати с вязаньем. Ильинична рассказала мужу, что Наталья опять кричала. А

Почему, так и не сказала. Пантелей Прокофьевич отправился к Григорию и велел ему на порубку собираться. Женщины стряпали, отправляли мужчин на работу. “Пантелей Прокофьевич, не дождавшись сыновей, первый поехал на старых быках. Петро с Григорием, поотстав, выехали следом”.

Встретили Аникушку с женой. Поехали вместе. “На повороте к Бабьим ендовам наткнулись на Степана Астахова. Он гнал распряженных в ярме быков к хутору, размашисто шел, поскрипывая подшитыми валенками. Курчавый обыневший чуб его висел из-под надетой набекрень папахи белой виноградной кистью”.

Григорий увидел брошенные средь дороги сани, около саней стояла Аксинья. Левой рукой придерживая полу донской шубы, она глядела на дорогу, навстречу двигавшимся подводам”. Григорий и Аксинья встретились. “Он воровски повел низко опущенными зрачками опьяневших глаз и рывком притянул к себе Аксинью”.

IX

“Вечером у… Штокмана собирался разный люд; приходил Христоня, с мельницы Валет в накинутом на плечи замасленном пиджаке; скалозуб Давыдка, бивший три месяца баклуши; машинист Котляров Иван Алексеевич; изредка наведывался Филька-чеботарь, и постоянным гостем был Мишка Кошевой, еще не ходивший на действительную (службу), молодой казак.

Резались сначала в подкидного дурака, потом как-то незаметно подсунул Штокман книжонку Некрасова. Стали читать вслух – понравилось”. Затем они стали читать “Краткую историю донского казачества”. Много споров было.

“В завалюхе Лукешки-косой после долгого отсева и отбора образовалось ядро человек в десять казаков. Штокман был сердцевиной, упрямо двигался он к одному ему известной цели. Точил, как червь древесину, нехитрые понятия и навыки, внушал к существующему строю отвращение и ненависть. Вначале натыкался на холодную сталь недоверия, но не отходил, а прогрызал…”

X, XI

“На площади, против старой церкви, в декабрьское воскресенье – черная полутысячная толпа молодых казаков со всех хуторов станицы”. Были здесь и Григорий Мелехов с Коршуновым Митькой. Они давали присягу. Григорий “подходил под крест и, целуя обслюнявленное многими ртами влажное серебро, думал об Аксинье, о жене”. Теперь Митька и Григорий уже стали настоящими казаками.

Когда Григорий пришел домой, то сразу понял, что что-то случилось.

“Наталья вот собирается уходить”, – сказал Пантелей Прокофьевич. Он винил во всем Григория и был очень зол. “Не будешь с Наташкой жить – иди с базу, куда глаза твои глядят! Вот мой сказ!” Григорий ответил, что не по своей воле женился, что не любит Наталью… “Григорий выскочил в сенцы, и последнее, что он слышал, – Натальин плач в голос”.

Решил идти ночевать к Михаилу Кошевому. Пока укладывался, все думал позвать с собой Аксинью на Кубань, “подальше отсель… далеко, далеко…”.

“А утром проснулся и вспомнил: “Служба! Куда же мы пойдем с Аксюткой! Весной – в лагерь, а осенью на службу… Вот она, зацепа”.

Затем он попросил Мишку передать Аксинье, чтобы вышла она к ветряку. Она пришла. Запыхалась. Стали решать, как жить будут. “Лишь бы с тобой, – говорила женщина”. Беременная Аксинья решила не раскрывать Григорию правды. “Разошлись. На губах Григория остался волнующий запах ее губ, пахнувших то ли зимним ветром, то ли далеким, неуловимым запахом степного, вспрыснутого майским дождем сена.

Аксинья свернула в проулок; пригибаясь, почти побежала. Против чьего-то колодца, там, где скотина взмесила осеннюю грязь, неловко оступилась, скользнув ногой по обмерзшей кочке, и, почувствовав резнувшую боль в животе, схватилась за колья плетня. Боль утихла, а в боку что-то живое, переворачиваясь, стукнуло гневно и сильно, несколько раз подряд”.

Наутро Григорий отправился к Мохову в дом наниматься. Там он встретил того офицера, которого обогнал в прошлом году на скачках Митька Коршунов. Этот сотник и взял на службу Мелехова, за лошадьми смотреть, кучеровать. Пообещал и Аксинью его устроить, “черной стряпухой”.

Так Григорий стал жить в Ягодном – имении Листницких.

XII, XIII

Степан сразу заметил перемену в лице Аксиньи. Но так и не добился правды. Сестра Мишки Кошевого Машутка передала Аксинье, чтобы та отправлялась к ним во двор, взяв с собой все, что унести может. Степан в это время пошел к Аникушке играть в карты. “Аксинья припала к замороженному окну, опустилась перед лавкой на колени… В большой шалевый платок лихорадочно кидала из сундука юбки, кофточки, полушалки – девичье свое приданое, – задыхаясь, с растерянными глазами, в последний раз прошлась по кухне и, загасив огонь, выбежала на крыльцо”.

Когда Степан вернулся домой, сразу увидел разбросанные по кухне вещи. Схватил “позабытую Аксиньину кофтенку, подкинул ее кверху и на лету, коротким взмахом, разрубил пополам.

Посеревший, дикий, в волчьей своей тоске, подкидывал к потолку голубенькие искромсанные шматочки; повизгивающая отточенная сталь разрубала их на лету”.

“Беда в одиночку сроду не ходит: утром, по недогляду Гетька, племенной бугай Мирона Григорьевича распорол рогом лучшей кобылице – матке шею”. Мирон Григорьевич, отец Натальи, зашивал рану сам. Ильинична сообщила ему, что дочь ушла от мужа. “Наталья в платке и куцей зимней кофтенке стояла посреди кухни. Две слезинки копились у переносицы, не падая. На щеках ее кирпичными плитами лежал румянец”. Мирон Григорьевич гремел на дочь, а она сбивчиво рассказывала ему, “То Григорий ушел от нее со “своей присухой”.

За Натальиным имуществом поехали Митька с Гетьком.

XIV

“Сотник Евгений Листницкий служил в лейб-гвардии Атаманском полку. На офицерских скачках разбился, переломил в предплечье левую руку. После лазарета взял отпуск и уехал в Ягодное к отцу на полтора месяца.

Старый, давно овдовевший генерал жил в Ягодном одиноко. Жену он потерял в предместье Варшавы в восьмидесятых годах прошлого столетия. Стреляли в казачьего генерала, попали в генеральскую жену и кучера, изрешетили во многих местах коляску, но генерал уцелел. От жены остался двухлетний тогда Евгений. Вскоре после этого генерал подал в отставку, перебрался в Ягодное (земля его – четыре тысячи десятин, – нарезанная еще прадеду за участие в Отечественной войне 1812 года, находилась в Саратовской губернии) и зажил чернотелой, суровой жизнью”.

В имении из дворни жил придурковатый Вениамин, кухарка Лукерья, одряхлевший конюх Сашка, пастух Тихон, поступивший на должность кучера Григорий и Аксинья. “Рыхлая, рябая, толстозадая Лукерья, похожая на желтый ком невсхожего теста, с первого же дня отшила Аксинью от печи”.

“На обязанности Аксиньи лежало три раза в неделю мыть в доме полы, кормить гурты птицы и содержать птичий двор в чистоте. Она ретиво взялась за службу, всем стараясь угодить, не исключая и Лукерьи. Григорий большую часть времени проводил в просторной рубленой конюшне вместе с конюхом Сашкой. До сплошных седин дожил старик, но Сашкой так и остался. Никто не баловал его отчеством, а фамилии, наверное, не знал и сам старый Листницкий, у которого жил Сашка больше двадцати лет”.

Зимой в Ягодном было тихо. Летом же допоздна гудели голоса рабочих. Сеял пан десятин сорок разного хлеба, рабочих нанимал убирать. Изредка летом наезжал в имение Евгений, ходил по саду и леваде, скучал. Утрами просиживал возле пруда с удочками. Был он невысок, полногруд. Носил чуб по-казачьи, зачесывая на правую сторону. Ловко обтягивал его офицерский сюртук.

Григорий часто общался с молодым хозяином. Говорили о лошадях, об Аксинье и Степане. А потом Евгений “выбирал такое время, когда Григорий был занят с лошадьми. Приходил сначала на кухню, шутил с Лукерьей и, повернувшись, шел в другую половину. Садился у подземки на табуретке, остро сутулил спину, глядел на Аксинью бесстыдным улыбчивым взглядом.

Аксинья терялась в его присутствии, дрожали в пальцах спицы, набиравшие петли чулка”. Григорий стал замечать интерес хозяина к

Аксинье. “То-то гляди, а то я его в одночась спихну с крыльца, – говорил он”.

XV, XVI

Пришла весна. Мирон Григорьевич стал готовиться к пахоте. “Наталья жила у отца… Все казалось, что Григорий вернется к ней, сердцем ждала, не вслушиваясь в трезвый нашепот разума; исходила ночами в жгучей тоске, крушилась, растоптанная нежданной, незаслуженной обидой. А к этому прибавилось другое, и Наталья с холодным страхом шла к концу, ночами металась в своей девичьей горенке, как подстреленный чибис…”

Митька сразу заметил тоску Натальи.

Как-то перед Пасхой Наталья встретила около моховского магазина Пантелея Прокофьевича. Старик пожалел Наталью, просил заходить в гости: “Ты не горюй по нем, по сукинову сыну, он ногтя твоего не стоит. Он, может, вернется. Повидать бы мне его, уж я доберусь!”

“У Штокмана стали собираться реже. Подходила весна. Хуторцы готовились к весенней работе; лишь с мельницы приходили Валет с Давыдкой и машинист Иван Алексеевич. В Страстной четверг перед вечером собрались в мастерской. Говорили о том, что война скоро грянет “промеж Германией и Францией за виноградные поля”. Штокман уверил, что и их сторона попадет под войну.

Говорили о Листницком, который стал часто к Моховым заглядывать, “за дочерью топтать”.

В полночь к церкви подъехал Митька Коршунов. Он вызвал своего отца Мирона Григорьевича и сообщил: “Наталья помирает!”

XVIII

“У соседки Коршуновых Пелагеи в ночь под субботу на Страстной неделе собрались бабы на посиделки. Гаврила Майданников – муж Пелагеи – писал из Лодзи, сулился прийти в отпуск к Пасхе. Пелагея выбелила стены и прибрала в хате еще в понедельник, а с четверга ждала, выглядывала за ворота, подолгу стояла у плетня простоволосая и худая, с лицом, покрытым плитами матежин; прикрыв глаза ладонью, всматривалась – не едет ли, случаем? Ходила она на сносях, но законно: в прошлом году летом приезжал Гаврила из полка, привез жене польского ситцу, прогостил недолго: четыре ночи переспал с женой, а на пятые сутки напился, ругался по-польски и по-немецки и, плача, распевал давнишнюю казачью песню о Польше, сложенную еще в 1831 году. С ним за столом сидели приятели и братья, пришедшие проводить служивого, глотали водку до обеда, подпевали”.

“А с обеда распрощался Гаврила с семьей и уехал. С того дня и стала Пелагея на подол рубахи поглядывать”.

На посиделки пришла и Наталья. Говорили о Гришке с Аксиньей. Она не хотела показывать, что горюет без мужа, но женщины заметили и кручину ее, и стыд. После этого Наталья решила послать тайком от домашних в Ягодное к Григорию, чтобы узнать, совсем ли ушел он и не одумался ли.

“Григорий Пантелевич!

Пропиши мне, как мне жить, и навовсе или нет потерянная моя жизня? Ты ушел из дому и не сказал мне ли одного словца. Я тебя ничем не оскорбила, и я ждала, что ты мне развяжешь руки и скажешь, что ты ушел навовсе, а ты отроился от хутора и молчишь, как мертвый.

Думала, сгоряча ты ушел, и ждала, что возвернешься, но я разлучать вас не хочу. Пущай лучше одна я в землю затоптанная, чем двое. Пожалей напоследок и пропиши. Узнаю – буду одно думать, а то я стою посередь дороги.

Ты, Гриша, не серчай на меня, ради Христа.

Наталья”.

Вернулся гонец с ответом к вечеру. На синем клочке оберточной сахарной бумаги было написано: “Живи одна. Мелехов Григорий”.

Наталья легла на кровать. Потом все же решила собираться в церковь. “Наталья бережно вытащила свою зеленую юбку и вдруг вспомнила, что в этой юбке была она, когда Григорий женихом приезжал ее проведать, под прохладным навесом сарая в первый раз пристыдил ее летучим поцелуем, и затряслась в приступившем рыдании, грудью навалилась на поднятую ребром крышку сундука”.

“Наталья пошла в свою горницу одеваться, вскоре снова пришла на кухню уже одетая, тонкая по-девичьи, иссиня-бледная, в прозрачной синеве невеселого румянца”.

Наталья кое-как дошла до церкви. Там какие-то парни шептались, будто спуталась она со свекром, с Пантелеем хромым, и Гришка из-за этого и ушел. Собрав все силы, Наталья дошла до сарая, взяла в руки косу, “резанула острием по горлу”. “На коленях доползла до стены, уперла в нее тупой конец, тот, который надевается на держак, и, заломив над запрокинутой головой руки, грудью твердо подалась вперед, вперед… Ясно слышала, ощущала противный капустный хруст разрезаемого тела; нарастающая волна острой боли полымем прошлась по груди до горла, звенящими иглами воткнулась в уши…”

XIX

Степан, муж Аксиньи, подошел к Григорию, сидящему на коне, и пообещал его рано или поздно убить.

XX

“На шестом месяце, когда скрывать беременность было уже нельзя, Аксинья призналась Григорию. Она скрывала, боясь, что Григорий не поверит в то, что его ребенка носит она под сердцем, желтела от подступавшей временами тоски и боязни, чего-то выжидала”.

Григорий не догадывался о причине утренней тошноты Аксиньи. Вечером она созналась Григорию. Гриша отреагировал спокойно, спросил только:

– Степанов?

– Твой.

Григорий об этом больше не заговаривал. Сейчас он чувствовал к Аксинье легкую насмешливую жалость, тем более что Аксинья заметно подурнела.

Евгений Николаевич позаботился о том, чтобы Григорию не пришлось ехать на лагерный сбор. Он работал на покосе, изредка возил старого пана в станицу, остальное время ходил с хозяином на охоту за стрепетами или ездил с нагоном на дудаков. “Легкая, сытая жизнь его портила. Он обленился, растолстел, выглядел старше своих лет. Одно беспокоило его – предстоящая служба. Не было ни коня, ни справы, а на отца плоха была надежда. Получая за себя и Аксинью жалованье, Григорий скупился, отказывая себе даже в табаке, надеялся на сколоченные деньги, не кланяясь отцу, купить коня. Обещался и пан помочь. Предположения Григория, что отец ничего не даст, вскоре подтвердились. В конце июня приехал Петро проведать брата, в разговоре упомянул, что отец гневается на него по-прежнему и как-то заявил, что не будет справлять строевого коня: пусть, дескать, идет в местную команду”.

Петр советовал Григорию вернуться домой, рассказал, что мать о нем скучает. Григорий ответил, что тоже скучает по хутору, по Дону.

Позже Григорий собрался на покос, Аксинья отправилась с ним. На покосе у нее начались схватки. Григорий уложил ее на повозку, погнал лошадь к имению. Родила Аксинья на повозке. Григорий перегрыз пуповину и надежно завязал кровоточащий отросток нитками.

XXI

Все в имении Ягодном шло своим чередом. “За все время случилось лишь два события, встряхнувших заплесневелую в сонной одури жизнь: Аксиньины роды да пропажа племенного гусака. К девочке, которую родила Аксинья, скоро привыкли, а от гусака нашли за левадой в ярке перья (видно, лиса пошкодила) – и успокоились”.

“В декабре Григория с сидельцем вызвали в Вешенскую, в станичное правление. Получил сто рублей на коня и извещение, что на второй день Рождества выезжать в слободу Маньково на сборный участок.

Григорий вернулся из станицы растерянный: подходило Рождество, а у него ничего не было готово.

На деньги, выданные казной, и на свои сбережения купил на хуторе Обрывском коня за сто сорок рублей. Покупать ходил с дедом Сашкой, сторговали коня подходящего: шестилеток, масти гнедой, вислозадый; был у него один потаенный изъян”.

Внезапно в Ягодное приехал Пантелей Прокофьевич. Он “сунул Григорию мерзлую руку, сел на край лавки, запахивая полу тулупа, обходя взглядом Аксинью, пристывшую у люльки”.

Пантелей Прокофьевич приехал проводить сына на службу. С Аксиньей он даже не заговорил. Старик отправился запрягать. “Григорий оторвал от себя исступленно целовавшую его Аксинью, пошел проститься с дедом Сашкой и остальными.

Закутав ребенка, Аксинья вышла провожать.

Григорий коснулся губами влажного лобика дочери, подошел к коню.

“Все время после рождения ребенка Григорий мучительно вынашивал в себе, таясь перед Аксиньей, перед самим собой, подозрение. По ночам, когда спала Аксинья, он часто подходил к люльке, всматривался, выискивая в розово-смуглом лице ребенка свое, и отходил такой же неуверенный, как и раньше”.

Наутро казаки отправились с атаманом Дударевым на врачебную комиссию. Митька Коршунов проехал мимо Григория не здороваясь. После осмотра Мелехова определили в армию, в двенадцатый полк. Коня забраковали. Григорию пришлось забрать коня Петра.

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

I

Наталье после попытки покончить жизнь самоубийством удалось выжить. Долго выхаживали ее. “В марте 1914 года в ростепельный веселый день пришла Наталья к свекру”. Она решила остаться жить в доме Пантелея Прокофьевича.

“Пришла Наталья к свекрам после долгих колебаний. Отец ее не пускал, покрикивал и стыдил, разубеждая, но ей неловко было после выздоровления глядеть на своих и чувствовать себя в родной когда-то семье почти чужой. Попытка на самоубийство отдалила ее от родных. Пантелей Прокофьевич сманивал ее все время после того, как проводил Григория на службу. Он твердо решил взять ее в дом и примирить с Григорием”.

“На другой же день, как только Наталья перебралась к свекрам, Пантелей Прокофьевич под свой указ заставил Дуняшку писать Григорию письмо:

“…Жена твоя Наталья Мироновна проживает у нас и находится в здравии и благополучии…”

“Полк Григория стоял в четырех верстах от русско-австрийской границы, в местечке Радзивиллово. Григорий писал домой изредка. На сообщение о том, что Наталья пришла к отцу, ответил сдержанно, просил передать ей поклон; содержание писем его было уклончиво и мутно”.

Перед Пасхой Пантелей Прокофьевич в письме прямо поставил вопрос о том, будет ли Григорий по возвращении со службы жить с женой или по-прежнему с Аксиньей.

“…Вы просили, чтоб я прописал, буду я аль нет жить с Натальей, по я вам, батя, скажу, что отрезанную краюху не прилепишь. И чем я Наталью теперь примолвлю, как у меня, сами знаете, дите? А сулить я ничего не могу, и мне об этом муторно гутарить. Нады поймали на границе одного с контрабандой, и нам довелось его повидать, объясняет, что вскорости будет с австрийцами война и царь ихний будто приезжал к границе, осматривал, откель зачинать войну и какие земли себе захапать. Как зачнется война, может, и я живой не буду, загодя нечего решать”, – ответил Григорий.

“Наталья работала у свекра и жила, взращивая бессознательную надежду на возвращение мужа, опираясь на нее надломленным духом. Она ничего не писала Григорию, но не было в семье человека, кто бы с такой тоской и болью ожидал от него письма”.

Жизнь в хуторе шла своим порядком. Когда были игрища, Наталья на них не ходила.

Дуняшка выросла статной и по-своему красивой. “Пятнадцатая весна минула, не округлив тонкой угловатой ее фигуры. Была в ней смесь, жалкая и наивная, детства и расцветающей юности, крепли и заметно выпирали под кофтенкой небольшие, с кулак, груди, раздавалась в плечах; а в длинных чуть косых разрезах глаз все те же застенчивые и озорные искрились черные, в синеве белков миндалины”.

Однажды в хутор приехал становой пристав. Он собрал понятых и отправился к Лукешке-косой. Следователь стал расспрашивать о Штокмане, а потом велел его арестовать.

“Допрашивали Штокмана последним. В передней жались уже допрошенные охраняемые…Иван Алексеевич, не успевший вымыть измазанных мазутом рук, неловко улыбающийся Давыдка, Валет в накинутом на плечи пиджаке и Кошевой Михаил”.

Оказалось, что Штокман член РСДРП и у него имеются запрещенные законом книги.

Следователь заподозрил, что Штокман ведет “разлагающую работу среди казаков, чтобы вырвать их из рук правительства”.

“На другой день, хилым и пасмурным утром, выехал из хутора запряженный парой почтовый тарантас. В задке, кутая бороду в засаленный куцый воротник пальто, сидел, подремывая, Штокман. По бокам его жались вооруженные шашками сидельцы”.

II

Григория отправили в Вешенскую станицу. С ним ехали Прохор Зыков, Егорка Жарков и другие казаки. На третий день после приезда в имение лошадь Прохора Зыкова при проездке лягнула вахмистерского коня.

Вахмистр наотмашь хлестнул Прохора плетью по лицу. Суток пять спустя Григорий на водопое уронил в колодец цебарку, вахмистр налетел на него коршуном, занес руку. Григорий дал ему отпор: “…ежели когда ты вдаришь меня – все одно убью! Понял?”

Горничной управляющего была полька Франя. “Ее внимания добивались все, но, по слухам, преуспевал лишь курчавый и густо волосатый сотник”.

В конце зимы Франю “затянули ребята… Расстелили…”. Григорий увидел распластанное тело Франи и позвал вахмистра. За это казаки кинули связанного Григория в ясли.

“Григорий видел, как двое подняли серый сверток – Франю (у нее, выпирая под юбкой острыми углами, неподвижно висели ноги) и, взобравшись на ясли, выкинули в пролом стены, где отдиралась плохо прибитая пластина”.

III, IV

В хуторе снова пришло время косить жито. Петр, Дарья и Наталья увидели приближающегося верхового. Взволнованно крикнул он: “Сполох!”

Казаки бросили работу и помчались в хутор. Объявили мобилизацию, и комиссия начала осмотр.

Возле моховского магазина собрались хуторяне. Обсуждали возможность войны. “Через четыре дня красные составы увозили казаков с полками и батареями к русско-австрийской границе”.

Началась война.

V

В последних числах июня полк выступил на маневры. По распоряжению штаба дивизии полк походным порядком прошел до города Ровно.

“Недели через две, когда сотня, измученная длительным маневрированием, расположилась в местечке Заборонь, из штаба полка прискакал сотенный командир, подъесаул Полковников. Григорий с казаками своего взвода отлеживался в палатке”. Велели выступать.

День спустя полк выгрузился на станции Вербы в тридцати пяти верстах от границы. Началось сражение.

Григорию пришлось убивать австрийцев. Он тяжело переживал это, “гнусь и недоумение комкали душу”.

VI

“Казаки-второочередники с хутора Татарского и окрестных хуторов на второй день после выступления из дому ночевали на хуторе Ея. Казаки с нижнего конца хутора держались от верховцев особняком. Поэтому Петро Мелехов, Аникушка, Христоня, Степан Астахов, Томилин Иван и остальные стали на одной квартире”.

Степан Астахов был рад войне. Дед, у которого остановились казаки, рассказывал, что женщин на войне ни в коем случае трогать нельзя. Он дал постояльцам переписать молитву во время войны. Переписали все, кроме Степана.

МОЛИТВА ОТ РУЖЬЯ

Господи, благослови. Лежит камень бел на горе, что конь. В камень нейдет вода, так бы и в меня, раба божия, и в товарищей моих, и в коня моего не шла стрела и пулька. Как молот отпрядывает от ковалда, так и от меня пулька отпрядывала бы; как жернова вертятся, так не приходила бы ко мне стрела, вертелась бы. Солнце и месяц светлы бывают, так и я, раб божий, ими укреплен. За горой замок, замкнут тот замок, ключи в море брошу под бел-горюч камень Алтор, не видный ни колдуну, ни колдунице, ни чернецу, ни чернице. Из океан-моря вода не бежит, и желтый песок не пересчитать, так и меня, раба божия, ничем не взять. Во имя Отца, и Сына, и Святого духа. Аминь.

“Увезли казаки под нательными рубахами списанные молитвы. Крепили их к гайтанам, к материнским благословениям, к узелкам со щепотью родимой земли, но смерть пятнила и тех, кто возил с собою молитвы.

Трупами истлевали на полях Галиции и Восточной Пруссии, в Карпатах и Румынии – всюду, где полыхали зарева войны и ложился копытный след казачьих коней”.

VII, VIII

Митька Коршунов попал в 3-й Донской казачий имени Ермака Тимофеевича полк. Этот полк стал в Вильно. В июне сотни выступили из города кормить лошадей. Не раз уже строптивого Митьку наказывали старые казаки.

Было оповещено: “Германия нам объявила войну”. Вскоре была объявлена погрузка в эшелоны.

В местечке Торжок полк разбили по сотням. Там Митька Коршунов встретился с Астаховым. Астахов – как только что окончивший учебную команду – был назначен начальником поста. Вскоре Астахов заметил более двадцати человек конных немцев. “Когда казаки выскочили на бугор, немцы, уже опередив их, шли рысью, пересекая дорогу. Впереди выделялся офицер на светло-рыжем куцехвостом коне”.

Немцы рысью погнали на второй пост. Астахов дал команду стрелять. Оказалось, что на втором посту нет казаков. Степан велел гнать немцев на первый пост. Немцы спустились в первую ложбину, не оглядываясь. Иванков отправился посмотреть, где остановились немцы. И тут противник пошел в атаку. Иванкова настиг немец и пырнул его пикой в спину. Перед смертью казак успел ранить несколько немцев. “Озверев от страха, казаки и немцы кололи и рубили по чем попало: по спинам, по рукам, по лошадям и оружию…” Астахов выстрелом убил немца. Казакам удалось отбиться, и они поскакали к местечку Пеликалие, к сотне.

IX, X

Крючков после этого сражения получил Георгия. Товарищи его остались в тени. Героя Крючкова показывали самому царю.

“Перед фронтом 8-й армии Брусилова шла 12-я кавалерийская дивизия под командой генерала Каледина.

Левее, перевалив австрийскую границу, продвигалась 11-я кавалерийская дивизия. Части ее, с боем забрав Лешнюв и Броды, топтались на месте, – к австрийцам подвалило подкрепление, и венгерская кавалерия с наскоку шла на нашу конницу, тревожа ее и тесня к Бродам.

Григорий Мелехов после боя под городом Лешнювом тяжело переламывал в себе нудную нутряную боль. Он заметно исхудал, сдал в весе, часто в походах и на отдыхе, во сне и в дреме чудился ему австриец, тот, которого срубил у решетки. Необычно часто переживал он во сне ту первую схватку, и даже во сне, отягощенный воспоминаниями, ощущал он конвульсию своей правой руки, зажавшей древко пики: просыпаясь и очнувшись, гнал от себя он, заслонял ладонью до боли зажмуренные глаза”.

Пришел август. Григорий наблюдал за тем, как в ходе войны менялись его товарищи. На купании Григорий встретил Аникушку и Степана Астахова, Мишку Кошевого. Там же был и Петр. Братья были рады видеть друг друга. Григорий рассказал Петру, что ему пришлось в схватке убить человека и что его теперь мучает совесть. Петро попытался утешить брата.

Брат рассказал Григорию, что Наталья живет в их доме и очень тоскует по Григорию. Рассказал о матери, отце и Дуняшке – совсем невестой стала. Аксинья приезжала в хутор забирать оставшиеся у мужа вещи. Степан отдал их спокойно, но все же Петр предупредил, чтобы Григорий вел себя осторожно. Астахов “грозился: как первый бой – даст тебе пулю”.

XI

Тимофея познакомил с Лизой Моховой в феврале студент Боярышкин. “Что она испорченная девушка, я понял с первого взгляда: у таких женщин глаза говорят больше, чем следует”. Это Тимофей писал в своем дневнике, который собирался отправить другу Васе “по окончании любовной интриги, которую завел с Елизаветой Моховой”.

После знакомства Елизавета попросила Тимофея заходить к ней в гости. Молодой человек влюбился в Мохову. Он сказал ей об этом. Елизавета ответила, что сначала должна покончить со своей прежней привязанностью. Позже они стали жить вместе. Лиза требовала больших расходов и вела себя недостойно, позволяя оскорблять Тимофея. Вскоре Елизавета оставила студента. Тимофей решил идти на войну.

Григорий Мелехов нашел убитого Тимофея. Книжку, которая была при нем, передал в штабе писарям, и те, “скопом перечитывая ее, посмеялись над чужой коротенькой жизнью и ее земными страстями”.

XII

“11-я кавалерийская дивизия после занятия Лешнюва с боем прошла через Станиславчик, Радзивиллов, Броды и 15 августа развернулась возле города Каменка-Струмилово. Позади шла армия, сосредоточивались на важных стратегических участках пехотные части, копились на узлах штабы и обозы”.

Алексей Урюпин попал в один взвод с Григорием.

“Был Урюпин высок, сутуловат, с выдающейся нижней челюстью и калмыцкими косицами усов; веселые, бесстрашные глаза его вечно смеялись; несмотря на возраст, светил он лысиной, лишь по бокам оголенного шишкасто-выпуклого черепа кустились редкие русые волосы. С первого же дня дали казаки ему прозвище Чубатый”.

Под Бродами после боя полк отдыхал сутки. Чубатый стал учить Григория баклановскому удару шашкой.

Григорий Мелехов, урядник, казаки из молодых – Силантьев, Чубатый и Мишка Кошевой – подстерегли шестерых венгерских гусар. Чубатый взял в плен одного из них. Гусара велели отвести в штаб. Вместо этого казак его убил.

Григорий схватил винтовку и направил ее на Чубатого. Но казаки вовремя остановили Мелехова.

XIII

“Операция по захвату города началась рано утром. Пехотные части, имея на флангах и в резерве кавалерию, должны были повести наступление от леса с рассветом. Где-то произошла путаница: два полка пехоты не пришли вовремя; 211-й стрелковый полк получил распоряжение переброситься на левый фланг; во время обходного движения, предпринятого другим полком, его обстреляла своя же батарея; творилось несуразное, губительная путаница коверкала планы, и наступление грозило окончиться если не разгромом наступающих, то, во всяком случае, неудачей”.

В сражении участвовали Мелехов Григорий, Чубатый, Мишка Кошевой и другие казаки.

Григорий убил венгерского офицера. А потом “страшный удар в голову сзади вырвал у Григория сознание. Он ощутил во рту горячий рассол крови и понял, что падает, – откуда-то сбоку, кружась, стремительно неслась на него одетая жнивьем земля.

Жесткий толчок при падении на секунду вернул его к действительности. Он открыл глаза; омывая, их залила кровь. Топот возле уха и тяжкий дух лошади: “хап, хап, хап!” В последний раз открыл Григорий глаза, увидел раздутые розовые ноздри лошади, чей-то пронизавший стремя сапог. “Все”, – змейкой скользнула облегчающая мысль. Гул и черная пустота”.

XIV

В первых числах августа сотник Евгений Листницкий решил перевестись из лейб-гвардии Атаманского полка в какой-либо казачий армейский полк. Он хотел совершить подвиг.

Есаул Громов ехал с ним в полковые духовники.

Штаб полка, в который определили Листницкого, находился в большой торговой деревне Березняги. Командир полка жил на квартире у священника. Полковник расспросил Листницкого о прежней службе, о столичных новостях, о дороге.

XV-XV II

Дивизия получила задание форсировать реку Стырь и около Ловиш – чей выйти противнику в тыл.

Листницкий за несколько дней сжился с офицерским составом полка; его быстро втянула боевая обстановка.

“Операция по форсированию реки была выполнена дивизией блестяще. Дивизия ударила в левый фланг значительной группы войск противника и вышла в тыл.

Под Ловишчами австрийцы при содействии мадьярской кавалерии пытались перейти в контрнаступление, но казачьи батареи смели их шрапнелью, развернутые мадьярские эскадроны отступали в беспорядке, уничтожаемые фланговым пулеметным огнем, преследуемые казаками.

Листницкий с полком ходил в контратаку, дивизион их наседал на отступавшего неприятеля. Третий взвод, которым командовал Листницкий, потерял одного казака убитым и четырех ранеными”.

Двенадцать человек офицеров остались ночевать в маленькой деревушке. Вольноопределяющийся Бунчук попросил Листницкого перевести его в пулеметную команду. Сотник отметил непреклонную волю казака и некоторую скрытность.

В это время в хуторе Пантелей Прокофьевич Мелехов получил письмо из действующей армии с сообщением о том, что Григория убили в бою под городом Каменка-Струмилово.

После этого известия Пантелей Прокофьевич старел день ото дня на глазах у близких.

На девятый день после панихиды пригласили попа Виссариона и родных на поминки по убиенном воине Григории.

Мелеховы на двенадцатый день после известия о смерти Григория получили от Петра два письма сразу. Оказалось, что Григорий остался в живых и получил Георгиевский крест, был произведен в младшие урядники.

Сват Коршунов встретил как-то Пантелея Прокофьевича. Мирон Григорьевич злился на Наталью за то, что она унижается перед Григорием. Пантелей Прокофьевич стал хвастать успехами Григория. Мирон Григорьевич спросил у Мелехова, “долго аль нет твой сын будет измываться над Натальей?”. Ничего не смог ответить Пантелей Прокофьевич.

XVIII, XIX

Как-то внезапно созрело у Натальи решение сходить в Ягодное к Аксинье. Она хотела просить ее вернуть Григория. Мысли Натальи были только о своем муже. Тем временем Дарья с удовольствием ходила на игрища, принимала ухаживания оставшихся в хуторе молодых людей.

Наталья сказала всем, что идет проведать своих.

Из Ягодного на войну ушли Вениамин и Тихон. Вместо Вениамина прислуживала старому генералу Аксинья. Дед Сашка совмещал обязанности конюха с охраной сада, лишь кучер был новый – степенный престарелый казак Никитич.

От Григория Аксинья нечасто получала коротенькие письма о его жизни на войне. В каждом письме спрашивал он о дочери. Аксинья стойко переносила разлуку. Вся любовь ее к Гришке перекинулась на дочь. Убедилась она, что дочь действительно Гришкина – очень уж похожа. Аксинья с каждым днем все больше боялась смерти любимого.

В воскресенье к Аксинье пришла Наталья. Женщина проводила ее в людскую.

– Ты отбила у меня мужа… Отдай мне Григория!.. Ты… мне жизню сломила… Видишь, я какая… – сказала Наталья.

Аксинья только едко засмеялась:

– Мой Гришка – и никому не отдам!.. Мой! Мой! Слышишь ты? Мой!.. Ступай, сука бессовестная, ты ему не жена. Ты у дитя отца хочешь взять?

Так и ушла Наталья ни с чем.

XX

Раненый Григорий смотрел, не мигая, на небо. Много потерял крови. Еле передвигая ноги, шел на восток. На пути встретился ему раненый офицер и попросил помочь. У самого Григория мало сил осталось, но он тащил офицера на себе, падая, поднимаясь и вновь падая. В одиннадцать часов утра их подобрала команда связи и доставила на перевязочный пункт.

“Через день Григорий тайком ушел с перевязочного пункта. Дорогой сорвал с головы повязку, шагал, облегченно помахивая бинтом с бархатно-рдяными пятнами”. Сотенный командир очень удивился его появлению.

ВЫПИСКА ИЗ ПРИКАЗА

За спасение жизни командира 9-го драгунского полка подполковника Густава Грозберга казак 12-го Донского казачьего полка Мелехов Григорий производится в приказные и представляется к Георгиевскому кресту 4-й степени.

Когда Григорий вернулся в квартиру казаков своего взвода, встретился там с Кошевым, Чубатым, Егором Жарковым, Грошевым Емельяном и Прохором Зыковым. И тут брызнула пулеметная дробь. Побросав ложки, казаки выскочили на двор. Над ними низко и плавно кружил аэроплан. На казаков посыпались бомбы. Солдаты стали прятаться кто куда.

Егора Жаркова сильно покалечило: “на опаленной штанине поперек волочилась оторванная у бедра нога, второй не было. Он полз, медленно переставляя руки, тонкий, почти детский стенящий крик сверлился изо рта. Он оборвал крик и лег боком, плотно прижимая лицо к неласковой, сырой, загаженной конским пометом и осколками кирпича земле”. Жарков погиб.

XXI, XXII

Григория отвезли в госпиталь в Каменке-Струмилове. Боль в левом глазу не покидала казака. Было решено отправить на операцию в глубокий тыл – в Петроград или Москву.

В Москву Григорий прибыл ночью. Его определили в глазную лечебницу доктора Снегирева.

“На Юго-Западном фронте в районе Шевеля командование армии решило грандиозной кавалерийской атакой прорвать фронт противника и кцйУть в тыл ему большой кавалерийский отряд, которому надлежало совершить рейд вдоль фронта, разрушая по пути коммуникационные линии, дезорганизуя части противника внезапными налетами. На успешное осуществление этого плана командование возлагало большие надежды; небывалое количество конницы было стянуто к указанному району; в числе остальных кавалерийских полков был переброшен на этот участок и казачий полк, в котором служил сотник Листницкий. Атака должна была произойти 28 августа, но по случаю дождя ее отложили на 29-е”.

Неприятельское командование узнало о готовящейся атаке, и войска отошли верст на шесть, оставив засады с пулеметами.

Шесть верст пришлось проехать казакам, лошади потеряли много сил. И тут австрийские пулеметчики открыли огонь. Казаки бросились бежать. Из-за небрежности высшего командования все окончилось полным разгромом. Некоторые полки потеряли половину людского и конского состава; из полка Листницкого выбыло около четырехсот убитыми и ранеными рядовых и шестнадцать офицеров.

Коня Листницкого убили, а сам сотник получил две раны; в голову и ногу. Вахмистр Чеботарев, соскочив с коня, схватил Листницкого, взвалил на седло, ускакал.

Листницкого отправили в варшавский госпиталь. После лечения он собрался в Ягодное в отпуск. Старик Листницкий очень обрадовался этому, ведь жизнь его в Ягодном шла скучно и однообразно.

У Аксиньи заболела скарлатиной дочка. Пан сразу же послал Никитича за фельдшером. Врач предположил, что девочка не выживет. Старик велел фельдшеру оставаться здесь, пока не вылечит Аксиньину дочку.

Танюшка умерла на руках у матери. “Возле пруда, под старым разлапистым тополем вырыл дед Сашка крохотную могилку, под мышкой отнес туда гробик, с несвойственной ему торопливостью зарыл и долго терпеливо ждал, пока поднимется Аксинья с суглинистого холмика. Не дождался, высморкался, как арапником хлопнул, – пошел в конюшню… С сеновала достал флакон одеколона, неполный пузырек денатурированного спирта, смешал в бутылке и, болтая, любуясь на цвет, сказал:

– Помянем. Царство Небесное дитю. Душа ангельская преставилась”.

Евгений Листницкий тем временем выехал домой. Он приехал ночью. На третий день после приезда Евгений уже очень поздно отправился в людскую. Аксинья уже укладывалась спать. Она рассказала ему о смерти дочери. Евгений ласково сжал руку женщины. “Падко бабье сердце на жалость, на ласку. Отягощенная отчаянием, Аксинья, не помня себя, отдалась ему со всей бурной, давно забытой страстностью. А когда схлынула небывало опустошительная, помрачающая волна бесстыдного наслаждения, она очнулась, резко вскрикнула, теряя разум, выбежала полуголая, в одной рубахе, на крыльцо. Следом за ней, бросив дверь открытой, торопливо вышел Евгений. Он на ходу надел шинель, шел торопливо и, когда, запыхавшись, поднялся на террасу дома, засмеялся радостно, довольно. Его подмывало бодрящее веселье. Уже лежа в постели, потирая пухлую, мягкую грудь, подумал: “С точки зрения честного человека – это подло, безнравственно. Григорий… Я обворовал ближнего, но ведь там, на фронте, я рисковал жизнью. Могло же так случиться, что пуля взяла бы правее и продырявила мне голову? Теперь я истлевал бы, моим телом нажирались бы черви… Надо с жадностью жить каждый миг. Мне все можно!”

Через три дня ночью Евгений вновь пришел в половину Аксиньи, и Аксинья его не оттолкнула.

XXIII

В глазной лечебнице было пять человек: “Ян Варейкис, высокий русый латыш с окладистой подстриженной бородой и голубыми глазами; Иван Врублевский, двадцативосьмилетний красавец драгун, уроженец Владимирской губернии; сибирский стрелок Косых, вертлявый желтый солдатишко Бурдин и Мелехов Григорий. В конце сентября привезли еще одного”. Он был ранен под Вербергом на германском фронте, фамилия его была Гаранжа, родом сам из Черниговской губернии. За несколько дней он особенно близко сошелся с Григорием. Гаранжа оказался довольно жестким: ругал власть, войну, участь свою, больничный стол, повара, докторов – все, что попадало на острый его язык. Григорий в душе чувствовал правоту Гаранжи, его понятия о царе, родине, о его казачьем воинском долге потихоньку рушились.

Поздней ночью однажды Григорий встал с постели и разбудил Гаранжу. “Трэба у того загнать пулю, кто посылав людей у пэкло. Ты знай, – Гаранжа приподнялся и, скрипнув зубами, вытянул руки, – поднимется вэлыка хвыля, вона усэ снэсэ!” Гаранжа говорил о том, что нужно скинуть власть.

В последних числах октября выписали Григория и направили в госпиталь на Тверской залечивать рану на голове. Григорий на прощанье поблагодарил Гаранжу за то, что тот ему глаза открыл.

В госпитале Григорий пробыл недели полторы. Он вынашивал в душе неоформленные решения, бродила в нем желчь гаранжевского учения.

Проездом из Воронежа особа императорской фамилии посетила госпиталь. К этому готовились тщательно. “Григорий низал глазами лощеных офицеров свиты и останавливал мерклый взгляд на сумчатых щеках члена императорской фамилии”. Казака представили. Григорий еле сдержал свой гнев. После отъезда высоких гостей Григорий попросил отправить его домой.

XXIV

В ночь на 5 ноября Григорий пришел в Ягодное. Неслышно перепрыгнул через забор, зашел к деду Сашке. Дед узнал его по голосу и специально попросил задержаться. Сообщил, что Аксинья теперь стала горничной. После некоторых колебаний Сашка все же рассказал Григорию об измене Аксиньи. Казак пошел к ней, она открыла дверь и вскрикнула. Григорий обнимал ее здесь же в сенцах, заглядывая в глаза. Мелехов увидел, что Аксинья очень похорошела за время его отсутствия. “Что-то новое, властное появилось в посадке красивой головы, лишь пушистые крупные кольца волос были те же да глаза… Губительная, огневая ее красота не принадлежала ему. Еще бы, ведь она любовница панского сына”.

Григорий вышел на крыльцо покурить, достал со дна солдатского подсумка бережно завернутый в клейменую чистую рубаху расписной платок. “Его купил он в Житомире у торговца-еврея за два рубля и хранил как зеницу ока, вынимал на походе и любовался его переливчатой радугой цветов, предвкушал то восхищение, которое охватит Аксинью, когда он, вернувшись домой, развернет перед ней узорчатую ткань. Жалкий подарок! Григорию ли соперничать в подарках с сыном богатейшего в верховьях Дона помещика? Поборов подступившее сухое рыдание, Григорий разорвал платок на мелкие части, сунул под крыльцо. Сумку швырнул на лавку, вошел в комнату”.

Аксинья, снимая сапоги с Григория, уткнулась ему в колени и зарыдала.

Утром Григорий предложил Евгению прокатить его по старой памяти. Евгений, думая, что казак ни о чем не догадывается, согласился. Отъехав от дома, Григорий остановил коня и выхватил кнут. Со страшной силой ударил он сотника по лицу.

Когда Григорий вбежал в людскую, Аксинью постигла та же участь. Затем Мелехов ушел прочь. Отправился в хутор Татарский. Его встретила вся семья. Ночью Григорий и Наталья легли спать вместе.

Книга вторая

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I, II

В октябре тысяча девятьсот шестнадцатого года Листницкий снова был на войне. Он, Бунчук, есаул Калмыков, сотник Чубов, подъесаул Меркулов говорили о возможности мятежей на войне.

“Правительство держит казачье войско, как камень на палке. В нужный момент этим камнем оно попытается проломить череп революции”. В рабочих районах начался голод, недовольство, глухой протест. Многие думали, что эта война завершится новой революцией или гражданской войной. Бунчук, член РСДРП, большевик, сказал, что выступает за поражение своей родины в этой войне, так как думская фракция большевиков агитировала против правительства, тем самым содействуя поражению. Листницкий в том разговоре стоял против него: “Я прежде всего преданный монарху солдат. Меня коробит один вид “товарищей социалистов”. Бунчук считает, что нужно свергнуть монархию для установления рабочей диктатуры.

После ухода Бунчука Листницкий сел писать:

“Ваше Высокоблагородие!

Те предположения, которые сообщал я Вам ранее, сегодня полностью подтвердились. Хорунжий Бунчук в сегодняшней беседе с офицерами нашего полка (присутствовали, помимо меня, пятой сотни есаул Калмыков, сотник Чубов, третьей сотни подъесаул Меркулов), с целями, которые, признаюсь, мне не совсем понятны, разъяснил те задачи, которые выполняет он, согласно своим политическим убеждениям и, наверное, по заданию партийной власти… Хорунжий Бунчук, несомненно, ведет подпольную работу в нашем полку”.

Наутро Листницкий отправил с вестовым в штаб дивизии донесение. Меркулов сообщил сотнику, что Бунчук этой ночью дезертировал.

На следующий день утром вахмистр показал Листницкому обрывки бумаги, на которых было написано: “Пролетарии всех стран, соединяйтесь!.. Долой самодержавие! Долой империалистическую войну! Да здравствует нерушимое единство трудящихся всего мира!”

Сотник немедленно созвонился с командиром полка и сообщил о случившемся. Генерал велел обыскать всех казаков. Они были этим очень недовольны. Обыск не дал никаких результатов.

Через три дня после того, как бежал с фронта, вечером Бунчук вошел в большое торговое местечко. Там спросил он Бориса Ивановича и сообщил, что все готово. “Через день Бунчук, переодетый и подкрашенный до неузнаваемости, с документами на имя солдата 441-го Оршанского полка Николая Ухватова, получившего чистую отставку по случаю ранения в грудь, вышел из местечка, направляясь на станцию”.

III

В последних числах сентября началась подготовка к наступлению. Неподалеку от деревни Свинюхи командованием был избран плацдарм, удобный для развертывания наступления, и артиллерийская подготовка началась. На десятый день части Туркестанского корпуса, стрелки пошли в наступление. Девять с лишним тысяч жизней было погублено неподалеку от этой деревни.

“В это время вместе со штабом 80-й дивизии передвигалась к месту близких боев и особая казачья сотня. В сотню влили казаков-третьеочередников с хутора Татарского.

Второй взвод сплошь состоял из хуторцев: два брата безрукого Алексея Шамиля – Мартин и Прохор, бывший машинист моховской паровой мельницы Иван Алексеевич, щербатый Афонька Озеров, бывший хуторской атаман Маныцков, колченогий чубатый сосед Шамилей – Евлантий Калинин, нескладно длинный казачина Борщев, короткошеий и медвежковатый Захар Королев, веселая сердцевина всей сотни Гаврила Лиховидов – казак на редкость зверского вида, известный тем, что постоянно и безропотно сносил побои семидесятилетней старухи матери и жены – бабы неказистой, но вольного нрава; и многие другие были во втором взводе и остальных взводах сотни. Часть казаков была ординарцами при штабе дивизии, но 2 октября их сменили уланы, и сотня, по распоряжению начдива генерала Китченко, была послана на позиции.

Ранним утром 3 октября сотня вошла в деревню Малые Порек. Оттуда в этот момент выступал первый батальон 318-го Черноярского полка. Солдаты, выбегая из покинутых, полуразрушенных халуп, строились тут же на улице”.

Машинист Иван Алексеевич встретился здесь с Валетом. Вспомнили Штокмана – он уж объяснил бы всем обстановку. Роты пошли, рассыпавшись в цепь. Валет и неизвестный ему солдат решили проверить землянки – не найдется ли что поесть. Там Валет встретил немца. Он не смог его убить и решил отпустить. “Ты – русский рабочий? Социал-демократ, как и я? Да? О! О! Это как во сне… Мой брат, как я могу забыть… Я не нахожу слов… Но ты чудесный, храбрый парень… Я…” – сказал по-немецки человек. Они пожали друг другу руки.

Уже перед рассветом чехи-разведчики в упор напоролись на немецкий наблюдательный пост. Семнадцати человек недосчитались в первой полуроте наших. Афоньку, Прохора Шамиля, Маныцкова, Евлантия Калинина тоже убили. Лиховидов сошел с ума.

IV

На участке, болотистом и диком, разместился 12-й казачий полк, в котором был Григорий Мелехов. Казак вспоминал Аксинью. После того как вернулся он на хутор Татарский, Наталья ночами не отпускала его от себя. С ним, как с равным, беседовали на майдане старики, при встрече на его поклон снимали шапки, девки и бабы с нескрываемым восхищением разглядывали бравую, чуть сутуловатую фигуру в шинели с приколотым на полосатой ленточке крестом. Пантелей Прокофьевич гордился сыном. Хотя Григорий и не мирился в душе с бессмысленной войной, он честно берег свою казачью славу…

“Тысяча девятьсот пятнадцатый год. Май. Под деревней Ольховчик по ярко-зеленой ряднине луга наступает в пешем строю 13-й немецкий Железный полк. Цикадами звенят пулеметы. Тяжеловесно стрекочет станковый пулемет залегшей над речкой русской роты. 12-й казачий полк принимает бой”.

Григорий тогда взял в плен трех немецких солдат. Под Равой-Русской со взводом казаков в июле 1915 года Григорий отбил казачью батарею, захваченную австрийцами. Там же во время боя зашел в тыл противника, открыл огонь из ручного пулемета, обращая наступление австрийцев в бегство.

Когда 12-й полк сняли с фронта и кинули в Восточную Пруссию, Мелехов встретился со Степаном Астаховым. Григорий спас своего злейшего врага – взял его на своего коня и отвез в лес, чтобы немцы не забрали его в плен. Степан тогда сознался, что несколько раз пытался застрелить Григория, когда полк шел в наступление. Они разошлись по-прежнему непримиренные…

Под Львовом Григорий самовольно увлек сотню в атаку, отбил австрийскую гаубичную батарею вместе с прислугой.

В общем, Григорий берег казачью честь, ловил случай выказать беззаветную храбрость, рисковал, сумасбродничал, ходил переодетым в тыл к австрийцам, снимал без крови заставы. Сердце его огрубело. Казак получил четыре Георгиевских креста и четыре медали выслужил.

В первых числах ноября полк был уже на позициях возле Трансильванских гор. 7 ноября 42-й полк штурмовал высоту “320”. Казаки двигались в гору неровными цепями, шли без выстрела. Начался штурм. Загромыхали немецкие залпы, и казаки бросились под гору. Григория сильно ранило. Мишка Кошевой увел его в лес.

V-VII

Третий год войны заметно сказывался на хозяйстве хутора. Все хозяйства были заброшены, падали амбары. Женщины, брошенные своими мужьями, больше заботились о том, как бы нарумяниться и принять к себе кого помоложе.

Только баз Пантелея Прокофьевича выглядел исправно и целостно. Но все же не до всего доходили руки старика – посев уменьшился. Но словно на замену Петру и Григорию в начале осени прошлого года родила Наталья двойню – мальчика и девочку.

Урожайный был тот год: корова отелилась двойней, к Михайлову дню овцы окотились по двойне, козы…

Наталья кормила детей грудью до года. В сентябре отняла их. Очень похудела Наталья после родов. Все свое время тратила женщина на детей. От Григория и Петра приходили с фронта письма. Петро писал чаще Григория и в письмах, адресованных Дарье, грозил ей и просил бросать вольное житье.

Григорий во время войны стал очень жестким. А Петро быстро и гладко шел в гору, получил под осень шестнадцатого года вахмистра, заработал два креста. Сама жизнь улыбалась Петру, а война радовала. Он хотел отведать сладкой офицерской жизни.

Петра расстраивало только одно: ходили по хутору дурные слухи про жену. Степан Астахов был в отпуске осенью этого года и, вернувшись в полк, бахвалился перед всей сотней о том, что славно пожил он с Петровой жалмеркой. Доказательством этого послужила вышитая утирка, которую обронил Степан. Петро сразу узнал в ней рукоделье жены. Снова возникла злоба меж Петром и Степаном. Вскоре пошел Степан охотником снимать немецкую заставу и не вернулся. Петру полегчало, но все же таил он злобу на свою жену.

А Дарья Мелехова в эту осень наверстывала за всю голодную безмужнюю жизнь. Как-то утром Пантелей Прокофьевич увидел, что ворота их база кто-то снял и отнес на середину улицы. Это означало, что всем известно о шалостях Дарьи. Пантелей Прокофьевич в разговоре довел Дарью до слез и отхлестал ременными вожжами. Притихла с тех пор Дарья. Но позже Пантелей Прокофьевич заставил Дарью вычистить гумно и прибрать на заднем базу старые дрова. Это было уже вечером. Дарья позвала Пантелея Прокофьевича и предстала перед ним в распахнутой кофте и, охватив шею свекра, пятилась, увлекала его за собой.

Пантелей Прокофьевич попытался освободиться, но в голове его заиграли непристойные мысли. Дарья оттолкнула его и, посмеиваясь, ушла. “Неужели на ее стороне правда? Может, мне надо бы было с нею грех принять?” – оглушенный происшедшим, растерянно думал он в этот миг”.

В ноябре получили Мелеховы письмо от Григория. Писал из Кувински, из Румынии, о том, что ранен был в первом же бою, пуля раздробила ему кость левой руки, поэтому отправляют его на излечение в свой округ, в станицу Каменскую.

Пантелей Прокофьевич занял у Мохова Сергея Платоновича сто рублей серебром под запродажное письмо.

Не смог отдать Мелехов денег. К нему приехал судебный пристав за долгом. Пантелей Прокофьевич пообещал сегодня же внести деньги. Для этого он направился к свату Коршунову. А у них радость: пришел Митька с фронта. Занял Коршунов Мелехову денег.

Митька пробыл дома пять дней; ночи проводил у Аникушкиной жены. Послужной список Митьки являл некоторое неблагополучие: был казак два раза судим – по обвинению в изнасиловании русскоподданной польки и в грабеже, за три года войны подвергался бесчисленным наказаниям и взыскам. Но Коршунов умел выкручиваться. В 1915 году попался в плен, был избит и изранен тесаками, а ночью, изломав до корней ногти, продрал крышу сарая и бежал, захватив на память обозную упряжь.

Вскоре после Рождества Пантелею Прокофьевичу на станичном сходе сообщил писарь о том, что Григорий скоро должен приехать.

Сергей Платонович Мохов, наживший большое богатство, чувствовал, что неотвратимо подходит время великого потрясения. В январе семнадцатого года учитель Баланда сообщал ему, что скоро придет революция и распотрошит его капиталы. В начале марта самодержавие низвергли. Казаки отнеслись к известию о перевороте со сдержанной тревогой. Выжидали. Вскоре возле лавки Сергея Платоновича собралась толпа. Он вышел на парадное крыльцо. Казаки говорили, что до его земли скоро доберутся. Плохо стал спать Мохов, волновался за детей и одновременно думал, что они ему чужие. Утром он отправился в Ягодное. Евгений Листницкий, его отец и Мохов говорили о революции, о том, что солдаты превратились в банды преступников, о том, что большевики хотят захватить власть в свои руки. От Сергея Платоновича Аксинья узнала о том, что Григорий был в хуторе.

VIII, XIX

Армии было объявлено, что император Николай Второй низложен. Власть перешла к Временному комитету Государственной думы. Казаки вынуждены были присягать Временному правительству. Они ждали, что теперь их отправят домой, но вместо этого поступил приказ о возвращении на фронт. По этому поводу начались митинги.

Петро Мелехов, родной дядя Мишки Кошевого Николай Кошевой, Аникушка, Федот Бодовсков, Меркулов и Максимка Грязнов, сосед Коршуновых, ехали на фронт в одном вагоне. Через сутки полк был уже неподалеку от фронта. К Петру приехала жена.

По возвращении из отпуска есаул Евгений Листницкий получил назначение в 14-й Донской казачий полк. Среди офицеров он встретил двух сослуживцев по Атаманскому полку, державшихся обособленно; остальные были на редкость сплочены, единодушно, открыто поговаривали о восстановлении династии. Среди них были смутные предположения об истинном предназначении полка. Третьего июля поступил приказ выступать. Эшелоны полка потянулись в Петроград. Седьмого июля они были в столице. Здесь сотня Листницкого должна была нести охрану правительственных учреждений.

Генерала Корнилова назначили главнокомандующим Юго-Западным фронтом. Стали ходить слухи, что Корнилов жмет на Временное правительство, требуя восстановления смертной казни на фронте. 19 июля его назначили верховным главнокомандующим. Офицеры были очень рады, а вот казаки были под влиянием комитетов.

Листницкий сказал, что нужно сродниться с казаками, то есть, вывести их из-под влияния большевиков. Для этого следовало найти надежного казака. Решено было в неделю три раза проводить с казаками беседы на политические темы.

Стало известно, что казак Букановской станицы Лагутин Иван из сотни Листницкого влияет на казаков с отрицательной стороны. Листницкий в потасовке бросился на Лагутина: “Замолчи-и-и, предатель! Большевик! Застрелю!” На другой день Листницкий проснулся с сознанием совершенной им вчера большой непоправимой ошибки. Решил Лагутина пока не трогать, а потом потихоньку убрать с дороги.

Верховный главнокомандующий Корнилов подчинился приказанию Временного правительства и оставил за собой верховное командование армией и флотом. Он пригласил представителей Временного правительства в Ставку, обещал сохранить свободу и безопасность. Казаки Ивана Алексеевича решили вернуться на фронт. Их догнали конные и сообщили, что Временное правительство бежало и считается низложенным, предложили казакам не идти на верную смерть, не провоцировать пролитие братской крови. Офицер сообщил, что Петроград взяли, но не предъявил об этом телеграмму. Иван Алексеевич со своей сотней не послушали офицеров и отправились своей дорогой.

Дело вооруженного переворота погибло.

Армия Корнилова стала стекаться к Петрограду, несмотря на противодействие рабочих. В Питере начались бунты. Царский генерал Корнилов повел людей, чтобы свергнуть Временное правительство. Бунчук разъяснил это людям. Сказал, что при большевистской власти казаку будет жить легче. Сотенный есаул Калмыков уговаривал казаков идти за Корнилова на Петроград. Бунчук закричал, что послан к казакам петроградскими рабочими и солдатами, сказал, что казаков ведут на братоубийственную войну, на разгром революции, против народа. Бунчук склонил на свою сторону казаков и убил Калмыкова.

31 августа в Петрограде застрелился вызванный туда Керенским генерал Крымов. Люди, недавно шедшие на Временное правительство войной теперь любезно расшаркивались перед Керенским, уверяя его в своих верноподданнических чувствах. Возникли зачатки планов будущей гражданской войны и наступления на революцию развернутым фронтом.

В последних числах октября, рано утром, есаул Листницкий получил распоряжение от командира полка: с сотней в пешем строю явиться на Дворцовую площадь. Там уже стреляли. Сотню вызвали защищать Зимний дворец.

XX, XXI

Начались аресты. Мишку Кошевого взяли немцы, но он смог бежать. Его назначили нести заградительную службу, выставлять дозоры на дорогах, следить, чтобы в тыл не уходили дезертиры, задерживать их, не стесняясь применением оружия, и под конвоем направлять в штаб дивизии. Казаки наблюдали поочередно. Кошевой отпустил трех солдат, бежавших с фронта.

Позже было получено официальное сообщение о свержении Временного правительства и переходе власти в руки рабочих и крестьян. Казаки настороженно притихли. Многие радовались, ожидая прекращения войны, но тревогу вселяли глухие отголоски слухов о том, что 3-й конный корпус вместе с Керенским и генералом Красновым идет на Петроград, а с юга подпирает Каледин, успевший заблаговременно стянуть на Дон казачьи полки. Фронт рушился. Сдерживать дезертиров стало трудно.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

I

Глубокой осенью 1917 года стали возвращаться с фронта казаки. Пришли Христоня, Аникушка, Томилин Иван, Яков Подкова, Мартин Шамиль, Иван Алексеевич, Захар Королев, Борщев, Митька Коршунов, Мишка Кошевой, Прохор Зыков, сын старика Кашулина – Андрей Кашулин, Епифан Максаев, Синилин Егор, Федот Бодовсков. Бежали из обольшевиченного 27-го полка Меркулов, Петро Мелехов и Николай Кошевой. Они-то и принесли в хутор известие, что Григорий Мелехов, служивший в последнее время во 2-м запасном полку, подался на сторону большевиков, остался в Каменской. Не хотели говорить в хуторе и Грише – разбились у него с хуторными пути.

Осиротели семьи Маныцкова, Афоньки Озерова, Евлантия Калинина, Лиховидова, Ермакова и других казаков. Плакали жены и матери. Лишь по одному Степану Астахову никто не плакал – некому было. Пустовал его забитый дом, полуразрушенный и мрачный даже в летнюю пору. Аксинья жила в Ягодном, по-прежнему в хуторе о ней слышали мало, а она в хутор не заглядывала.

В конце зимы под Новочеркасском уже завязывались зачатки гражданской войны, а в верховьях Дона, в хуторах и станицах, кладбищенская покоилась тишина. Так было до января.

II, III

Мелехов Григорий в январе 1917 года был произведен за боевые отличия в хорунжие, назначен во 2-й запасной полк взводным офицером. В сентябре он, после того как перенес воспаление легких, получил отпуск. Через полтора месяца вновь был послан в полк. После Октябрьского переворота получил назначение на должность командира сотни. Ефим Изварйн, с которым познакомился Григорий, сильно повлиял на его взгляды. Изварин вел агитацию за полную автономию Области войска Донского, за установление того порядка правления, который существовал на Дону еще до порабощения казачества самодержавием. Разъяснил он Григорию, что не нужны казакам ни большевики, ни монархия. Душа Григория рвалась на части, он не мог определиться, за какую правду ему бороться.

Новочеркасск стал центром притяжения для всех бежавших от большевистской революции. Генералы хотели отсюда развернуть и повести наступление на Советскую Россию, заручившись поддержкой донцев.

2 ноября в Новочеркасск прибыл в сопровождении ротмистра Шапрона генерал Алексеев, чтобы организовать добровольческие отряды. В последних числах ноября прибыли генералы Деникин, Лукомский, Марков, Эрдели. К этому времени отряды Алексеева уже насчитывали более тысячи штыков. Казаков было много, но они не изъявляли особой охоты драться с большевиками.

2 декабря Ростов был с бою занят добровольческими частями. С приездом Корнилова туда перенесен был центр организации Добровольческой армии.

IV – VIII

Илья Бунчук приехал в Новочеркасск переодетый в штатское. Он пришел к полуразрушенному домику. Все здесь было, как раньше. Мать была очень рада увидеть Илью. До полуночи вели они разговоры о прошлом.

Через день Бунчук уехал в Ростов. Обещал вскоре вернуться. На прощанье мать надела на Бунчука крестик: “Носи, Илюша. Это – святого Николая Мирликийского. Защити и спаси, святой угодник-милостивец, укрой и оборони… Один он у меня…”

В Ростове сутолока. Бунчук, пробираясь сквозь толпу, пошел в комитет партии к Абрамсону. Илье было поручено организовать пулеметную команду из рабочих-красногвардейцев.

Шестнадцать рабочих, в числе их была и женщина, стали под начало Бунчука. Илья объяснял устройство и принцип работы пулемета, обучал искусству войны. Анна Погудко очень понравилась Бунчуку. Женщина рассказала ему, что родом из Екатеринослава, еврейка. Илья понял, что полюбил Анну.

25 ноября казаки начали штурм Ростова. Шесть дней под Ростовом и в самом Ростове шли бои. Дрались на улицах и перекрестках. Два раза красногвардейцы сдавали Ростовский вокзал и оба раза выбивали оттуда

Противника. За шесть дней не было пленных ни с той, ни с другой стороны. 2 декабря город сдали. Бунчук заболел тифом.

VIII – ХII

К Митьке Коршунову пришли Христоня, Иван Алексеевич и дед Гришака. Стало известно, что Россия решила воевать с Доном. На реке Каменская 10 января был назначен съезд фронтовиков. Митька ехать отказался. 8 января с рассветом Христоня и Иван Алексеевич выехали из хутора. Вез их по собственной охоте Яков Подкова. На съезде был и Григорий Мелехов. Никто не хотел войны. Но Каледин дал приказ арестовать всех делегатов съезда фронтовиков. Казаки разгневались и решили воевать. Для этого был создан казачий Военно-революционный комитет.

Съезд фронтового казачества в станице Каменской объявил о переходе власти в руки Военно-революционного комитета. Узнав об этом, Ленин объявил по радио: “На Дону сорок шесть казачьих полков объявила себя правительством и воюют с Калединым”. Казаки-фронтовики послали в Петроград, на Всероссийский съезд Советов своих делегатов. В Смольном их принял Ленин, который агитировал: “Сотрите с лица земного врагов народа, выгоните Каледина из Новочеркасска”.

На следующий день в Каменскую по приказу Каледина прибыл 10-й казачий полк, чтобы арестовать участников съезда. Как раз в это время шел митинг. Прибывшие казаки отказались арестовывать митингующих и выполнять какие-либо приказы офицеров.

13 января прибыли представители Донского правительства, но и они не договорились с комитетчиками. Было принято решение: делегатам Военно-революционного комитета ехать в Новочеркасск для окончательного решения вопроса о власти. Поехали во главе с Подтелковым. Заложниками остались арестованные в Каменской офицеры Атаманского полка.

Делегацию сопровождал наряд для защиты от разъяренной толпы. Кривошлыков зачитал резолюцию съезда о полномочиях Военно-революционного совета. Делегаты хотели создать вместе с большевиками казачье самоуправление. Решающее слово остается за народом.

Каледин объявил, что правительство не намерено оставлять своих полномочий, так как избрано народом Дона. Комитетчики же попали под влияние большевиков. Подтелков сказал, что народ не верит войсковому правительству, которое хочет устроить на Дону гражданскую войну. Так же Подтелков сообщил, что комитет требует передать ему власть и убрать с Дона Добровольческую армию, сдать оружие, Новочеркасск должны были занять казачьи полки по назначению Военно-революционного комитета. Каледин уезжать отказался, решил тянуть время.

Ответ Донского правительства, врученный утром на следующий день делегации ревкома, поступил на следующий день. В нем было сказано об отказе по всем пунктам ревкомовцев. Ревкомитет должен быть распущен. Содержалось в ответе и требование провести всеобщие выборы нового правительства. Сопротивление казаков усмирили.

Казаки никак не могут определиться, на какую сторону им встать: большевиков или правительства. Между одним из героев романа Извариным и Мелеховым произошел разговор, в котором Григорий сказал, что перешел к большевикам, потому что ищет выход из ситуации. Изва – рин ответил, что считает, что это “не выход, а тупик”.

Григорию стало известно, что в станице опять объявился Листницкий. Снова вернулась давняя обида и боль. К Аксинье Мелехова тянуло с прежней силой. Думал он и о Наталье, о детях, но они были чужими для сердца казака.

Подтелков, став председателем ревкома, почувствовал власть, он стал по-другому относиться к простым казакам.

На станицу, занятую верными ревкому отрядами, напали войска, подчиняющиеся Донскому правительству. В бою Григория ранило в ногу. Пуля застряла в его теле. Казакам удалось отбиться. В плен взяли сорок офицеров. В их числе был некто Чернецов. Пленных отвели к Подтелкову. Голубев решил не зверствовать и взять Чернецова на поруки. Подтелков же хотел его расстрелять, чтобы другим неповадно было. Подтелков выхватил шашку и рубанул офицера по голове. Чернецов был убит. Остальных пленных зарубили другие казаки. Григория поразила эта сцена.

XIII, XIV

После ранения Григорий неделю провел в лазарете. Пантелей Прокофьевич получил от Григория телеграмму и поехал за сыном. Вскоре Мелеховы уже проезжали Ольховый Рог. Григория мучили мысли о том, что он покинул часть в самый ответственный момент.

Но радость, что он, наконец, увидит родной дом и, может быть, Аксинью, наполняла его душу. Отец ругал Григория за то, что он встал на сторону большевиков. Казак пытался объяснять отцу свою правоту. Но на самом деле Григорий не мог простить Подтелкову расправу над пленными офицерами.

Дома казака встретили радостно. Григорий с удивлением глядел на подросших детей. Сын был в мелеховскую породу, у дочери – отцовские глаза. Наталья заметно похорошела, Григорий даже стал немного ревновать.

Григорий сказал отцу, что будет воевать за советскую власть. Пантелей Прокофьевич обругал его. Петро же готов был защищать свое. Наутро Григорий проснулся позже всех. Было воскресенье. Григорий надел мундир с погонами хорунжего, с густым завесой крестов. “Ты как полковник! – восторженно заметил Петро”. Когда Григорий вышел на баз, то понял, как сильно соскучился по хозяйству и родной земле.

Поехав в Вешенскую, Пантелей Прокофьевич узнал о самоубийстве Каледина. Долго сидел старик у кума. Выпивали, говорили о войне. Ночью Мелехов поехал домой.

Старая лошадь сбилась с пути, а хозяин тем временем дремал. Там они попали в полынью, Пантелей Прокофьевич едва не утонул. Кобылу, сани и хомуты спасти не удалось.

ХV-ХХ

На Дону тем-временем продолжались бои. Добровольческая армия терпела поражение. Каледин понял, что неправильно ведет политику, и, сложив с себя полномочия в пользу городской думы, застрелился. Бунчук три недели провалялся в горячке. Когда он очнулся, то первое, что увидел, были глаза Анны. Понадобилось еще много времени, чтобы Бунчук сам мог передвигаться по комнате. Болезнь Бунчука странно сроднила их. В середине января они выехали из Царицына в Воронеж.

Шестнадцатого января вечером Бунчук и Анна приехали в Воронеж. Пробыли там два дня и выехали на Миллерово, так как в день отъезда были получены вести, что туда перебрались Донской ревком и верные ему части, вынужденные под давлением калединцев очистить Каменскую. Затем Анне пришлось уехать агитировать людей в Луганске. Бунчук думал об Анне, отвлекло его только то, что пришлось идти в наступление.

После смерти Каледина власть перешла к атаману Назарову. Он объявил всеобщую мобилизацию. Мужчины от семнадцати до пятидесяти пяти лет должны были выступать. Казаки отказывались подчиняться. Большевистская агитация делала свое дело. 9 февраля в Ростов вошел отряд капитана Чернова. В одной из рот шел есаул Листницкий. Евгений тосковал о своей прошлой жизни, о Ягодном, вспоминал отца и Аксинью. Листницкий понимал, что каждый из солдат зол на войну, ведь они все верили в Корнилова. Добровольческая армия, минуя Дон, двигалась на Кубань.

С отрядом Голубова, двинувшимся кружным путем для захвата Новочеркасска, выехал и Бунчук. Двадцать третьего февраля они выбрались из Шахтной, прошли станицу Раздорскую, к ночи были уже в Мелиховской.

Там отряд Голубева арестовал Казачий Круг, но потом отпустил. Бунчук выехал в Новочеркасск и там встретился с Анной. Анна рассказала, что удалось сколотить целый отряд в двести одиннадцать штыков, вели организационную и политическую работу. После этого Бунчук собрал свои вещи и перебрался к Анне. Женщина представила Бунчука своей матери как товарища. Кроме нее в квартире жила сестра Анны.

В марте Бунчук был послан на работу в Революционный трибунал при Донском ревкоме. Предыдущего коменданта казнили за взятку, поэтому Бунчука поставили на его место. На этом посту Бунчуку почти каждую ночь приходилось казнить за городом приговоренных к смерти врагов революции. Это измотало его душу. Анна просила его уйти с должности, но он не слушал ее, поскольку считал, что кому-то это все равно делать придется.

К марту ревкомовские части, теснимые немцами и гайдамаками, отошли к Ростову. Здесь начались убийства и грабежи. Бунчук решился покинуть работу в ревтрибунале и вернуться в ревком. Он сказал об этом Анне. Анна пришла к нему ночью: “Не сегодня-завтра я могулишиться тебя… Я хочу тебя любить со всей силой!” Но Бунчук был вымотан войной и теперешней работой.

XXI-XXIV

На хутор Сетракову подошли колонны военных с красными лоскутами. Казаки поняли: это большевики, красногвардейцы Второй Социалистической армии. Солдаты стали бесчинствовать. Они забирали у хозяев баранов, сено, насиловали казачек, резали скот, подняли стрельбу, перепились.

В ответ на это казаки сформировали два отряда, разгромили нападающих, захватили много оружия и боеприпасов.

В двадцатых числах апреля верховые станицы Донецкого округа откололись. Был образован свой округ, наименованный Верхнедонским. Окружным центром избрана Вешенская.

Мишка Кошевой отправился на рыбалку, у Дона он встретил Валета. Тот сообщил, что на Дону объявлена мобилизация. Иван Алексеевич собрал верных казаков, в том числе Григория Мелехова, Христоню, говорил, что нужно уходить от мобилизации, а то за отказ можно попасть в тюрьму. Христоня с Григорием и Иваном Алексеевичем решили остаться. Мишка Кошевой и Валет решили уйти. Григорию трудно было сняться с места – жена, дети, хозяйство.

После ухода Мишки казаки услышали звук колокола, собрались и пошли на майдан. Страшно было идти в неизвестность, но деваться было некуда.

На майдане толпа шумела о разгроме красноармейского отряда. Хутор должен был сформировать у себя отряд из фронтовиков для защиты хозяйства. Для этого нужно было восстановить казачье самоуправление. Все люди на майдане согласились. Атаманом выбрали Мирона Григорьевича Коршунова. Командиром отряда хотели выбрать Григория Мелехова, но потом отказались, из-за того, что он был в красной гвардии. Его оскорбляли, ругали “краснопузым”, Григорий хотел уйти, но вовремя взял себя в руки. Выбрали Петра Мелехова. Шестьдесят добровольцев решили стать на оборону. Но утром на площади собрались только сорок. Они двинулись в станицу Каргинскую. Приехали перед вечером. В станице уже не было фронтовиков – ушли на Мигулинскую. Казаков под началом Петра отправили домой ждать дальнейших распоряжений. Только к Пасхе прискакал нарочный с приказом собирать казаков: на них идет отряд под командованием Подтелкова.

ХХV-ХХХІ

Отряд Бунчука разместился на окраине села. Ждали казаков. Это был взвод красногвардейцев. Анна залегла рядом с Бунчуком. Когда бойцы увидели казаков, то решили бежать. Анна отважилась повести солдат за собой. Бунчук попытался остановить женщину. Казаки почти в упор начали расстреливать солдат. Анна получила смертельную пулю. Бунчук лихорадочно пытался ее перевязать. Женщина умерла на руках Бунчука.

Тяжело Бунчук переживал смерть любимой. Кривошлыков пригласил Илью в экспедицию по северным округам. Бунчук согласился.

Подтелков решил отправиться в северные округа для набора фронтовиков. Он планировал отправить их на борьбу с немцами и контрреволюционерами. Вместе с отрядом ехал Бунчук. Он мог думать только об Анне.

Несколько дней экспедиция шла вглубь Донецкого округа, прорываясь к Краснокутской станице. Население украинских слобод встречало отряд с неизменным радушием: с охотой продавали съестные припасы, корм для лошадей, давали приют.

Подтелков решил давать наемникам жаловании в сто рублей. Но по хуторам пошел слух, что Подтелков идет против православных. Подтелкову пришлось повернуть назад – казаки не хотели умереть ни за что. Нападение могло произойти когда угодно.

Ночью подошли к хутору Калашников. Уже утром хутор окружили казаки. Они требовали, чтобы отряд Подтелкова сдался. Угрожали его разбить.

Подтелкову деваться было некуда, поэтому он сдался. Бунчук был против повиновения казакам. Но люди, служившие в отряде, отказались воевать против казаков. Красноармейцев разоружили, выгнали из хутора и избили. Вспомнив данное слово, казаки погнали отряд на хутор Пономарев. Всех бойцов заперли в сарае. Казаки, участвовавшие в военно-полевом совете, решили повесить верхушку, а остальных участников похода расстрелять.

Сидящие в сарае готовились к смерти.

Отряд казаков под командой хорунжего Петра Мелехова прибыл в хутор Пономарев 11 мая на рассвете. Когда Григорий Мелехов узнал, что готовится казнь, то не поверил в это.

Население хутора тем временем собиралось, чтобы посмотреть на казнь. Люди наряжались и брали с собой детей.

Петр Мелехов на вопрос Спиридонова ответил, что ни он, ни его казаки не желают видеть казнь подтелковцев. Но Петр ответил загодя: Митька Коршунов решил сам участвовать в расстреле.

Подтелкова и Кривошлыкова решили казнить последними, чтобы они могли видеть, как будут гибнуть их бойцы. Тяжело было идти на казнь: у многих бойцов остались семьи. Началась казнь. Люди, которые пришли посмотреть на казнь, стали разбегаться.

Когда Григорий направлялся к хутору, то встретился с Подтелковым. В разговоре выяснилось, что и сам Подтелков отдавал приказы казнить офицеров. Перед смертью Подтелков уверял всех, что Советская власть восторжествует.

Подтелкова не получилось повесить сразу: его ноги доставали до земли. Пришлось выкапывать землю и вешать его во второй раз.

Мишка Кошевой и Валет только на вторую ночь вышли из Каргинской.

Возле хутора Нижнее-Яблоновского их поймали казаки и погнали обратно. Валета убили. Кошевого, поскольку он был казаком, наказали розгами, но все же оставили в живых. Через два дня Кошевого отправили на фронт. В головах могилы Валета какой-то старик с ближнего хутора поставил часовню.

Книга третья

ЧАСТЬ ШЕСТАЯ

I-V

В апреле 1918 года на Дону завершился великий раздел: казаки – фронтовики северных округов пошли с отступающими частями красноармейцев; казаки низовых округов гнали их и теснили к границам области…

К концу апреля Дон был практически полностью освобожден от красных. Решили созвать Круг. От хутора Татарского поехали делегатами Богатырев и Пантелей Прокофьевич Мелехов. Им посоветовали более внимательно выбирать атамана.

Мирон Григорьевич, отправляясь за керосином, встретил немцев. Они хотели отобрать у него лошадей. Коршунову удалось отбиться. Спрятался он в слободе Ореховой. За укрытие обещал пригнать десяток овец, но не сделал этого. Вместо овец приятель Мирона Григорьевича получил груши. Пантелей Прокофьевич в это время отправился в Новочеркасск. Там должны были выбрать верховного атамана. Претендентов было очень много. Главным был Краснов, затем Богаевский. Выборы состоялись третьего мая. Новым войсковым атаманом был избран генерал – майор Краснов. Его условием стало – неограниченная власть. Пантелей Прокофьевич остался доволен выборами. Он считал, что скоро наконец – то установится порядок. Огорчало его только присутствие немцев на родной земле.

С Дона через Украину немцы гнали составы с пшеницей, яйцами, мясом и другим продовольствием. К лету почти весь Дон очистили от красноармейцев.

Петр Мелехов собрал сто казаков и погнался за красными. Одним из взводов командовал Григорий Мелехов. Вскоре казакам приказали возвратиться.

Между Петром и Григорием происходит разговор, в котором Петр понимает, что Григорий может перейти на сторону красных. Петр же, напротив, уверен в своих действиях. На следующий день Петр пошел в Вешенскую, а Григорий отправился на Арженовскую.

Михаил Кошевой после случившегося стал отарщиком. Нравилась Мишке такая служба – можно было как следует в траве отлежаться. Но приходили в его голову мысли о возвращении на фронт.

15 мая в станице Манычской встретился Краснов с генералами Деникиным и Алексеевым. Деникин был недоволен тем, что Краснов выступил совместно с немцами.

По сути это была измена родной стране. Но Краснов поступал так потому, что в достижении цели ничем не гнушался. Он рассчитывал на население Дона. Хотели объединить донцев с Добровольческой армией. Но договориться не получилось из-за высокого самомнения каждого из руководителей.

А тем временем в стране происходили мятежи, столкновения, война. Когда люди Корнилова отступали от Ростова к Кубани, Листницкий был дважды ранен. Чтобы набраться сил, он решил отправиться к другу в Новочеркасск. Во время отдыха Евгений влюбился в жену его товарища Горчакова. Но Ольга Николаевна Горчакова не отвечала взаимностью. Когда Горчаков вернулся на фронт, он получил смертельную рану. Офицер сам попросил Листницкого не оставлять его жену одну. Горчаков просил Евгения жениться на Ольге.

В следующем бою Листницкий получил ранение, из-за которого ему пришлось ампутировать руку. Евгений подумал, что достаточно пережил за время войны и имеет права покинуть фронт. В Новочеркасске его навещала Ольга Николаевна. Когда Листницкий вышел из госпиталя, женился на вдове Горчакова. Муж и жена отправились в Ягодное. Ольга Николаевна сразу обратила внимание на Аксинью: “Какая порочная красота”.

Одно время Евгений даже думал не прекращать отношений с Аксиньей. Но совесть все же оказалась сильнее. Отец чувствовал, что все же может случиться неладное, и предложил Евгению дать Аксинье денег и отправить на хутор. Аксинья согласилась на эти условия, попросив оставить ее еще на месяц.

VI-XIII

За хорошую службу Мишку Кошевого откомандировали в станицу. По пути домой Мишка встретился со Степаном Астаховым. Все на хуторе думали, что Степан погиб. Оказалось, что его просто сильно ранили. Астахов побывал в плену у немцев. Они же его и вылечили. Здорового отправили на работу в Германию. Так Степану понравилось в чужой стране, что он готов был остаться. Но потом его вдруг потянуло домой. От Мишки Степан узнал о жизни в хуторе, о том, что Гришка живет с Натальей, а Аксинья до сих пор в Ягодном.

Казаки прогнали красных со своих земель, но идти дальше не хотели. Когда пришло время убирать пшеницу, оказалось, что осталось слишком мало сильных казацких рук.

Когда Степан вернулся в Татарский, поселился у Аникушкиной жены. Побывал в гостях у Пантелея Прокофьевича. Астахов через Аникушкину жену просил Аксинью вернуться. Она очень испугалась и отказалась. После отказа Степан сам отправился в Ягодное. Но и это не убедило женщину вернуться. И все же через сутки Аксинья получила деньги у хозяев и пришла к Степану. Астахов очень обрадовался.

Григорий Мелехов со своей сотней гнал красных за Дон. Сопротивление было сильным, так как на их сторону перешло много офицеров. Казак чувствовал любопытство к красным.

Казаки рвались в бой. Все, что отвоевывали они у противника, отправляли домой. Григорий ничего не брал, кроме корма коню и еды для себя. Он осуждал тех, кто воевал ради грабежа. Григорий запрещал брать одежду пленных, сохранял им жизнь. Об этом стало известно начальству. Мелехова сразу же вызвали в штаб дивизии для разговора. В

Процессе беседы командиры заподозрили, что Григорий хочет перейти на сторону красных. Его лишили сотни. Оставили под командованием только взвод.

К Григорию без предупреждения приехали Пантелей Прокофьевич с Дарьей. До этого отец уже побывал у Петра, который дал ему одежду, мешок сахара и коня. Григорий понял, отец ждет и от него “подарков”. Это взбесило Мелехова. Он поругался с отцом. Пантелей Прокофьевич понял, за что сына погнали из сотников. Старик рассказал Григорию, что Степан Астахов вернулся и упросил Аксинью вернуться.

Когда Григорий уехал, Пантелей Прокофьевич отправился в обоз и самовольно нагрузил две брички добра. Затем он отправился домой.

Изо дня в день происходили новые стычки. Григорий, как и остальные казаки, устал. Каждый из них мечтал о возвращении домой, о возвращении к крестьянской работе. Воевать не хотели, так как понимали, что красные в конце концов победят.

Казаки повсеместно стали отступать, когда против них выступили рабочие полки или матросы. Григорий самовольно покинул полк.

В ноябре на Дон прибыли представители Англии и Франции, чтобы изучить условия борьбы с большевизмом. Фронт раскололся. Казаки начали пропускать на Дон красных. Союзников же уверяли, что казаки упорно сопротивляются. Союзники решили прислать материальную помощь Добровольческой армии.

Офицеры и казаки все более враждебно стали относиться друг к другу, стреляли друг другу в спины. Петр Мелехов не выдержал напряжения и уехал домой. Многие казаки поступали так же. Петр рассказал домашним о развале фронта. Петр решил, что оставаться дома не стоит, так как “краснопузые” способны на все. Дарья с Натальей тоже не захотели оставаться в хуторе без мужчин.

Только Пантелей Прокофьевич и Ильинична были против. Хозяйство, которое нажили они за долгие годы, оставлять не хотелось. Тем более, идти было некуда. Долго они спорили. Решили, что казаки пойдут в отступление сами, а женщины останутся на хозяйстве. Побаивались люди красных, потому как поговаривали, что они немилосердно “режут людей”. Женщины подняли вой. Мелеховы решили оставаться с ними в хуторе.

XIV-XIX

Казаки все больше разочаровывались, падали духом. Чтобы поддержать их, приехал Краснов, он хотел направить “карающую десницу” против Фомина. Но результат не оправдал ожиданий.

Решение не отступать вновь вернуло в глазах Пантелея Прокофьевича силу и значимость жизни. Степан Астахов с Аксиньей тоже уезжать не собирались. Григорий и Петр стали прятать свое оружие.

Через хутор Татарский отступала батарея. Вахмистр попросил помочь выручить орудия и лошадей, попавших в беду. Помогали Аникушка, Христоня, Томилин Иван, Мелеховы и с десяток баб. С миром ушел отряд из хутора. Казакам даже стыдно стало.

В хутор Татарский вошли красные, к Мелеховым на постой пришло пятеро. Солдаты вели себя недостойно. Один из них убил хозяйскую собаку. Григорий сказал, что хуторяне добровольно пустили их на постой – зачем же обижать помогающих!

Полный дом постояльцев собрался у Мелеховых. С Григорием ввязался в ссору один из красноармейцев. Комиссар увел его из дома, пообещав судить “за недостойное красноармейца поведение”. Утром красные расплатились, извинились и ушли.

Красные шли через хутор снова и снова. Чтобы они не забрали коней, Пантелей Прокофьевич повредил коням ноги. У остальных казаков коней позабирали. У Аникушки ночью красные устроили гуляние и попросили пригласить остальных казаков.

Григорию стало известно, что красные решили его расстрелять – он ведь дослужился до офицера. Мелехов ушел за Дон. Когда фронт прошел, Григорий вернулся. Пришли и Мишка Кошевой, Иван Алексеевич, Давыдка-вальцовщик. Их отправили установить правление и отобрать все огнестрельное оружие и шашки. Долго пытались спорить казаки, но Мишка Кошевой объявил, что действует военное положение, поэтому приказания нужно беспрекословно выполнять.

Мелеховы сдали оружие, принесенное с германской войны. Винтовки и пулемет, которые уже давно прятал Пантелей Прокофьевич, решили не отдавать.

Трибунал начал исполнять приговоры – расстреливали казаков. Петр испугался и поехал вместе с Дарьей к Фомину заручиться поддержкой. Фомин обещал Петру защиту. Пошли слухи о развале фронта за Донцом.

Пантелей Прокофьевич заболел тифом.

ХХ-ХХV

В конце января Иван Алексеевич выехал в Вешенскую по вызову председателя окружного ревкома. К вечеру он должен был вернуться. Его ждали. Мишка сидел в пустынном моховском доме, в бывшем кабинете хозяина. Здесь же были присланный из Вешенской милиционер Ольшанов. И тут приехал Григорий Мелехов. Кошевой и Мелехов стали спорить о Советской власти. Григорий говорил, что эти перемены несут только разорение казакам, что нет и не будет никакого равенства. Иван Алексеевич решил, что Григорий предатель. Но Мелехов приходил не ругаться, а разобраться в том, что происходит. Унес он с собой только обидные слова и угрозы. Несмотря на то, что Кошевой и Мелехов были давними друзьями, Мишка затаил на Григория злобу. После этого разговора Григорий думал, что все решает только война. Кто сильнее, тот и победит, а правды нет.

“Вокруг хуторского ревкома сгруппировалось несколько человек: Давыдка-вальцовщик, Тимофей, бывший моховский кучер Емельян и рябой чеботарь Филька. На них-то и опирался Иван Алексеевич в повседневной своей работе, с каждым днем все больше ощущая невидимую стену, разделявшую его с хутором. Казаки перестали ходить на собрания, а если и шли, то только после того, как Давыдка и остальные раз по пять обегали хутор из двора во двор. Приходили, молчали, со всем соглашались”.

Пришла бумага об уплате “контрибуций” на сорок тысяч рублей, а собрали немногим более восемнадцати тысяч. С хутора увезли семерых арестованных. Среди них был и Мирон Григорьевич.

В хутор приехал Штокман. Его прислали для работы в этот округ, как жившего здесь и “знакомого с условиями”. Он снова поселился у Лукешки. Ревкомовцы были рады такому подкреплению. Стало известно, что семерых хуторных из-за недостачи денег расстреляли. Иван Алексеевич в отличие от Штокмана был удивлен. Штокман назвал этих людей врагами. Иван Алексеевич подумал, что такая жестокость отвернет казаков от Советской власти. Штокман полагался на агитацию, уверял, что самое главное – уничтожить костяк контрреволюции.

К Мелеховым пришла Лукинична и сообщила о казни свата. Она просила Петра съездить за телом Мирона Григорьевича в Вешенскую. Мелехов сначала отказывался – слишком много риска. А потом пожалел бабу и согласился. Петро отрыл Мирона Григорьевича и привез к сватам.

Купцы из Татарского стали бежать к белым. Их имущество делила беднота. Иван Алексеевич и Штокман заправляли разделом.

4 марта на майдане Иван Алексеевич собрал сход. Многие казаки пришли и просили объяснить цели большевиков и их планы о казаках. Население считало, что односельчан казнили зря. Казаки были уверены, что власть хочет всех их уничтожить. Штокман зачитал список “врагов”, в числе которых были и Мелеховы.

Когда Григорий Мелехов вернулся в хутор, Мишка Кошевой немедленно сообщил об этом в ревком. Хотя далось ему это непросто – все – таки много лет дружили. Кошевой и два милиционера отправились арестовывать Григория.

Петра не арестовали – за него Фомин поручился. Не удалось Григория арестовать – дома не было. Штокман во что бы то ни стало хотел заполучить “врага Советской власти”, поэтому послал Мишку в соседнее село догнать Григория. Мелехова так и не нашли.

ХХVI-ХХХIV

“Григория заставили из Боковской ехать в Чернышевскую. Вернулся он через полторы недели. А за два дня до его приезда арестовали отца”.

Петр посоветовал брату уехать, чтобы избежать ареста. Григорий укрылся у дальнего родственника на хуторе Рыбном. Там он и прожил двое суток, выползая из своего “логова” только по ночам.

Мишка Кошевой повез в Вешенскую реквизированное оружие и хотел узнать о собрании. Как раз в это время на Вешенскую напали казаки. Начался переворот. Мишку охватила паника, и он убежал. Его беспокоило, что в Татарском может быть то же самое. И он не ошибся. Антип Врехович чуть не убил Мишку вилами за расстрел отца. Раненый Мишка пришел в сознание только к ночи. Он пришел к Астахову просить пристанища.

На следующую ночь Мишка пришел домой. Мать посоветовала ему бежать, поскольку казаки уже приходили за ним, чтобы добить. Также мать рассказала Кошевому, что казаки всех донских хуторов восстали против Советской власти и беспорядков.

Ревкомовцы покинули хутор. Мишка ночью уехал на Усть-Медведское направление.

Когда Григорию стало известно о восстании казаков, он поскакал в хутор. Крепко засела в его голову мысль бороться за казаков до последнего. “За кусок хлеба, за делянку земли, за право на жизнь всегда боролись люди и будут бороться, пока светит им солнце, пока теплая сочится по жилам кровь. Надо биться с тем, кто хочет отнять жизнь, право на нее; надо биться крепко, не качаясь, – как в стенке, – а накал ненависти, твердость даст борьба. Надо только не взнуздывать чувств, дать простор им, как бешенству, – и все”.

Тем временем Кошевой въехал в хутор Большой Усть-Хоперской станицы. Красноармейцы с ним не стали церемониться, но Штокман вовремя объявил им, что он свой.

В Татарском в день приезда Григория уже сформировались две сотни казаков. На сходе постановили мобилизовать всех способных носить оружие, от шестнадцати до семидесяти лет. Но создать единую организацию так и не удалось, хутора действовали разрозненно. Командиром конной сотни был снова выбран Петр Мелехов. Пантелей Прокофьевич вырыл спрятанный пулемет.

Чтобы подавить восстание, было послано триста человек под командой Лихачева.

Разведка Григория Мелехова взяла Лихачева в плен, из Вешек его погнали в Казанскую, но по дороге пленного убили конвойные.

Восстание распространилось по всему Дону. Велико было желание казаков сражаться за свои дома и хозяйство, но у хуторян не было оружия и боеприпасов. Красные же были напротив хорошо вооружены.

Григорий Мелехов со своими пятьюдесятью людьми обошел красных с тыла, взял у них патронов и двух верховых лошадей.

Красные смогли пробраться в тыл к казакам. Они начали рубить коноводов. Казаки спрятались в яру. Но Мишка Кошевой пригрозил всех перебить, и хуторянам пришлось выйти. Мишка Кошевой застрелил Петра Мелехова, остальных хладнокровно убили. Всего было забито одиннадцать казаков.

“На заре разведка, посланная к Красному яру, вернулась с известием, что красных не обнаружено до Еланской грани и что Петро Мелехов с десятью казаками лежат, изрубленные, там же, в вершине яра.

Григорий распорядился посылкой за убитыми подвод, доночевывать ушел к Христоне. Выгнали его из дому бабьи причитания по мертвому, дурной плач в голос Дарьи. До рассвета просидел он в Христониной хате около пригрубка”.

Григорий вспоминал былое, тяжело переживая смерть брата.

Мертвого Петра занесли в дом. Заголосил дом Мелеховых.

ХХХ V-ХХХVIII

“Приказом командующего объединенными повстанческими силами Верхнего Дона Григорий Мелехов назначен был командиром Вешенского полка. Десять сотен казаков повел Григорий на Каргинскую. Предписывал ему штаб во что бы то ни стало разгромить отряд Лихачева и выгнать его из пределов округа, с тем чтобы поднять все чирские хутора Каргинской и Боковской станиц.

И Григорий 7 марта повел казаков”. По дороге казаки захватывали брошенные боеприпасы и орудия. Красные ни разу не решились вступить в бой. Тех, кого казаки брали в плен, убивали сразу. Злоба засела в сердцах хуторян. Не могли они простить смерти родных и близких.

“Из Каргинской Григорий повел на Боковскую уже три с половиной тысячи сабель. Вдогон ему штаб и окрисполком слали нарочными приказы и распоряжения”. Один из членов штаба в частной записке витиевато просил Григория не убивать пленных, а отправлять их на допрос.

Сначала отряд Мелехова побеждал в стычках, но красные все же утомили казаков своими наступлениями. В сердце Григория внезапно проснулась жалость. Он стал отпускать пленных противников. Мелехов стал задумываться над тем, так ли он прав.

Восстание остановилось в границах Верхне-Донского округа. Григорий все более убеждался в том, что поражение казаков неминуемо.

ХХХ IХ-ХLIХ

“После бегства из Татарского Штокман, Кошевой, Иван Алексеевич и еще несколько казаков, служивших милиционерами, пристали к 4- му Заамурскому полку”.

Мелехов решил не сдавать Каргинскую. Казаки разбили красных. Было убито сто сорок семь красноармейцев. Казаки пострадали несильно: четверо убитых, пятнадцать раненых. В ходе войны Григорий стал жестче. Только Аксинья вызывала в нем нежные чувства.

Пришла весна. Восставшие казаки могли разбежаться на полевые работы.

Во время атаки Григорий зарубил четверых матросов. Потом его долго мучила совесть. На следующий день, передав командование сотней полковому командиру, Григорий уехал в Вешенскую.

Стало известно, что Кудинов “обижает девок и баб” из-за ушедших из их куреней казаков к красным. Григорий посодействовал, чтобы выпустили всех посаженных казаков. У Григория был перед Кудиновым козырь: он мог оголить фронт, сняв свою боевую часть.

Григорий с Прохором собрались в Татарский.

Казаки стали самовольно уходить с фронта – приближался сев. Григорий тоже ехал домой, чтобы “отсеяться”. Наталья просила помочь сеять ее матери. Григорий сначала отказался, но потом обещал помочь.

Наталья отругала мужа за пьянство и за разгульную жизнь на фронте. Мелехов даже не оправдывался.

Дарья в шутку стала заигрывать с Григорием – “один казак на весь хутор”. Науалья была вне себя от злости.

Вороновский ранее был офицером красной армии. Но увидев, что красные несут только разрушения, перешел на сторону казаков. Он представился командиром Сердобского полка. Богатырев не решился сам отвечать за это и обратился к Кудинову. Кудинов согласился принять полк под свое командование. Но главным условием было наличие оружия. Сердобцы должны были выдать казакам местных коммунистов. Их решили отправить в Вешенскую. Женщинам предстояло с ними разобраться, устроить самосуд.

“12 апреля 1-й Московский полк был жестоко потрепан в бою с повстанцами под хутором Антоновом Еланской станицы.

Плохо зная местность, красноармейские цепи с боем сошли в хутор”.

“В этом бою самодельной повстанческой пулей был ранен в ногу Иван Алексеевич. Его на руках вынес Мишка Кошевой и, за малым не заколов красноармейца, скакавшего по дамбе, заставил взять раненого на патронную двуколку”.

Штокман стоял на одной квартире с тремя сердобцами. Сердобцы в беседе со Штокманом говорили, что казаки на самом деле не хотят войны, что они хотят сохранить свое хозяйство, что все люди братья. Штокман требовал ареста недовольных, но комиссар возражал, отговариваясь недостатком надежных сил. Написав о случившемся, Штокман послал Кошевого в политотдел 14-й армии.

Когда настало утро, сердобцы собрали митинг. Они захватили Штокмана и Ивана Алексеевича. Штокман стоял против них. Он кричал, что не митинговать нужно, а на белых идти. Когда поняли, что Штокмана не переубедить, его убили. Ивана Алексеевича арестовали, хватали всех коммунистов.

Приближались повстанцы, полк построился.

L-LVII

“Григорий Мелехов пять суток прожил в Татарском, за это время посеял себе и теще несколько десятин хлеба, а потом, как только из сотни пришел исхудавший от тоски по хозяйству, завшивевший Пантелей Прокофьевич, – стал собираться к отъезду в свою часть, по-прежнему стоявшую по Чиру. Кудинов секретным письмом сообщил ему о начавшихся переговорах с командованием Сердобского полка, попросил отправиться, принять командование дивизией”.

Григорий отправился на Дон поить коня. Там он встретил Аксинью. Между ними произошел разговор. Григорий не мог поверить, что их любовь прошла. Ведь сам он часто вспоминает их жизнь в Ягодном. Аксинья ответила, что тоже все помнит. После разговора Григорий решил в этот день никуда не ехать. Пантелей Прокофьевич видел разговаривающих у Дона сына и Аксинью. Он очень рассердился, но ничего поделать не мог, ведь перед ним стоял уже не Гришка, а генерал Григорий Пантелеевич.

Аксинья вечером позвала к себе в дом Дарью. Попросила ее позвать Григория, а за это подарила золотое кольцо.

Ночью Григорий пришел к Аксинье.

На следующий день Григорий сказал Наталье, что пришел домой так поздно потому, что приезжал Кудинов. Наталья не могла поверить Григорию. Потом Мелехов уехал. Он прибыл в Каргинскую и принял командование 1-й дивизией. Боеприпасы казаки добывали в бою. Кудинов сообщил Мелехову в письме, что Сердобский полк перешел на сторону казаков. Среди захваченных коммунистов были Котляров и Кошевой. Григорий, не смотря на давние обиды, решил освободить Мишку и Ивана Алексеевича. У них же он хотел узнать, кто убил Петра.

Сердобцам было приказано разоружиться. Командир отнесся к этому приказу с настороженностью. Богатырев согласился оставить вооруженных надежных бойцов. Вороновский и Волков отобрали по спискам сто девяносто четыре человека надежных, остальных из осторожности раскидали по другим полкам. В хутор Сингин на аэроплане прилетел Богатырев. Хуторные очень испугались. Но когда узнали Петра Богатырева, то успокоились. Прибыл он, чтобы ободрить земляков, сказать, что скоро восставшие пойдут в наступление.

“Двадцать пять коммунистов, выданных повстанцам Сердобским полком, под усиленным конвоем выступили из Усть-Хоперской. О побеге нельзя было и думать”. Среди них был Иван Алексеевич. Конвойные избили коммунистов. Затем их повели к хутору. Разъяренные жители бросились на них, стали избивать и забрасывать камнями.

“На секретном совещании верховного командования повстанческими силами решено было просить донское правительство, атамана Богаевского, о помощи.

Кудинову было поручено написать письмо с изъявлением раскаяния и сожаления о том, что в конце 1918 года верхнедонцы пошли на переговоры с красными, бросили фронт”. Повстанцы просили у Донского правительства соединиться с войсками в Новочеркасске.

Избитых пленных красноармейцев пригнали в Татарский. Иван Алексеевич не хотел, чтобы его смерть произошла на глазах у родных. Дарья узнала от Котлярова, что Петра убил Мишка Кошевой. Дарья застрелила Ивана Алексеевича. Остальных пленных тоже убили. Позже в Татарский прискакал Григорий Мелехов. От Дуняши он узнал об убийстве и о том, что Кошевого и Штокмана среди пленных не было. Мать побоялась ночевать в одной хате с Дарьей, ушла к соседям. Дарья сильно напилась и легла спать в амбаре. Когда Григорий увидел Дарью, то хотел ее убить. Но потом ткнул кованым сапогом ей в лицо. Пьяная Дарья даже не очнулась. Затем. Григорий уехал на фронт.

Донская армия, соединившись с повстанцами, начала получать в помощь вооружение от интервентов. В тылу у красных действовали мощные силы казаков. С ними справиться было очень сложно. В мае красные стали бросать на подавление восставших мощные силы. Григорий Мелехов понял, что только теперь красные решили воевать по-настоящему. Повстанцы стали бежать. Пришлось оставить даже Каргинскую. Кудинов вызвал Григория на совещание.

LVIII-LXIV

В Вешенскую Григорий прибыл рано утром. В разговоре он выяснил, что восстание скорее всего будет подавлено. Единственный выход – получить помощь белогвардейцев. Кудинов приказал Григорию идти на прорыв фронта, соединиться с кадетами. У повстанцев не хватало оружия. Григория мучили мысли об убитых им людях. Только об Аксинье тепло думал Мелехов. Узнав, что его могут послать на прорыв, Григорий решил взять с собой Аксинью. Григорий отправил своего ординарца с письмом к Аксинье. Там было сказано, чтобы женщина ждала его в Вешенской. На словах же просил передать семье, чтобы переправили все ценное через Дон и зарыли хлеб.

“22 мая началось отступление повстанческих войск по всему правобережью. Части отходили с боем, задерживаясь на каждом рубеже. Население хуторов степной полосы в панике устремилось к Дону”.

“Прохор Зыков двое суток погостил дома, передал записку Григория Аксинье Астаховой и словесный наказ Ильиничне с Натальей, двадцать второго выехал в Вешенскую”.

“Черная мгла простиралась вширь, занимала все большее пространство. Все сильнее становился орудийный рев. А через полчаса на Гетманский шлях южный ветерок принес прогорклый и тревожный запах гари с пожара, бушевавшего в тридцати пяти верстах от шляха по чирским, хуторам”.

На пути следования беженцев стояла застава, отбиравшая из обозов строевых казаков, только за час задержала человек пятьдесят дезертиров. Их пешком отправили в Вешенскую. У Дона Прохор заметил Аксинью с небольшим узелком.

К утру конница стала переправляться вплавь. Беженцы все еще стояли на берегу и роптали, что их бросают на расправу красным, но их успокаивали, обещали держать оборону, пока не переправится весь народ.

“За день на левую сторону Дона были переброшены все повстанческие части и беженцы. Последними переправлялись конные сотни Вешенского полка 1-й дивизии Григория Мелехова.

До вечера Григорий с двенадцатью отборными сотнями удерживал натиск красной 33-й Кубанской дивизии. Часов в пять от Кудинова получил уведомление о том, что воинские части и беженцы переправлены, и тогда только отдал приказ об отступлении”.

Красные весь день обстреливали из орудий Вешенскую. Потом стали готовиться к переправе, что-то пилили и строили. Слишком много гражданских было на линии фронта, поэтому Григорий распорядился всех их убрать. Аксинья Астахова поселилась в Вешенской у своей двоюродной тетки, жившей на краю станицы, неподалеку от новой церкви.

Первый день она разыскивала Григория, но его еще не было в Вешенской, а на следующий день допоздна по улицам и переулкам свистали пули, рвались снаряды, и Аксинья не решилась выйти из хаты”. Она стала сомневаться в серьезности намерений Мелехова. Вечером Аксинью навестил Прохор Зыков. К ней его послал Григорий. Когда Аксинья и Григорий встретились, то не могли оторвать глаз друг от друга.

“Двое суток прожили они как во сне, перепутав дни и ночи, забыв об окружающем. Иногда Григорий просыпался после короткого дурманящего сна и видел в полусумраке устремленный на него внимательный, как бы изучающий взгляд Аксиньи. Она обычно лежала облокотившись, подперев щеку ладонью, смотрела, почти не мигая”.

На третьи сутки Григорий отправился в Татарский навестить родных. От отца Григорий узнал, что Наталью свалил тиф, поэтому она с Ильиничной осталась дома. Дети Григория живы-здоровы, Дуняшка переехала. Мелехов упрекнул Пантелея Прокофьевича в том, что тот не перевез семью в безопасное место. Но Пантелей Прокофьевич сам был зол на Григория, ведь именно его задача заботиться о жене и детях. Вместо этого его сын снова связался с Аксиньей. Отец рассказал, что дома богачей разоряет Мишка Кошевой. Кошевой сказал, что мечтает повесить Григория, если тот вернется к родному дому.

“Через два дня Григорий возвратился из поездки по фронту своей дивизии. Штаб командующего перебрался в хутор Черный. Григорий около Вешенской дал коню отдохнуть с полчаса, напоил его и, не заезжая в станицу, направился в Черный”.

Кудинов встретил Григория весело и сообщил ему, что повстанцам доставили боеприпасы, что белогвардейцы идут к ним на помощь. Нужно только немного подождать.

LXV

Мишка Кошевой поехал в штаб экспедиционной бригады, но из-за восставших не доехал. Ему пришлось остаться при конной разведке. Он с боями шел к Дону. Очень зол был Мишка на казаков из-за убийства Штокмана и Ивана Алексеевича. Жестоко стал он расправляться с пленными. Тянуло его в Татарский. Да не только из-за мести, но и из-за Дуняшки Мелеховой.

Вскоре Мишке выпала возможность съездить домой. Дома он, правда, никого не застал. Остался только дед Гришака, который набросился на Мишку с руганью. Мишка застрелил деда и зажег подворье. А вечером направился к Мелеховым. От Ильиничны Кошевой узнал, что Дуняшка ушла за Дон. Мишка грозился убить Григория, угрожал, что если Дуняшку отдадут за кого другого, он отомстит. Затем Мишка спалил семь домов и уехал из хутора.

Книга четвертая

ЧАСТЬ СЕДЬМАЯ

I-VIII

“Верхнедонское восстание, оттянувшее с Южного фронта значительное количество красных войск, позволило командованию Донской армии не только свободно произвести перегруппировку своих сил на фронте, прикрывавшем Новочеркасск, но и сосредоточить в районе станиц Каменской и Усть-Белокалитвенской мощную ударную группу из наиболее стойких и испытанных полков”.

Жители Татарского хутора все еще находились за Доном. После того, как была осуществлена вылазка и убийство четырех красноармейцев, противники начали обстреливать позиции повстанцев. Татарцы ушли в лес и дождались, пока орудие было отозвано в другое место. Казаки “развлекали” себя самогоном. Степан Астахов передал через Аникушку просьбу, чтобы Аксинья приехала. Она привезла съестного, постирала Степану грязное белье. Пробыла у мужа Аксинья только сутки. Сослалась на то, что не следует ей находиться среди казаков, и ушла.

На обратной дороге она легла спать. А когда проснулась, то увидела возле себя сильного казака. Он хотел с Аксиньей “грех принять”. Но она сказала, что жена Григория Мелехова, и казак сразу охладел.

“В эту ночь около хутора Малого Громчонка полк красноармейцев переправился через Дон на сбитых из досок и бревен плотах”.

Громовскую сотню застали врасплох: пьяные казаки не смогли оказать сопротивления. Фронт был прорван, а казакам удалось бежать. Татарцы тоже бросили окопы, опасаясь попасть в окружение. Григорий с небольшим количеством казаков кинулся на помощь. Мелехов стал угрожать бегущим. Казаки вернулись на позиции, а потом хвалили героя Григория.

Утром красноармейцы пошли в атаку. Но их всех уничтожили, не дав возможности перебраться через Дон подкреплению.

“Поздно ночью Григорий пришел из штаба на квартиру. Прохор Зыков ожидал его у калитки”. Григорий спросил про Аксинью. Зыков сказал, что она где-то запропала. Мелехов сделал вид, что ему все равно и лег спать. Утром Григорий рассмотрел присланного ему жеребца-шестилетку и остался доволен.

Пленных красноармейцев сначала держали в конюшне, а потом решили уничтожить. Спасся только один, прикинувшись сумасшедшим. Старуха упросила конвойных отдать ей больного. А когда узнала, что он не сумасшедший, а только притворяется, дала ему еды и отправила к своим.

Тем временем Ильинична и Наталья жили в хуторе. Наталья постепенно выздоравливала. Красноармейцы, просившие к вечеру испечь хлеб, очень быстро уходили из хутора. Повстанцы стали возвращаться в дома. Вернулся и Пантелей Прокофьевич.

В июле 1919 года Донская армия прорвала фронт и погнала красных. Но казаки, попав под власть офицеров, опять были недовольны: “А хрен редьки не слаще!”

“Тотчас же, как только в Вешенской стало известно о спешном отступлении красных частей, Григорий Мелехов с двумя конными полками вплавь переправился через Дон, выслал сильные разъезды и двинулся на юг”.

Когда Мелехов оказался со своими солдатами возле Ягодного, заехал в имение. В доме осталась только Лукерья. Она сильно постарела и едва признала Григория.

Деда Сашку убили за кобылу. Ее забрали, а жеребенка застрелили. Григорий похоронил деда Сашку около могилы дочки.

Когда на помощь казакам пришли белогвардейцы, их встречали с большой радостью. Кудинов клялся верно служить белогвардейцам. Григорий же думал, что если бы не нужда, никогда казаки бы офицерству не покорились.

Григорий после банкета решил повидаться с Аксиньей. Для этого он зашел к Аксиньиной тетке. Там Григорий увидел Степана. Когда Аксинья вернулась с самогоном, то очень испугалась этой встречи. Все втроем сели за стол и выпили.

Ночью на квартиру Мелехова пришел вестовой Секретова. Спросил Григория. Мелехову пришлось покинуть Аксинью. Однако, несмотря на то, что Григория ждал сам генерал, он решил вернуться домой. Наталья была очень рада встрече. Вся семья встречала Мелехова. Но Григорий не чувствовал себя здесь своим. Мелехов заметил, что Дарья совсем не изменилась, несмотря на пережитое. Дуняша с сожалением наблюдала, как постарел брат. Между ними произошел разговор о Мишке Кошевом. Григорий угрожал Дуняшке, что если та не забудет Кошевого, он ее самолично убьет. После этого все разругались. Когда пришло время покидать дом, Григорию было очень тяжело.

IX-XVI

Преследование красных продолжалось и набирало обороты. Григорий понял, что кровопролитие кончится только тогда, когда повстанцы будут разбиты. Боеприпасов и оружия катастрофически не хватало, казаков становилось все меньше.

Утром Копылов сообщил Григорию, что пора ехать к генералу-белогвардейцу. Пока начальник штаба Копылов и Мелехов ехали в штаб, Григорий говорил, что офицеры слишком высокомерны и что казаки их за это не любят. Копылов сказал, что взгляды Григория очень уж похожи на большевистские. Мелехов задумался о том, что красные больше бы его ценили.

Генерал Фицхелауров сообщил Мелехову и Копылову, что они вливаются в Донскую армию. Между генералом и Григорием произошла ссора. Мелехов угрожал генералу зарубить его. Затем все немного успокоились.

Генерал предложил Григорию вести дивизию на юго-восточный участок, но Мелехов отказался. Он сказал, что подчиняется только Кудинову.

Офицеры смело шли на красных. А вот казаки воевали неохотно. Сначала Григорий решил повести казаков в бой сам. Но затем передумал – ради чего воевать? Начальника штаба Копылова вечером убили.

Дня через три после отъезда Григория явился в хутор Татарский Митька Коршунов. Приехал он не один, его сопровождали двое сослуживцев по карательному отряду. Его произвели в подхорунжие. Но получил он это звание за то, что самолично расстреливал дезертиров и красноармейцев. Коршунов отправился к Мелеховым. Его приняли радостно.

Затем он отправился в хутор. Ему рассказали, что здесь находится мать Кошевого с детьми. Быстро пошел слух по хутору о том, как Митька с товарищами вырезал семью Кошевого.

В хутор пришел командующий. Пантелея Прокофьевича позвали на сход, чтобы он подносил гостям хлеб-соль. Командующий Сидорин вручил Дарье Мелеховой медаль на георгиевской ленточке за расправу над коммунистами и пятьсот рублей за убитого мужа.

В доме Мелеховых жизнь изменилась. Пантелей Прокофьевич не был уже хозяином. Даже Дуняшка перестала слушаться отца. Наталья отдалилась от стариков, проводила с детишками почти все время. Она переживала из-за того, что Григорий снова связался с Аксиньей.

Про Дарью и говорить было нечего. Так семья распадалась на глазах. Причиной была война.

Получив деньги за мужа, Дарья ни копейки не дала Пантелею Прокофьевичу. Он был очень сердит. Ильиничне она дала только на поминки. Весь день Дарья пробыла дома. Ночью ушла, но потом вернулась работать. Когда Дарья пришла с покоса, сообщила Наталье, что в последнюю поездку “подцепила сифилис”. Эта болезнь не лечится. Наталья спросила, что Дарья собирается делать. Дарья решила наложить на себя руки. Наталья пыталась уговаривать Дарью лечиться. Дарья лишь попросила не подпускать к ней детей и самой сказать Ильиничне о болезни. Только Пантелею Прокофьевичу решили ничего не говорить – из дома выгонит.

После того, как Ильиничне стало известно про Дарьину болезнь, она подала ей за столом отдельную посуду. Пантелей Прокофьевич удивился. Сначала шутили, что это все из-за медали, а потом Дарья сказала, что у нее болит горло.

Дарья обозлилась на жизнь, поэтому хотела, чтобы всем было так же плохо, как и ей. Чтобы испортить Наталье настроение, она рассказала, как вызывала к Аксинье Григория за золотое кольцо. Напомнила, что в ту ночь ее муж пришел очень поздно, сказав, что пошел к Кудинову. Наталья поняла, что Гриша на самом деле был у Аксиньи. Но женщина понимала, что Дарья могла сказать это нарочно, и в душе оправдывала мужа.

“Стремительно преследуя отступавшего от Усть-Медведицкой противника, объединенные части Донской армии и верхнедонских повстанцев шли на север. Под хутором Шашкином на Медведице разгромленные полки 9-й красной армии пытались задержать казаков, но были снова сбиты и отступали почти до самой Грязе-Царицынской железнодорожной ветки, не оказывая решительного сопротивления.

Григорий со своей дивизией участвовал в бою под Шашкином и крепко помог пехотной бригаде генерала Сутулова, попавшей под фланговый удар. Конный полк Ермакова, ходивший по приказу Григория в атаку, захватил в плен около двухсот красноармейцев, отбил четыре станковых пулемета и одиннадцать патронных повозок”.

Григорий повздорил со своим начальником штаба, собирающимся расстрелять пленного красного командира. После этого начальник штаба сказал Григорию, что, вероятно, они не сработаются.

Через два дня Мелехову сообщили, что повстанческую армию собираются расформировать. Григорию не могли теперь доверить командование над большим количеством людей. Мелехову оставили только сотню. Вскоре пришла телеграмма из дома. По реакции Мелехова было понятно, что случилось несчастье. Григория на месяц отпустили в отпуск.

“Несколько дней после разговора с Дарьей Наталья жила, испытывая такое ощущение, какое бывает во сне, когда тяжко давит дурной сон и нет сил очнуться. Она искала благовидного предлога, чтобы пойти к жене Прохора Зыкова и попытаться у нее узнать, как жил Григорий в Вешенской во время отступления и виделся ли там с Аксиньей или нет. Ей хотелось убедиться в вине мужа, а словам Дарьи она и верила и не верила”.

Прохорова жена ничего не рассказала Наталье. Тогда женщина направилась к Аксинье. Та удивилась. А потом рассказала: “Завладала я Григорием опять и уж зараз постараюсь не выпустить его из рук”. Наталья ответила, что ничего плохого Аксинье не сделает… Пока Григорий не вернется, и они не поговорят.

Ночью Наталья не спала, а наутро вместе с Ильиничной ушла полоть бахчу. Там она рассказала о том, что Григорий снова с Аксиньей. Наталья хотела забрать детей и уйти. Ильинична ее отговаривала. Затем Наталья призналась, что беременная. Третий месяц. И что рожать от Григория больше не хочет.

Днем хотела Ильинична поговорить с Натальей, чтобы та со своей беременностью ничего не делала, но та уже собралась и ушла к бабке. Вернулась она поздно ночью. Бледная как смерть.

Наталья потеряла много крови. Пантелей Прокофьевич поехал за фельдшером. Вернулся только под утро. Но было уже поздно. Фельдшер сказал, что бабка, видно, железной спицей “работала”, поэтому у Натальи все нутро изорвано.

Перед смертью Наталья просила позвать к ней детей. Она приголубила их, попросила Мишатку что-то передать отцу, когда тот вернется. В полдень Наталья умерла.

Х VII-XXI

“Многое передумал и вспомнил Григорий за двое суток пути от фронта до родного хутора… Чтобы не оставаться в степи одному со своим горем, с неотступными мыслями о Наталье, он взял с собой Прохора Зыкова”.

Они много разговаривали о войне, пока Григорий не заплакал. Дальше друзья ехали молча. Хотя Григорий мчался домой, не давая коням отдыха, все же приехали в хутор казаки только через три дня после похорон Натальи.

От Ильиничны Григорий узнал, что дети вначале плакали, а теперь только ночами плачут, не хотят свое горе показывать взрослым. Еще Ильинична сказала, что Наталья не пожелала оставлять ребенка из-за того, что узнала про Аксинью. Тяжело Григорий переживал смерть жены. Все сели за стол. “В это время к столу несмело, бочком подошел

Мишатка. Он вскарабкался к отцу на колени и, неловко обнимая его за шею левой рукой, крепко поцеловал в губы.

– Ты чего это, сынок? – растроганно спросил Григорий, заглядывая в затуманенные слезами детские глаза, сдерживаясь, чтобы не дохнуть в лицо сынишки самогонной вонью.

Мишатка негромко ответил:

– Маманька, когда лежала в горнице… когда она ишо живая была, подозвала меня и велела сказать тебе так: “Приедет отец – поцелуй его за меня и скажи ему, чтобы он жалел вас”. Она ишо что-то говорила, да я позабыл…

Григорий поставил стакан, отвернулся к окну. В комнате долго стояла тягостная тишина”.

Пантелей Прокофьевич вместе с Григорием уехали в поле.

“Григорий страдал не только потому, что он по-своему любил Наталью и свыкся с ней за шесть лет, прожитых вместе, но и потому, что чувствовал себя виновным в ее смерти”. Григорий редко видел детей, редко проявлял к ним нежность. “Дети относились к нему с не меньшим равнодушием, но по мере того как они росли – росла и их привязанность к отцу. Детская любовь возбудила и у Григория ответное чувство, и это чувство, как огонек, перебросилось на Наталью.

После разрыва с Аксиньей Григорий никогда не думал всерьез о том, чтобы разойтись с женой; никогда, даже вновь сойдясь с Аксиньей, он не думал, чтобы она когда-нибудь заменила мать его детям. Он не прочь был жить с ними с обеими, любя каждую из них по-разному, но, потеряв жену, вдруг почувствовал и к Аксинье какую-то отчужденность, потом глухую злобу за то, что она выдала их отношения и – тем самым – толкнула Наталью на смерть”.

Когда Григорий приехал домой, пришел Христоня. Мелехов очень страдал и был рад поговорить о чем-нибудь постороннем.

Христоня рассказал о том, что недовольство казаков возрастает. Они не хотят подчиняться белым офицерам.

Григорий побыл с детьми, мастерил им игрушки. Чтобы не расстраивать Мишатку, Мелехов взял его с собой в поле. Сын был благодарен отцу.

Григорий несколько раз видел Аксинью. Но только издалека. Она и сама не подходила к нему. Ждала, когда Григорий сам заговорит. Перед отъездом он случайно столкнулся с ней. Разговор был коротким и холодным.

Мелехов возвращался в полк. Решил ехать раньше намеченного срока. Его сопровождал Прохор Зыков. Казаки, ехавшие в отпуск, везли домой награбленное во время войны. Григорий был возмущен. Донская армия пока еще удерживала свои позиции, но Григорий замечал, что в тылу происходят беспорядки: казаки пьют, уходят в отпуск самовольно, убивают офицеров.

“Донская армия, выйдя за границу Хоперского округа, вновь, как в‘ 1918 году, утратила наступательную силу своего движения. Казаки-повстанцы Верхнего Дона и отчасти хоперцы по-прежнему не хотели воевать за пределами Донской области; усилилось и сопротивление красных частей, получивших свежие пополнения, действовавших теперь на территории, население которой относилось к ним сочувственно. Казаки снова были не прочь перейти к оборонительной войне, и никакими ухищрениями командование Донской армии не могло понудить их сражаться с таким же упорством, с каким они недавно сражались в пределах своей области – несмотря на то, что соотношение сил на этом участке было в их пользу”.

К концу июля красные готовились к широкомасштабному наступлению по всему фронту. Белые готовили рейд с целью срыва их наступления. Мамонтов прорвал фронт и двинулся на Тамбов. Он должен громить тылы и коммуникации красных. Мамонтову удалось разгромить ударные силы красных, взял Тамбов.

“Через полторы недели после отъезда Григория на фронт утопилась в Дону Дарья. В субботу, приехав с поля, пошла она с Дуняшкой купаться. Около огородов они разделись, долго сидели на мягкой, примятой ногами траве. Еще с утра Дарья была не в духе, жаловалась на головную боль и недомогание, несколько раз украдкой плакала…”

Дарья пошла в воду первая. Она поплавала, “повернула назад, проплыла сажени три, а потом на миг до половины вскинулась из воды, сложила над головой руки, крикнула: “Прощайте, бабоньки!” – и камнем пошла ко дну.

Через четверть часа бледная Дуняшка в одной исподней юбке прибежала домой”.

Поп Виссарион решительно заявил, что самоубийцу отпевать не будет. Пантелей Прокофьевич пытался его уговорить. Похороны без отпевания – это был бы позор. Но потом отец Виссарион все же согласился. Похоронили Дарью, как и полагается, на кладбище, рядом с Петром. После того как похоронили Дарью, еще тише стало в мелеховском доме.

Ждали вестей от Григория, но о нем, после отъезда его на фронт, ничего не было слышно. Ильинична говорила, что они все ему не нужны стали. Пантелей Прокофьевич стал впадать в ярость. “Детишки скучали, проводив отца.

Занятая по хозяйству Ильинична не могла уделять им достаточного внимания, и они, предоставленные самим себе, целыми днями играли где-нибудь в саду или на гумне.

Однажды после обеда Мишатка исчез и пришел только на закате солнца. На вопрос Ильиничны, где он был, Мишатка ответил, что играл с ребятишками возле Дона”. На самом деле Мишатка был у Аксиньи. Она кормила его блинами и дала кусок сахара, просила заходить в гости и спрашивала про Григория. Ильинична разгневалась и решила поговорить с Аксиньей. Произошла ссора. “С той поры при встречах она не здоровалась ни с кем из Мелеховых, с сатанинской гордостью, раздувая ноздри, проходила мимо, но, завидев где-нибудь Мишатку, пугливо оглядывалась и, если никого не было поблизости, подбегала к нему, наклонившись, прижимала его к груди и, целуя загорелый лобик и угрюмова – тые черные, мелеховские глазенки, смеясь и плача, бессвязно шептала: “Родный мой Григорьевич! Хороший мой! Вот как я по тебе соскучилась! Дура твоя тетка Аксинья… Ах, какая дура-то!” И росле долго не сходила с ее губ трепетная улыбка, а увлажненные глаза сияли счастьем, как у молоденькой девушки.

“В конце августа был мобилизован Пантелей Прокофьевич. Одновременно с ним из Татарского ушли на фронт все казаки, способные носить оружие. В хуторе из мужского населения остались только инвалиды, подростки, да древние старики. Мобилизация была поголовной, и освобождения на врачебных комиссиях, за исключением явных калек, не получал никто”.

Прокофьевич, прощаясь с родными, говорил, что, видно, не доведется им больше свидеться.

Через сутки послышалась орудийная канонада и звучала четверо суток, не переставая. Казаков теснили по всему фронту. Неожиданно явился старик Мелехов, самовольно ушедший с позиций.

Ночью на семейном совете было решено старикам с детишками оставаться дома, а Дуняшке на паре быков везти добро к родне, на Чир. Но на следующий день, к вечеру, прибыл отряд карателей и забрал старика. “Пантелея Прокофьевича под конвоем отправили в станицу Каргинскую, где находился военно-полевой суд, а Ильинична всплакнула немного и, прислушиваясь к возобновившемуся орудийному грому и отчетливо слышимой пулеметной трескотне за Доном, пошла в амбар, чтобы припрятать хоть немного хлеба”.

XXII-XXIX

Четырнадцать изловленных дезертиров ждали суда. Суд был короткий и немилостивый. С Пантелея Прокофьевича содрали лычки, лишили чина и отправили опять на фронт. Но Пантелей Прокофьевич решил вернуться в родной хутор.

К вечеру он подошел к Татарскому. Хутор поразил его безлюдьем. На следующий день он спрятал в яму хлеб. Погрузил на арбу муку, овцу, детей, Ильиничну и двинулся с хутора.

“17 сентября части ударной группы Шорина, сделав тридцативерстный переход, вплотную подошли к Дону. С утра 18-го красные батареи загремели от устья Медведицы до станицы Казанской. После короткой артиллерийской подготовки пехота заняла обдонские хутора и станицы Букановскую, Еланскую, Вешенскую. В течение дня левобережье Дона на протяжении более чем полутораста верст было очищено от белых. Казачьи сотни отступили, в порядке переправившись через Дон на заранее заготовленные позиции”.

Казаки с удивлением отметили, что красные не бесчинствуют, за взятые продукты щедро расплачиваются. В начале октября Донская армия опять погнала красных. Повстанцы понимали, что скоро все переменится.

“Две с половиной недели Пантелей Прокофьевич благополучно прожил с семьей в хуторе Латышевом и, как только услышал, что красные отступили от Дона, собрался ехать домой”.

Его курень остался почти целым. Однако все окна в нем были выбиты, дверь сорвана с петель, стены исковыряны пулями.

“Пантелей Прокофьевич на другой же день съездил верхом в станицу и не без труда выпросил у знакомого фельдшера бумагу, удостоверявшую, что ввиду болезни ноги казак Мелехов Пантелей не способен к хождению пешком и нуждается в лечении. Свидетельство это помогло Пантелею Прокофьевичу избавиться от отправки на’фронт. Он предъявил его атаману и, когда ходил в хуторское правление, для вящей убедительности опирался на палку, хромал поочередно на обе ноги”.

Пантелей Прокофьевич, получив освобождение от службы, деятельно приводил в порядок постройки и огорожу. От Григория по-прежнему не было вестей, и только в конце октября случайно Пантелей Прокофьевич узнал, что Григорий пребывает в полном здравии и вместе со своим полком находится где-то в Воронежской губернии.

На хутор привезли убитых Христоню и Аникушку. Вскоре Прохор Зыков привез Григория, маявшегося в тифу.

“К мелеховскому двору отовсюду спешили любопытные бабы. Они видели, как Аксинья неторопливо пошла от мелеховской калитки, а потом вдруг ускорила шаги, согнулась и закрыла лицо руками”.

Через месяц Григорий выздоровел. Впервые поднялся он с постели в двадцатых числах ноября. После выздоровления Мелехов стал интересоваться хозяйством. Лишенный возможности выходить из дому, он подолгу возился с детишками.

“…Война напоминала о себе ежедневно. Приходили проведывать Григория вернувшиеся с фронта казаки, рассказывали о разгроме Шкуро и Мамонтова конницей Буденного, о неудачных боях под Орлом, об отступлении, начавшемся на фронтах. В боях под Грибановкой и Кардаилом были убиты еще двое татарцев; привезли раненого Герасима Ахваткина; умер болевший тифом Дмитрий Голощеков. Григорий мысленно перебирал в памяти убитых за две войны казаков своего хутора, и оказалось, что нет в Татарском ни одного двора, где бы не было покойника.

Григорий еще не выходил из дома, а уж хуторской атаман принес распоряжение станичного атамана, предписывавшее уведомить сотника Мелехова о незамедлительной явке на врачебную комиссию для переосвидетельствования”.

Фронт все ближе продвигался к Дону. В хуторе начали поговаривать об отступлении. Вскоре на майдане был оглашен приказ окружного атамана, обязывавший ехать в отступление всех взрослых казаков.

Перед отъездом в армию Григорий зашел к Аксинье и предложил ехать с ним. Аксинья согласилась. Григорий сговорился ехать вместе с Прохором Зыковым.

На следующий вечер Григорий с Аксиньей и Прохором двинулся в путь. Аксинья была счастлива ехать вместе с Григорием.

В дороге Аксинья заболела сыпным тифом. Ее пришлось оставить, чтобы не довести до смерти.

“Дни потянулись серые и безрадостные. Оставив Аксинью, Григорий сразу утратил интерес к окружающему. С утра садился в сани, ехал по раскинувшейся бескрайней, заснеженной степи, к вечеру, приискав где-нибудь пристанище для ночлега, ложился спать. И так изо дня в день”. Мелехов понимал, что война подходит к концу. Красная Армия побеждает. Приехав на хутор Белая Глина, Григорий узнал, что накануне умер от тифа отец. Зарывать его пришлось в чужой земле. Григорий заболевал возвратным тифом. Чтобы не попасть к красным, Прохор увозил Григория на Кубань. Прохор хотел оставить Мелехова в станице Абинской. Но Григорий запротестовал. В Екатеринодаре встретились с однополчанами. Неделю Григорий пролежал, а потом сел на коня.

В Новороссийске шла эвакуация в Турцию. Первыми отъезжали семьи генералов, помещиков, богатых людей. Григорий понял, что он уехать не сможет. “По городу ходили слухи о том, что на суда будет погружена только Добровольческая армия, а донцы и кубанцы походным порядком пойдут в Грузию”.

На пристани люди плакали и просились на транспорт. Тех, кого не брали, кончали жизнь самоубийством. Григорий уехал на квартиру.

Город заняли красные.

ЧАСТЬ ВОСЬМАЯ

I-VI

“Стала над широкой донской степью голубая весна.

Туманным утром Аксинья впервые после выздоровления вышла на крыльцо и долго стояла, опьяненная бражной сладостью свежего весеннего воздуха”.

“Несколько дней Аксинья провела в ожидании, что вот-вот появится Григорий, но потом узнала от заходивших к хозяину соседей, что война не кончилась, что многие казаки из Новороссийска уехали морем в Крым, а те, которые остались, пошли в Красную Армию и на рудники”.

К концу недели Аксинья твердо решила идти домой, а тут вскоре нашелся ей и попутчик. Пришел в их дом старичок, который оказался родом из Вешенской станицы. Вместе вышли они из Ново-Михайловского. Через несколько дней Аксинья вошла в настежь распахнутую калитку своего двора. К ней пришла Ильинична. Разные по хутору ходили слухи, даже такие, что зарубили Мелехова. Но старая мать не верила.

“С этого дня отношения между Мелеховыми и Аксиньей круто изменились. Тревога за жизнь Григория как бы сблизила и породнила их”.

Дуняшка тоже приходила к Аксинье, спрашивала про Гришу, разговаривала ласково. Говорила, что мать чудная теперь: “к внучатам какая-то нежеланная стала, и в работе – все у ней из рук валится… Ты вздумай, за один год у нас четверо в семье…”

Дуняшка пригласила Аксинью пособить в работе. Аксинья охотно согласилась.

“…На полях хутора Татарского почти не видно было людей. Во всем хуторе осталось несколько древних стариков, из отступления вернулись неспособные к труду, обмороженные и больные казаки, в поле работали одни женщины да подростки. По обезлюдевшему хутору ветер гонял пыльцу, хлопал ставнями куреней, ворошил солому на крышах сараев”.

“Никто из хуторных казаков не видел ни Григория, ни Степана после сдачи Донской армии в Новороссийске. И только в конце июня к Аксинье зашел пробиравшийся за Дон сослуживец Степана с хутора Колундаевского”. Он то и сообщил ей, что Степан уехал в Крым.

А неделю спустя в Татарский заявился раненый Прохор Зыков. Он сообщил, что Григорий Пантелеевич принял сотню. Заступил в Красную Армию живой-здоровый.

К лету в Татарский возвратилось десятка три казаков из числа ходивших в отступление. Многие навсегда остались в чужих краях, многие погибли.

Приехал с фронта и Мишка Кошевой. Утром он пришел к Мелеховым. Ильинична злилась, но Мишка отвечал, что во всем виновата война. Дуняшка вступилась за любимого. Кошевой стал помогать по хозяйству. Сердце Ильиничны стало мягче.

В хуторе стали поговаривать о Кошевом и Дуняшке. Но Ильинична, считавшая его душегубом, никак не соглашалась отдать дочь замуж. Тогда Дуняшка пригрозила, что уйдет с Кошевым. Ильинична испугалась и благословила дочь. Сыграли скромную свадьбу. Мишка оказался хорошим хозяином. Старая Ильинична чувствовала, что никому уже не нужна. На свете ее держало только ожидание Григория. Летом пришло письмо, в котором Григорий обещал к осени прийти на побывку.

Ильинична разболелась. Думала, что уж и сына не дождется.

“Через три дня она умерла. Сверстницы Ильиничны обмыли ее тело, обрядили в смертное, положили на стол в горнице. Вечером Аксинья пришла попрощаться с покойной. Она с трудом узнала в похорошевшем и строгом лице мертвой маленькой старушки облик прежней гордой и мужественной Ильиничны.

Прикоснувшись губами к желтому холодному лбу покойной, Аксинья заметила знакомую ей непокорную, выбившуюся из-под беленького головного платочка седую прядь волос и крохотную круглую, совсем как у молодой, раковинку уха.

С согласия Дуняшки Аксинья увела детей к себе. Она накормила их – молчаливых и напуганных новой смертью, – уложила спать с собой. Странное чувство испытывала она, обнимая прижавшихся к ней с обеих сторон, притихших детишек родного ей человека. Вполголоса она стала рассказывать им слышанные в детстве сказки, чтобы хоть чем-нибудь развлечь их, увести от мысли о мертвой бабушке”.

“После смерти Ильиничны Кошевой, оставшийся в доме единственным и полновластным хозяином, казалось бы, должен был с еще большим усердием взяться за переустройство хозяйства, за дальнейшее его расширение, но на деле вышло не так: с каждым днем Мишка работал все менее охотно, все чаще уходил из дому, а вечерами допоздна сидел на крыльце, курил, размышлял о чем-то своем. Дуняшка не могла не заметить происходившей с мужем перемены”.

Мишка стал думать, что преждевременно осел он в родном хуторе. Он был недоволен тем, что бывшие белые, послужив в Красной Армии, становятся чистыми перед законом, считал, что с ними еще следует разбираться в ЧК. Однажды утром Мишка ушел в Вешенскую. Доктор признал его негодным к воинской службе. Тогда Мишка стал председателем хуторского ревкома.

Он начал свою работу с того, что пошел к дезертиру Кириллу Громову и арестовал его. Когда Кирилл решил бежать, Мишка стал стрелять.

“Вместе с Кириллом Громовым скрылись Ахваткин и тот незнакомый казак, которого видел Кошевой, когда пришел к Громовым. В ночь еще двое казаков исчезли из хутора”.

Кошевой узнал, что Громов Стал членом банды Махно. Он грозился убить Мишку. Да и сам Кошевой затаил злобу на Громова. Люди Татарского хутора стали испытывать недостаток в спичках, соли, керосине и табаке. Жители были этим недовольны. Мишка ничего не мог с этим поделать, только все доказывал, что Советская власть – счастье для людей.

Совсем запустил Кошевой свою семью. Даже обвинил жену в контрреволюционных разговорах. Стал грозить разводом. Дуняшка ничего не могла поделать и уступила мужу.

Вскоре от Григория было получено письмо с сообщением о том, что он ранен и скоро будет демобилизован, вернется домой. Аксинья, узнав эти новости, очень обрадовалась. Но Григория могли преследовать за участие в восстании. Аксинья планировала забрать детей и скрыться вместе с Мелеховым. Через некоторое время Григорий приехал в Татарский.

Когда Кошевой вернулся домой и увидел Григория, он вел себя сдержанно. Быстро собрали стол в честь возвращения хозяина. Пригласили и Аксинью. Она очень обрадовалась приходу Гриши.

“В гостях Аксинья побыла недолго, ровно столько, сколько, по ее мнению, позволяло приличие. За все это время она лишь несколько раз, и то мельком, взглянула на своего возлюбленного. Она принуждала себя смотреть на остальных и избегала глаз Григория, потому что не могла притворяться равнодушной и не хотела выдавать своих чувств посторонним. Только один взгляд от порога, прямой, исполненный любви и преданности, поймал Григорий, и этим, по сути, все было сказано”. Когда гости разошлись, Григорий и Михаил разговорились. Мишка прямо сказал, что считает Григория врагом, уверен в том, что Мелехов снова может переметнуться.

Григорий утверждал, что ему воевать вовсе не хочется. Кошевой не поверил. Тогда Мелехов спросил, как же им теперь жить дальше. На что Мишка ответил, что хочет подправить свою хату и перейти туда. Мелехова это устроило, потому что он понимал, что вместе им ужиться не удастся.

Михаил потребовал, чтобы на следующий же день Григорий пошел а Вешенскую и зарегистрировался. Мелехов ответил, что хочет хотя бы сутки отдохнуть. Мишка настаивал на своем: если Григорий не пойдет, он его силой погонит.

VII-X

Григорий узнал, что старший Листницкий умер от тифа, а Евгений застрелился из-за измены жены.

Мелехову советуют скрыться: офицерам Советская власть не верит, арестовывает их. Но Григорий все же отправился в политбюро.

“Поднимаясь по каменным ступенькам двухэтажного здания политбюро, он думал: “Кончать – так поскорее, нечего тянуть! Умел, Григорий, шкодить – умей и ответ держать!”

Аксинья надеялась, что Григорий зайдет к ней. Мелехова все не было. Аксинья от Дуняшки узнала, что Григорий ушел на регистрацию и может быть арестован.

Женщина очень испугалась. Мелехов вернулся поздно вечером. Аксинье он рассказал, что пока все обошлось. Но что будет дальше – неизвестно: “Я сам думал, как шел в это политбюро, что не выйду оттуда. Как-никак я дивизией командовал в восстание, сотник по чину… Таких зараз к рукам прибирают”. Через неделю опять надо идти отмечаться.

“Аксинья терпеливо ждала, потом все же не выдержала: села рядом с ним, левой рукой притянула к себе его голову, правой взяла чистый расшитый рушник, сама вытерла возлюбленному замаслившиеся губы и подбородок и, зажмурив глаза так, что в темноте брызнули оранжевые искорки, не дыша, крепко прижалась губами к его губам.

В сущности, человеку надо очень немного, чтобы он был счастлив.

Аксинья, во всяком случае, была счастлива в этот вечер”.

Григорий переселился к Аксинье, забрал с собою детей и кое-что из своего имущества. Дуняшка чувствовала себя виноватой.

Хотя Григорий и переселился, все равно не находил спокойствия. Его мучила неопределенность. Долго думал Мелехов, а потом решил, что в Вешенскую он больше не пойдет.

“В тот день, когда надо будет отправляться в политбюро, Григорий уйдет из хутора, если понадобится – надолго. Куда – он еще сам не знал, но уйти решил твердо. Ни умирать, ни сидеть в тюрьме ему не хотелось. Выбор он сделал, но преждевременно говорить об этом Аксинье не хотел”.

В четверг ночью к Аксинье пришла Дуняшка и предупредила брата, что ему нужно срочно уходить – Михаил Кошевой решил арестовать Григория.

Уже приехали четверо конных из станицы.

“Вот и кончилась его недолгая мирная жизнь… Он действовал, как в бою, – поспешно, но уверенно; прошел в горницу, осторожно поцеловал спавших детишек, обнял Аксинью”. Обещал скоро прислать весточку.

“Поздней осенью 1920 года, когда в связи с плохим поступлением хлеба по продразверстке были созданы продовольственные отряды, среди казачьего населения Дона началось глухое брожение. В верховых станицах Донской области появились небольшие вооруженные банды. Это было ответом кулацкой и зажиточной части казачества на создание продовольственных отрядов, на усилившиеся мероприятия Советской власти по проведению продразверстки”.

С бандами бороться было сложно. Фомин стал тяготеть к восставшим. Когда и у Фомина стали забирать хлеб, он решил открыто выступить против Советской власти. Для этого он начал агитировать своих бойцов. Несмотря на хорошую организацию, Фоминцы все же не смогли взять Вешенскую. Восставшие поехали по хуторам поднимать казаков.

XI-XVI

“Первые три недели после ухода из дому Григорий жил в хуторе Верхне-Кривском Еланской станицы у знакомого казака-полчанина. Потом ушел в хутор Горбатовский, там у дальнего родственника Аксиньи прожил месяц с лишним”.

Целыми днями Мелехов сидел в доме. На улицу выходил только ночью. Через некоторое время хозяин попросил Григория уйти на хутор Ягодный, к свату. На выходе из хутора Мелехова задержали конные Фомина. Григорию пришлось присоединиться к банде Фомина.

Казаки боялись идти в банду к Фомину. Да и сам Григорий понимал, что борьба обречена на провал.

Шла весенняя рабочая пора. Казаки из фоминской банды стали уходить. Григорий не смог идти домой, поэтому остался. Он ждал лета, чтобы забрать из Татарского Аксинью и детей. С ними он планировал уйти пешком на Кубань.

Банда Фомина занималась мародерством. Мелехову это было не по нраву. Поэтому Григорий пригрозил Фомину, что, если тот не прекратит своих грязных делишек, он уйдет и половину казаков с собой прихватит.

Конным отрядом красных банда была расстреляна из пулеметов. Григорию, Фомину и еще нескольким людям удалось бежать. Те, кто уцелел после разгрома, обосновались на лесистом острове посередине Дона.

В конце апреля ночью они переправились на баркасе через Дон. Там их ждал Александр Кошелев, который решил присоединиться к банде. На повозке все отправились в Ягодный. Там они достали коней и пошли на юго-запад.

“Вопреки ожиданиям Григория, за полторы недели к ним присоединилось человек сорок казаков. Это были остатки растрепанных в боях различных мелких банд. Потеряв своих атаманов, они скитались по округу и охотно шли к Фомину. Им было решительно все равно – кому бы ни служить и кого бы ни убивать, лишь бы была возможность вести привольную кочевую жизнь и грабить всех, кто попадался под руку”.

Затем в банду набралось уже около ста тридцати сабель. Григорий понимал, что находится в одном обществе с мародерами. Он твердо решил уйти из банды.

“Ночью на походе он выехал из рядов, остановился, как будто для того чтобы переседлать коней, а потом прислушался к медленно удалявшемуся, затихавшему цокоту конских копыт и, вскочив в седло, наметом поскакал в сторону от дороги”.

XVII

Задолго до рассвета он прискакал на луг против Татарского. Лошадей решил оставить в яру и отправился к Аксинье. Она была очень взволнована. Детей Григорий пока решил оставить Дуняше, а вот Аксинью взять с собой на Кубань. Женщина согласилась. Говорила, что и пешком за ним пойдет, лишь бы больше без него не тосковать.

Затем пришла Дуняшка. Мелехов просил Дуняшку взять детей. Она согласилась. Из хутора Григорий с Аксиньей выехали перед самым рассветом. Мелехов был благодарен Аксинье за ее самоотверженность. Аксинья была счастлива. “Снова призрачным счастьем манила ее неизвестность… Много слез пролила Аксинья бессонными ночами, много горя перетерпела за последние месяцы”.

Сели на лошадей, доехали до Сухого лога. Григорий уснул, а Аксинья пока караулила коней. “Только вчера она проклинала свою жизнь, и все окружающее выглядело серо и безрадостно, как в ненастный день, а сегодня весь мир казался ей ликующим и светлым, словно после благодатного летнего ливня. “Найдем и мы свою долю!” – думала она, рассеянно глядя на резные дубовые листья, вспыхнувшие под косыми лучами восходящего солнца”.

Поздно ночью они покинули Сухой лог. Затем спустились к Чиру. У хутора их окликнули трое конных. Григорий велел Аксинье ехать назад. Послышались выстрелы. Аксинью ранило. Григорий придерживал ее, чтобы она не упала с коня. Он снял Аксинью с коня и положил на землю. Пуля вошла Аксинье в левую лопатку, раздробила кость и наискось вышла под правой ключицей. Любимая умерла на его руках незадолго до рассвета.

Могилу пришлось рыть шашкой. Он похоронил Аксинью сам. Григорий твердо верил в то, что “расстаются они ненадолго…”. Теперь ему незачем было торопиться. Все было кончено. “В дымной мгле суховея вставало над яром солнце. Лучи его серебрили густую седину на непокрытой голове Григория, скользили по бледному и страшному в своей неподвижности лицу. Словно пробудившись от тяжкого сна, он поднял голову и увидел над собой черное небо и ослепительно сияющий черный диск солнца”.

XVIII

“Ранней весною, когда сойдет снег и подсохнет полегшая на зиму трава, в степи начинаются весенние палы. Потоками струится подгоняемый ветром огонь, жадно пожирает он сухой аржанец, взлетает по высоким будыльям татарника, скользит по бурым верхушкам чернобыла, стелется по низинам… И после долго пахнет в степи горькой гарью от выжженной и потрескавшейся земли. Кругом весело зеленеет молодая трава, трепещут над нею в голубом небе бесчисленные жаворонки, пасутся на кормовитой зеленке пролетные гуси и вьют гнезда осевшие на лето стрепета. А там, где прошлись палы, зловеще чернеет мертвая, обуглившаяся земля. Не гнездует на ней птица, стороною обходит ее зверь, только ветер, крылатый и быстрый, пролетает над нею и далеко разносит сизую золу и едкую темную пыль”. Такой стала и жизнь Григория.

Он прибился к компании дезертиров, жил в землянке, целыми днями сидел на нарах, вырезывал из дерева ложки, выдалбливал миски, искусно мастерил из мягких пород игрушечные фигурки людей и животных. Он старался ни о чем не думать и не давать дороги к сердцу ядовитой тоске. Днем это ему удавалось, но длинными зимними ночами тоска воспоминаний одолевала его. Он подолгу ворочался на нарах и не мог заснуть.

Ему часто снились дети, Аксинья, мать и все остальные близкие, кого уже не было в живых. Вся жизнь Григория была в прошлом, а прошлое казалось недолгим и тяжким сном. “Походить бы ишо раз по родным местам, покрасоваться на детишек, тогда можно бы и помирать”, – часто думал он.

“Утром на следующий день он подошел к Дону против хутора Татарского. Долго смотрел на родной двор, бледнея от радостного волнения. Потом снял винтовку и подсумок, достал из него шитвянку, конопляные хлопья, пузырек с ружейным маслом, зачем-то пересчитал патроны. Их было двенадцать обойм и двадцать шесть штук россыпью.

У крутояра лед отошел от берега. Прозрачно-зеленая вода плескалась и обламывала иглистый ледок окраинцев. Григорий бросил в воду винтовку, наган, потом высыпал патроны и тщательно вытер руки о полу шинели.

Ниже хутора он перешел Дон по синему, изъеденному ростепелью, мартовскому льду, крупно зашагал к дому. Еще издали он увидел на спуске к пристани Мишатку и еле удержался, чтобы не побежать к нему.

Мишатка обламывал свисавшие с камня ледяные сосульки, бросал их и внимательно смотрел, как голубые осколки катятся вниз, под гору.

Григорий подошел к спуску, задыхаясь, хрипло окликнул сына:

– Мишенька!.. Сынок!

Мишатка испуганно взглянул на него и опустил глаза. Он узнал в этом бородатом и страшном на вид человеке отца…

Все ласковые и нежные слова, которые по ночам шептал Григорий, вспоминая там, в дубраве, своих детей, сейчас вылетели у него из памяти.

Опустившись на колени, целуя розовые холодные ручонки сына, он сдавленным голосом твердил только одно слово:

– Сынок… сынок…

Потом Григорий взял на руки сына. Сухими, исступленно горящими глазами жадно всматриваясь в его лицо, спросил:

– Как же вы тут?.. Тетка, Полюшка – живые-здоровые?

По-прежнему не глядя на отца, Мишатка тихо ответил:

– Тетка Дуня здоровая, а Полюшка померла осенью… От глотошной. А дядя Михаил на службе…

Григорий стоял у ворот родного дома, держал на руках сына…

Это было все, что осталось у него в жизни, что пока еще роднило его с землей и со всем этим огромным, сияющим под холодным солнцем миром”.