М. А. Новикова

Полемика

М. А. Новикова
Патриотизм: мифы и миссия
1
Тема наших последних по времени чтений выглядит успокоительно-академической. В самом деле: кто же возразит против тезиса о том, что личность человеческая целостна и уникальна? А культуры человечества многообразны и диалогичны? Решительно никто, так что и дебатировать вроде бы нечего. Но это спокойствие, эта академичность – мнимые. В каком смысле мнимые? В двояком.
“Целостность” имплицирует самоогражденность,

самозащищенность, в пределе – самодостаточность. “Диалог” предполагает разомкнутость, готовность к риску и уступкам, а следовательно, – опять-таки, в пределе, – самонедостаточ – ностъ: острую жизненную потребность в другом и в других. Так оно и есть. Только Бог мировых монотеистических религий (христианства в особенности) соединяет в себе абсолютную самодостаточность с абсолютным диалогизмом. Эту антиномию и провозгласил тринитарный догмат, а затем развило тринитарное учение. Но объект нашей дискуссии – все же человек. (Хотя мысль Св. Отцов о Богочеловеке как единственно “полном”, идеально реализовавшем Божественный Замысел Человеке – мы, полагаю, держим в уме.)
И все же – в человеке “мира сего” эта антиномия, эта “неслиянная неразделенность” двух абсолютов сплошь да рядом превращается в конфликт: подчас яростный и, – увы, – даже кровавый. Обнаруживается это мгновенно, едва мы погружаемся в “бурю помышлений” и в кипяток живых исторических диалогов-дискурсов. Дискурсов религиозных – или политических; национальных – или глобалистских; унитарных – или плюралистических; метрополийных – или региональных. О, да, пускай (старый китайский лозунг) расцветают сто цветов, но только не на моем поле! На моем будет расти то, что я сам выбрал, посадил и взлелеял. А “сто цветов” моего соседа (по вере, по территории, по языку, по государственному ли, культурному ли устройству) на моем поле уже и вовсе не цветы: это сорняки, и будьте уверены, я позабочусь о том, чтобы их выполоть…
Применительно к дискурсу патриотическому двойной этот стандарт отлился в язвительно-меткую шутку: “Что такое патриотизм? Это шовинизм, но мой собственный. А что такое шовинизм? А это патриотизм, но соседский”.
Человек персонален, но человек и социален. Целостными хотят быть и душа, и социум; вопрос: насколько и какими средствами это “в миру” достижимо?
Ответ религиозный прост. Община и есть то целое, то духовное пространство, в котором воистину “вольно дышит” каждый человек и, одновременно, в котором – вполне реально – слова “братья и сестры” обретают свой максимальный, метафизический смысл. Однако не будем лицемерить. И внутри религиозной общины такое “диалогическое единство” достигается нечасто, притом скорее в молитве или в обряде, нежели в “мирских” деяниях, – например, в культуротворчестве. Отчего же?
Обычно объяснение, так или иначе, упирается в “политику” или в “идеологию”. Это они вроде бы ответственны за все наши несогласия и распри. Автору давно хотелось отделить вопрос о целостности (персональной и социогрупповой) от вышеупомянутых монстров. Сделать это помог случай (“мощное, мгновенное орудие Провидения”, А. С. Пушкин).
Когда говорится (или, еще чаще, патетически прокламируется), что Родину всем надо любить, – сперва следовало бы задать даже не вопрос: а какую Родину должен любить всяк и каждый? И един ли объем и смысл этого понятия (концепта) для христианина – или исламиста; для вчерашнего жителя империи – или сегодняшнего гражданина “новой демократии”; для профессора из Сорбонны – или овчара с Карпат? Сначала неплохо было бы задаться другим вопросом – и поныне (как удалось, к моему изумлению, выяснить) безответным: а что же она такое вообще, сама Родина?
Не предлагаю ответа – предлагаю свои поиски его: на пути, несколько нестандартном. Ибо пролег он не только через куль – ТУРУ Украины, а и через культуру (а если конкретней, то через восемь веков поэзии) Шотландии.
2
Еще с начала 1980-х годов я собирала “шухлядную” антологию переводов (и комментариев) шотландской поэзии. Поэзия (тем паче авторская) личностна всегда. И отражает она личность именно как целое, хотя бы и противоречивое. В то же время национальная антология подразумевает, что вторым критерием отбора текстов и поэтов (после чисто художественных достоинств) должна быть их национально-культурная репрезентативность. Так автор, самой логикой своей работы, вышел на патриотический дискурс в его поэтическом (т. е. самом глубоком) воплощении. Этот дискурс (и его ключевые концепты и мотивы) может сколь угодно близко стоять к другим дискурсам, прежде всего, к дискурсу политическому и идеологическому, – но он им не равен и с ними – полностью – никогда не сливается. Зато он позволяет наглядно увидеть: какими способами и какой ценой осуществляет себе групповое единение людей? И каково тут соотношение “земного” и “небесного”, исторически ограниченного и “вечного”?
Поэзия Шотландии сразу же ошеломила меня своим непреднамеренным (а потому особенно убедительным) “украинством”. Тут сходилось все. И один из самых архаичных, но и самых живучих на территории Европы “заказников” языческого мифомышления – и проповеднический голос одного из самых ранних в Европе (у них – на ее Северо-Западе, у нас – на ее Юго-Востоке) продвижений христианства. И упрямая, вековая борьба за национально-культурную идентичность и государственную самостоятельность. И ощутимое присутствие рядом двух крупных держав: то в роли “старинных друзей”, то в амплуа “старинных ворогов”. Одна из них – обольстительно-“европейская” и любезно-дистанцированная в моменты крутых испытаний; другая – ревниво-близкая и тяжко – опекающая. (Франция и Англия; Польша и Россия.) Тут и культ лихого пограничного воина, для своих – защитника и героя, для несвоих – “дикаря” и “бесчинщика”: украинского казака и шотландского рейнджера. (Из средневековой Шотландии рейнджер перекочует потом в Новый Свет и станет главным персонажем американского Фронтира.) А Реформация – и неистовые споры, “како веруеши?”: “ихний” Джон Нокс так выразительно перекликается в них с “нашим” Иваном Вышенским? А сам язык шотландский, скоте, – в его переменном притяжении-отталкивании, но всегдашнем диалоге с английским?.. Переводишь какого-нибудь почтенного члена Шотландского Общества любителей древностей (“Просвита”, истинная “Просвита”), да притом из далекого XVIII века, – а читаешь такие инвективы в адрес “имперского” языка “северного” (извините, “южного”) “соседа”, что словно бы свежие газеты листаешь. Вот выдержка – чтобы не быть голословной: “Пусть Англии внушает спесь ее язык – языцей смесь, язык, который столь же странен, сколь “чистокровный англичанин”: один большой и грязный чан норманнов, шведов и датчан, – и, в довершение ко блюду, с любым наречьем знавший блуду “.
А “европеизм”? Это мы сейчас полагаем (не все, но многие), что возвращение в Европу есть самый главный и самый мучительный процесс именно современной Украины. Ничего подобного: предисловие к британскому изданию шотландской поэтической антологии (в престижной серии “Пингвин”) все сплошь пестрит “европеизмом”. Европеизм Шотландии (а я читаю: Украины) исконный; европеизм, насильственно у нее отобранный. (Через воссоединение, панове, через фальшивое, подложное воссоединение с… да нет же, не с Россией – с Англией.) Европеизм, пытающийся удержаться (после “воссоединения”) без своей государственности, без былых всесторонних контактов с Европой, но медленно сползающий в хуторянство. (И “хуторянство”, право же, не я примыслила, – это проф. Том Скотт в своем предисловии пишет: “Шотландская поэзия, обнимавшая мыслью Вселенную, съежилась до хутора”. Есть и соответствующий термин-шотландизм: “kailieyardism”.) И т. д., и т. п. – вплоть до совпавшего национального возрождения 1920-х годов (“поколение МакДиармида”) – и даже до горестной констатации одного из современных культурологов-шотландцев: национальный парламент Шотландия обрела снова, – но национальную идею, похоже, утратила…
Ныне моя шотландская антология уже сложилась и насчитывает четыреста с лишним страниц переводов и комментариев. Пищу для размышлений о многообразии и уникальности – в рамках патриотической темы – она дает изобильную. А памятуя, что наши чтения имеют отчетливо духовный, а не просто социологический вектор, – хотелось бы взглянуть и на эту проблему, и на этот дискурс не только “по горизонтали” дольней эмпирики, но и “по вертикали” духовных императивов и ценностей.
3
Что такое Родина “по горизонтали” – вычитать из антологии можно без труда, хотя и не без неожиданностей. Каких неожиданностей? Ну, например: если Родина – “наша”, т. е. если это переживание и понятие коллективное, то она, чаще всего, “земля наших отцов”. (По-украински это была бы “Вітчизна”, “Батьківщина”.) Если же Родина – “моя”, т. е. нечто, прочувствованное и пережитое автором лично, – тогда она “мать”. (Украинского однословного соответствия нет, но есть диалектное или архаическое “Материзна”.) “Материнский” у поэтов-шотландцев – язык и дом; “материнская” – земля – кормилица: отголосок тысячелетней мифологемы, “матери-сырой земли”; возможно, именно она воплотилась когда-то в облике славянской богини Мокоши – единственного женского божества во “Владимировом пантеоне” на Княжей горе в Киеве.
А вот религиозного обоснования патриотизма в шотландском языческом пласте не просматривается. И, – что для восточнославянского глаза еще непривычней, – в средневековой, христианской уже поэзии не просматривается тоже.
Тут, конечно, необходимы оговорки. И в Западной Европе, и в Европе Восточной не “местные” языки и не “местные” наречия служили в Средние века “языком Бога”. Церковь, теология (а значит, и “высокая” словесность вообще) говорили по латыни или по-старославянски. Но все же – и там, и тут были “промежуточные” жанры: поучительные, исповедальные, обличительные, медитативные. Они начинали уже переходить на vernacular: на “свои” языки. (Разумеется, насыщая их латинизмами или старославянизмами, дабы сохранить “высокий” дух и стиль.) Однако и здесь приметна разница. Восточное славянство, еще от “Слова о законе и благодати” Митрополита Иллариона Киевского, от “Повести временных лет” и Киево-Печерских патериков, – проникнуто идеей патриотизма как духовной миссии. Как поручения от Бога, возложенного и на личность (отдельного христианина, жителя “земли Руськия”), и на всю эту землю (на ее общину, равную народу, и на ее народ, равный общине.) В шотландском же “стиховерсуме” такой мотив не звучит.
Возможное объяснение этому странному для нас обстоятельству лежит в том, с каким “несвоим” миром выходил на битву там и тут мир “свой”. У шотландцев (с VI века и по Новое время) “иномирием” социально-политическим и этническим, врагом внешним были – последовательно – саксы, англы, норманны, датчане, англичане. Были это “свои чужие”: “чужие”, но все же и “свои”. Правда, саксы, англы, “варяги”-норманны могли быть противопоставлены скоттам (а потом шотландцам), как язычники – христианам. Но и этого в текстах не прочитывается. “Сакс”-англичанин (а “саксонцами” – или “южанами” – англичан будет упрямо именовать шотландский фольклор и низовая литература, до XX века включительно), – так вот: англичанин для шотландца, если судить по сатирическим стихам, – хвастун и спесивец, неженка и барин, – а ранее хищный волк, – а позднее “изрядный внук искусств изящных и наук”. То есть он примерно то же, что “лях” для низовой сатиры украинской или “французик” для аналогичной (послепетровской) сатиры русской.
Никогда, однако, не сходились в шотландском “образе иномирца” все без исключения ино-признаки, все приметы анти-мира, какие сошлись для русича в “нашествии иноплеменных” с Востока. Тут на “наш”, “крещеный” мир двинулось разом нечто иноземное, иноверческое, инородческое, иноязычное, – а в сумме (для сознания наших предков) нечто почти уже иноприродное: нечеловеческое. Неслучайно же то, что накатывалось из Великой Степи, трепетавшая издали Западная Европа поименовала бездноподобным мифонимом-этнонимом “Тартары”. (Отчего и поныне земляки мои, крымские татары, ведут спор: стоит ли оставлять себе столь демоничное и оскорбительное для целого народа наименование?)
Понятно: битва с адовым царством, с “Тартаром”, подразумевает у бойцов совсем другую Родину, нежели битвы с норманеними налетчиками короля Эрика II или с английскими войсками короля Эдуарда I. Патриотизм средневековых христиан-русичей насквозь метафизичен; патриотизм средневековых христиан-шотландцев ориентирован скорее на Социум, нежели на Сакрум.
4
Час религиозно окрашенного патриотизма для шотландцев пробил, когда пришла Реформация. Протестантизм стал для Центральной и Восточной Шотландии таким же национальным знаменем и оплотом, каким было для Центральной и Восточной Украины и для России православие. Католичество, “старая” вера “отцов”, осталось знаменем северо-западного Хайленда, шотландской “Верховины”. За веру, вождя… то бишь, царя… то бишь, “Принца Чарли” Стюарта и отечество шли в бой горцы-хайлендеры даже в 1745 году. В этом наша общность; различие же – в духовной (а отсюда и культурной) атмосфере этих вероисповеданий.
Высшая и единственная святыня протестантизма – Писание (“Sola Scriptural”, девиз Мартина Лютера). Потому без излишних церемоний шотландцы-реформаторы валили и разбивали статуи в “Сент-Эндрюсе”: Свято-Андреевском соборе своих же компатриотов, шотландцев-католиков. И если бы только статуи! “Людей, как лис, загнавшие, – погромы опять смешали землю с кровью, дабы могли уверовать зато мы, что Бог является любовью”. Эти горько-саркастические строки адресованы английской оккупационной армии Оливера Кромвеля: армии, вторгшейся в Шотландию под лозунгом “защиты веры” тех же шотландцев. Причем и веры той же, протестантской. Этого Шотландия ни забыть, ни простить (судя по ее поэзии) не смогла поныне.
Главный счет, какой шотландские деятели культуры до наших дней предъявляют Реформации, – это как раз истребление вековечных национально-культурных традиций. И здесь уже в одном обвинительном списке оказываются и традиции языческие, и традиции ранней, Кельтской Церкви (а она созидалась по образцу Восточных, не Западных Церквей), и традиции Церкви позднейшей, Римско-Католической. Реформация обезлюдила “и холм, и храм наш пышный” – таков иск, вчиненный ей Эдвином Мьюиром (1887-1965). Холм – обиталище сидхов, фей и эльфов кельто-германского язычества; пышный храм – особенность католического культа. Непримиримые когда-то антимиры – теперь они вместе представительствуют за “старую добрую” Шотландию: край мифов и житий святых, богатой ритуалистики и щедрой на визии спиритуалистики – против цивилизации “серых атомов”, против “рахункової доби” (как сказал поэт, но уже украинский: Богдан-Игорь Антонич).
5
Что же нового внесла эпоха Реформации в шотландский патриотический дискурс? Внесла она, во-первых и в-главных, поистине драматическую проблему – точнее, проблему эту резко высветила и заострила. А проблема оказалась такой: каков же баланс “своей веры” и “своей земли”, “своего рода-племени” в понятии “патриот”? А пуще того – в патриотической модели жизнеощущения и социального поведения?
Для язычества проблемы этой не существовало. Там “свои” боги и духи опекают “свою” же землю и “своих” же людей. Троянский сюжет у Гомера недаром выглядит сегодня межклановой разборкой: между богами-“авторитетами” ахейцев и богами-“авторитетами” троян. Для раннесредневекового христианства такой проблемы не возникало также. Христос там – “Бог князя”, затем “Бог княжеской дружины”, а вслед за ними и “Бог всего княжества”. Современный ригорист-теолог воскликнет, вероятно, с отвращением: ” – Да какой же это Христос Евангелий и Посланий? Это же тогда “княжий бог” Перун (у славян) или Один (у германцев) под псевдонимом Христа?!”. Мудрые и терпеливые ранние миссионеры (быть может, улыбнувшись) возразили бы: “-А вы хотите, чтобы вчерашний язычник сегодня заговорил языком и зажил чувствами Евангелистов – или Апостола Павла, Апостола Андрея, Апостола Петра? Наше дело помочь ему “перевести” самого себя из себя вчерашнего в себя завтрашнего. Из мира Мифа – в мир Миссии. В этом и состоит наше служение – одновременно и Царству Небесному, и земной Родине этих людей”.
Реформация расколола саму идею миссии. Стало непонятно: кого я должен считать своим братом-компатриотом? Того ли, с кем я разделяю Родину как место моего рождения и формирования “дольнего” – или того, с кем я делю свое рождение и возмужание “горнее”, духовное? Что земных Родин может быть не одна – это современники великих географических открытий, массовых эмиграций “за океан”, путешественники, воины и политические изгнанники усвоили из своей биографии. Но сколько же может быть Родин небесных!.. Людей той эпохи вряд ли волновало практически: каким образом возлягут рядом в Грядущем Царстве лев и ягненок? Гораздо актуальней, по-видимому, был для них другой вопрос: каким образом воссядут там бок о бок “верный сын” Римско-Католической Церкви, отлучавшей тех, кто не принимает участия в церковных таинствах, – и “верный сын” Церкви Реформаторской? Который поднимал в Шотландии бунт против собственного короля, когда тот пробовал навязать ему компромиссные “Пять Пертских уложений”: легализацию протестантства, – но ценой исполнения основных культовых требований католичества.
Ряды “патриотов от веры” несомненно множились, ибо, – увы, – очевидно дробились.
Украина и Беларусь пережили аналогичный сюжет в виде унии, Россия – в виде старообрядчества. А уж когда наступила “Славная Революция”, она же “Великая Смута” 1917 года (термины – старые, английские: “The Glorious Revolution” и “The Great Mutiny”; событие – новое, отечественное), – а следом явились “обновленцы” и “тихоновцы”, “автокефалы” и “катакомбники”, – тут уж восточнославянскому (христианскому!) патриоту пришлось совсем несладко. Выбирать Родину “на небеси” – это, знаете ли, далеко не то же самое, что выбирать гражданство или партийную принадлежность.
На одном из предыдущих наших чтений, посреди благолепия и златоречия (без иронии!) выступавших на тему христианского примирения, – лица двоих участников полыхали, как у “пламенных революционеров”. Один – зарубежный ученый, бывший советолог; другой – деятель одной из Зарубежных Церквей “в изгнании”. И понятно, почему так пламенели их лица, звенели их голоса. Оба были патриотами – один “своей” науки, другой “своей” Церкви. А лозунги патриотизма известны. (Кстати сказать, “советские” лозунги не слишком отличаются тут от лозунгов украинских или шотландских.) “Ни шагу назад”. “Ни пяди родной земли (профессии, конфессии…) не отдадим”. И т. д.
Повторюсь: я не иронизирую – я анализирую. На заседании одного из отечественных спецсоветов по защите филологических диссертаций я пыталась показать диссертанту (писавшему в том числе о “Реквиеме” Анны Ахматовой), что ее “Реквием” работает с евангельским сюжетом Распятия, как с “личным мифом” самой поэтессы. А это создает, мягко говоря, некоторые затруднения при анализе поэмы с позиций канонического христианства. Мой коллега-профессор задал встречный вопрос: “-А христианская мифология?” Я ответила: “- А Вы спросите любого действительно верующего (а не “культурологически толерантного”) христианина, исламиста, буддиста и так далее: какие мифы существуют для него в рамках его веры? Он Вам скажет: никаких”.
“Родина-миссия” тоже может стать мифом – личным или коллективным. Эмигрантская, диаспорная, диссидентская литература полнится такими мифами. И платили за них, между прочим, реальной жизнью и кровью, как и бывает с настоящими, не “вторичными”, не чисто эстетическими мифами. Но и при этом, – с точки зрения мировых религий, а не религий языческих, – “князь мира сего” в таких случая брал верх в умах мифотворцев (чаще всего – минуя их рациональное сознание) над “Царем Небесным”. Признавать это горько; умалчивать об этом было бы еще горше.
6
Известный украинский переводчик, литературовед, культуролог М. Москаленко (к прискорбию, ныне уже покойный) любил посреди разговоров на всяческие социокультурные темы полудразня-полувсерьез спрашивать-цитировать: “Добре, але що ж ви скажете про Україну?”. В пределах моей темы: что же можно сказать, в конце концов, о том самом: изначально заявленном и по-прежнему таинственно-неуловимом – концепте “патриотизм”? И о его собственном опорном концепте – “Родине”?
Вот сводный список признаков “Родины”, сделанный по материалам шотландской антологии. Отныне я предлагаю этот список своим студентам – как тест “Где ваша Родина?”. Итак, Родина – это место, где: 1) все есть прекрасный сад (поле). 2) На этом поле (в этом саду) зреет наше будущее. 3) Каждый его уголок заселен родными/знакомыми/прекрасными/полезными зверями/птицами/рыбами/растениями. 4) Каждое поле вспахано моими/нашими руками. 5) Каждая тропинка пройдена моими/нашими ногами. 6) Каждый предмет/лицо имеет родной/знакомый/прекрасный/нормальный/удивительный вид.
7) Место, куда никого чужого я/мы/предки/потомки не впускали и не впустим. 8) Откуда никто свой/я/мы/предки/потомки не уезжали и не уедем. 9) А если впустим – на ней, этой земле, воцарится пустыня/зима/ночь/хаос/конец света/ ад. 10) А если уедем, – никогда уже не попадем в сад/лето/ гармонию/утро бытия/рай. И) Это место, где находятся могилы/дом/очаг моих/наших предков. 12) Где колыбель/дом/ очаг моих/наших детей.
Заметим: эта Родина – внеполитична, хотя и не совсем внеидеологична. Таков же и второй список-тест: “Что значит быть патриотом”? А быть патриотом по-шотландски (и по-украински?) значит знать свою Родину конкретно/подробно/ поименно и применять это знание повсеместно/ежечасно/при всех обстоятельствах: в пределе – ею жить и ею же умирать. А конкретность этого знания-переживания Родины, в свой черед, означает: 1) все ее, Родины, составляющие части; 2) все их признаки и свойства; 3) всю их археологию/генеалогию/ историю/биографию; 4) всех их друзей и врагов; 5) все, что делает их родными/отличает от чужих; 6) а главное – все ценности, которые они собой воплощают.
“Не слабо” – отзываются, прослушав этот тест, мои студенты. Среди прочего, тест этот приводит к закономерному выводу, и даже двум. Вывод первый: Родина и патриотизм – концепты не статичные, а динамичные. Родина может “прибывать” и “убывать”, может менять свои очертания – в зависимости от того, чту в ее смысловое поле попадает, а что из него выпадает. И второй вывод: Родина – концепт локоцентричный. А все локоцентричные концепты “родом из детства” человеческого – из язычества. Отчего не следует, что язычниками автоматически становятся все патриоты. Следует из этого лишь одно: то, что сами механизмы порождения и воздействия “патриотического сознания” – сущностно языческие.
Если же это так – тогда понятны и сложности с “христианским патриотизмом”. Ибо христианство (как духовная и культурная модель) не локоцентрично, оно хроноцентрично. По-простому говоря, в центре его забот не место, а время, – и время разомкнутое: вытекающее из вечности и в вечность уходящее. Тогда как даже пространство по-язычески тяготеет к статике и замкнутости: к модели “своего дома”, а не “своего пути”. Для язычества путь – это эксцесс; для христианства он – норма.
Уже в Ветхом Завете (где есть как будто бы совершенно локоцентричный концепт “земли обетованной”) “земля” эта задана в модусе времени: как обещание, а не “готовый” удел, на который у его обитателей есть “природное” право. И не зря с такой Родиной связаны два сердцевинных сюжета всей ветхозаветной истории: сюжет заключения Завета народа с Богом – и сюжет Исхода этого народа на свою обещанную (а не “историческую”, и не “мифологическую”, и не “юридическую”) Родину. Родина эта есть у него тогда и дотоле, доколе он служит этому Завету, следует этой своей миссии. Киевская Русь – с трогательным “детским” наивом, но и с глубокой метафизической чуткостью – трансформировала ветхозаветную идею в идею всего Киева (а следовательно, и всего “крещеного мира” Киевской Руси) как сплошного миссионерства: “славянского Иерусалима”. Ни шотландский Дункельд (а затем Абердин), резиденция Наместника Папского Престола, ни шотландский Эдинбург, “престол” легендарного кельтского короля Артура (а затем столица всех шотландских королей, вплоть до воссоединения с Англией), – никогда такой идеи не выдвигали.
Ключевая фигура язычества – страж своего дома. Его “отец” – откуда вырастет потом “земля наших отцов” у шотландских поэтов, “вотчина” у древних славян. Или “хранитель” домашнего “хлеба”, hlaford, – из него получится потом шотландский “лэрд” и английский “лорд”. В этих фигурах и видел язычник то, что мы сегодня именуем патриотом. Ключевая фигура христианства иная: это человек пути, миссионер, – даже если путь его пролегает не в глубь территории, а в глубь души (как то было у монахов, наставников, священнослужителей) .
Мы никогда не сможем отменить собственного детства, – в том числе “детства” духовного, языческого. Модель такого патриотизма и такой Родины останется при нас навсегда: и как младенческий опыт предков, и как опасный “соблазн горизонтали”, “соблазн статики” для нас, их потомков. Но мы можем (и призваны) свое детство перерастать – и, перерастая, преображать. Может быть, в урок нам Христос, после своего Преображения, не дал апостолам остаться “патриотами горы Фавор”, а спустился с ними вместе вниз: на грешную и многострадальную родину бесноватых, увечных, прокаженных… Полюбить, исцелить и преобразить такую Родину и стало их апостольской миссией.