Борис Пастернак сказал: “Книга – это кубический кусок дымящейся совести”. Слова эти могут стать и эпиграфом, и эпилогом всей жизни и творчества поэта. Есть творцы, для которых музыка, поэзия, литература – занятие, но не жизнь. Пастернак относится к тем поэтам, для которых творчество и есть жизнь.
Он воплощение, материализация самого духа и сути поэзии, которую не отделял от жизни и не привносил в жизнь. Он просто жил так, как творил, а творил так, как дышал, если вспомнить слова Булата Окуджавы. Пастернак знал, что “поэзия валяется
Он не искал поэзию в жизни, он знал, что нет ничего, что нельзя было бы увидеть по-новому, осмыслить эстетически, образно, раскрывая и раскрепощая тем самым суть.
Пастернак странным образом похож на бессловесные порождения Земли, его стихи как будто не написаны, а выросли, кристаллизовались по законам не искусства, а природы. Он сам чувствовал себя каким-то продолжением природы, ее жизнью, только переплавленной в слово:
Я жизнь земли, ее зенит,
Что сам бросаю тень.
Я жизнь земли, ее зенит,
Ее начальный день.
Захлебывающееся, нервное звучание стихов Пастернака напоминает звуки, которыми выражает себя природа. И поэзию он определяет не через литературность, а через самые пронзительные проявления жизни:
Это круто налившийся свист,
Это щелканье сдавленных льдинок,
Это ночь, леденящая лист,
Это двух соловьев поединок.
Ничего “жеманно-поэтического” нет в ощущении поэта. Он знает, что поэзия – не приправа к жизни, а сама жизнь во всей ее простоте и величии:
Поэзия, я буду клясться
Тобой, и кончу, прохрипев:
Ты не осанка сладкогласца,
Ты лето с местом в третьем классе,
Ты пригород, а не припев.
Подлинная поэзия, которой живешь, а не “занимаешься” – страшна. Она требует в жертву все: всю жизнь и еще немного:
О, знал бы я, что так бывает,
Когда пускался на дебют,
Что строчки с кровью – убивают,
Нахлынут горлом – и убьют!
Иначе не бывает, потому что поэзия требует полной гибели всерьез. Умирать и воскресать с каждой строкой, каждым стихом – удел подлинного поэта. Пастернак находит очень сильный образ, в котором ощущение поэта близко к величию древних мастеров, творивших не для времени, а для богов:
Когда строку диктует чувство,
Оно на сцену шлет раба.
И тут кончается искусство,
И дышат почва и судьба.
Мы привыкли к тому, что слово “искусство” значит для нас что-то высокое, подлинное. Но Пастернак парадоксально высвечивает другое: сближение “искусства” и “искусственности” и находит нечто более высокое, подлинное – это “почва и судьба”.
У Пастернака есть строки, за которые его часто упрекали: “Какое, милые, у нас тысячелетье на дворе”. В них увидели равнодушие и высокомерное отрицание настоящего. Но это не так.
Пастернак, как великий художник, живет в своем времени, но отсчет ведет с точки зрения вечности.
Не спи, не спи, художник,
Не предавайся сну:
Ты вечности заложник
У времени в плену, –
говорит он. Пастернак не был обойден славой, успехом, но строго взыскуя с себя, писал:
Быть знаменитым некрасиво,
Не это поднимает ввысь…
Он знал, что “цель творчества – самоотдача, а не шумиха, не успех”. Все преходяще, и только родник поэзии неисчерпаем. Поэт спешит, не останавливается, чтобы полюбоваться собой, он всю жизнь нацелен в будущее:
За поворотом, в глубине
Лесного лога
Готово будущее мне
Верней залога.
Его уже не втянешь в спор
И не заластишь
Оно распахнуто, как бор,
Все вширь и настежь.
Но, стремясь в будущее и принимая все, что ему уготовано, Пастернак не скользит легко по поверхности.
Во всем мне хочется дойти
До самой сути:
В работе, в поисках пути,
В сердечной смуте…
Его стихи – это поиски сути, его понимание поэзии, – это поиск “оснований, корней, сердцевины”. Жить и писать нужно так, чтобы
Все время схватывая суть
Судеб, событий…
Свершать открытья.
Поэзия Пастернака имеет удивительное свойство: она молода. Все стихи написаны на пределе изумленного открытия мира, поэт видит все, как видят только дети. Читая и постигая его поэзию, понимаешь: стихи – такая же непреложная и естественная часть природы, как дерево, цветок, вода и солнечный свет.
Цель творчества – самоотдача