“Адище города” в ранней лирике В. В. Маяковского

Я знаю, ваш путь неподделен…

Б. Пастернак

Д До края полное сердце

вылью

В исповеди…

В. Маяковский

Поэт обычно похож на свои стихи. Не менее справедлива и “обратная” формула: в созданиях поэта отчетливо проступают его личностные черты. Не только духовный его облик, но и внешность, манеры, привычки, голос, имя непременно “отзываются” в строчках стихов, удостоверяя их подлинность и неповторимость. Владимир Маяковский…

Разве в “лесенках” строк поэта с их глубокой и всегда неожиданной рифмой, смысловыми

и эмоциональными контрастами, густой метафористикой, тягой к гиперболам не явлено со всей узнаваемостью то, что многократно засвидетельствовано и мемуарами, и фотографиями, и анкетами арестанта – 185 сантиметров)? И фамилия у этого крупного, с мощными легкими и широким шагом, человека такова, что кажется чуть ли не намеренно – как, положим, у Светлова или Багрицкого – придуманной для его стихов. Разве из-под пера Александра Блока или Сергея Есенина могли выйти обращения и признания, естественнейшие для того, кого звали Владимиром Маяковским: “Мир огромив мощью голоса, иду – красивый, двадцатидвухлетний” или “Эй, вы! Небо! Снимите шляпу!

Я иду!” Он идет, “красивый, двадцатидвухлетний”, пристально вглядываясь в окружающее и в собственные переживания, чувствуя свой ум, силы, талант, стремясь, как свойственно любому человеку, оценить мир, найти свое место в нем, “выбросить старье на свалку истории”, сказать свое слово, новое по содержанию и форме. Ранняя поэзия Маяковского поражает нас, читателей, многообразием жанровых образований. Это и оригинальные зарисовки городского пейзажа , и стихотворные монологи, прямо обращенные к слушателю , и сатирические “гимны” , и “самопортреты”, выдержанные в эксцентрическом или лирико-ироническом стиле , и романтическая внефабульная поэма с лирической структурной основой . Весь мир для Маяковского – живой организм, который любит, ненавидит, страдает.

В стихах поэта он очеловечен. Вчитаемся в строки стихотворения “Порт”:

Простыни вод под брюхом были.

Их рвал на волны белый зуб.

Был вой трубы – как будто лили

любовь и похоть медью труб.

Стихотворение поражает соединением традиционно несоединимых образных рядов, что производит оглушающее впечатление. Эти строки могут нравиться или нет, равнодушными они не оставляют. Чтобы представить себе мироощущение молодого Маяковского, его “взаимоотношения” с планетой Земля, прочитаем стихотворения “Я” и “От усталости”. И сразу увидим, что поэт называет луну “моя любовница рыжеволосая”, страдает от неприкаянности своих песен, обращаясь к луне со словами:

В бульварах я тону, тоской песков овеян:

ведь это ж дочь твоя-

моя песня

в чулке ажурном

у кофеен!

Ничего нового, по существу, поэт не говорит: всех поэтов беспокоит судьба собственных творений. Но какова форма! В ее оригинальности и смелости Маяковскому не откажешь!

Внимание к форме, поиск ее новизны – основное в футуризме. Отсюда – ломка привычных для нашего уха стихотворных размеров, новое графическое оформление, новые ассоциативные ряды:

Земля!

Дай исцелую твою лысеющую голову

лохмотьями губ моих в пятнах чужих позолот… Необычные сравнения:

Квакая, скачет по полю

канава, зеленая сыщица,

нас заневолить

веревками грязных дорог.

Вообще, природа сама по себе не объект изображения для Маяковского. Вспомним из его автобиографии: “Перевал. Ночь… В расступившемся тумане под ногами – ярче неба. Это электричество.

После электричества совершенно бросил интересоваться природой. Неусовершенствованная вещь”. Как не вспомнить тургеневского Базарова с его знаменитым: “Природа – не храм, а мастерская, и человек в ней – работник”! Маяковский – урбанист . Посмотрим на самые первые стихи о городе – “Ночь” и “Утро”. День, “багровый и белый, отброшен и скомкан”, вечера зеленый сумрак собрал причитающуюся ему “горсть дукатов”, “а черным ладоням сбежавшихся окон раздали горящие желтые карты”, “синие тоги” набросилась ночь на городские площади и бульвары, на здания в браслетах огней.

По ночным улицам “толпа – пестрошерстая быстрая кошка – плыла, изгибаясь, дверями влекома” в поисках развлечений и удовольствий. Это описание города в стихотворении “Ночь” не может вызвать у нас ассоциаций: наши города уже вечером пустынны, страшны, угрюмы, но ведь Маяковский описывает город 1912 года, не тронутый ни войной, ни революцией. Но позади ночь развлечений, “угрюмый дождь скосил глаза”, гибнут фонари, “цари в короне газа”, и то, что было красиво ночью, – почти безобразно при утреннем свете, который “для глаза сделал больней враждующий букет бульварных проституток”. И вот восток бросает в одну пылающую чашу все, что осталось от ночного пира . Часто современность в стихах Маяковского предстает в мрачных, окрашенных трагическим колоритом картинах . Жизнеутверждающая тональность городских пейзажей в самых ранних стихотворениях Маяковского сменяется тревожной нотой насилия над телом и душой человека, даже над творением его рук:

Лифт души расстегнули.

Тело жгут руки.

Кричи, не кричи:

“Я не хотела!” –

резок

жгут

муки.

Поэт разделяет эту муку: “я – где боль, везде и чувствую – “я” для меня мало. Кто-то из меня вырастает упрямо”. В стихотворении “Я и Наполеон” поэт восклицает:

Мой крик в граните времени выбит

и будет греметь и гремит,

оттого, что

в сердце, выжженном, как Египет,

есть тысяча тысяч пирамид!

В стихотворении “Я” Маяковский использует библейский сюжет о вселенской боли Христа, сранивая свою боль с болью Божьего сына:

… пролитая кровь моя льется дорогой дальней.

Это душа моя клочьями порванной тучи в выжженном небе

на ржавом кресте колокольни!

Лирический герой раннего Маяковского традиционно для русской классической поэзии трагичен, и высота трагедийности необычайна. Кто же мог сравнить себя с самим Богом? Подумайте: либо тот, для кого Бог – просто символ без веры, либо тот, кто ощущает в себе силы стать творцом справедливого мира, приблизить время, когда

Люди родятся,

настоящие люди,

бога самого милосердней и лучше!

Маяковский отождествляет Поэта с Мессией, призванным перестрадать за всех и тем самым очистить мир “от всякой скверны”. И если в трагедии лирический герой идет к “темному богу гроз”, чтобы бросить ему в лицо, как обвинение, слезы человечества, если в “Облаке…” он – тринадцатый апостол, то в “Человеке” – это тот, кто умер и воскрес, из-за которого “… отхлынули поклонники от гроба господня. Опустела правоверными древняя Мекка”.

Мир может спасти только сам человек, “не бог, не царь и не герой”, но – поэт, ибо только поэт может чувствовать боль мира как свою. Как мечтает Маяковский о единении “душ и сердец”! Но “нет людей.

Понимаете крик тысячедневных мук? Душа не хочет немая идти, а сказать кому?” Если вы когда-нибудь страдали от одиночества, от невозможности иметь рядом с собой близкого человека, вам должна быть понятна страстная готовность поэта отдать все великолепие своей души и само свое бессмертие “за одно только слово ласковое, человечье”. Поэт открывает нам, своим читателям, шкатулки бесценных слов, он их создатель и хранитель, их “мот и транжир”, и ему нестерпимо больно встречать непонимание . Мировидение поэта отличается от нашего восприятия окружающего.

Мы часто не желаем взглянуть на привычное по-новому, отказываем в этом праве другим, отталкиваем новизну и необычность, вместо того, чтобы обогатить себя. Об этом трагическом непонимании говорит Маяковский в стихотворении, которое так и называется – “Ничего не понимают”. В адрес человека, посмевшего сказать нечто, с точки зрения обывателя, абсурдное, летят оскорбления:

“Сумасшедший!

Рыжий!”-

запрыгали слова.

…Но этот мир – его мир. “И только боль моя острей – стою, огнем обвит, на несгораемом костре немыслимой любви”,- заявляет поэт в стихотворении “Маяковский векам”.

Разве не потрясающе, когда, огромный, “железный”, Маяковский становится нежным и добрым, как беспомощный щенок? Людям нужны такие стихи, потому что всегда люди должны помнить о том, что они Люди. Человек должен любить, верить, надеяться, ревновать, страдать, дружить и любить сказки.

И поэтому Маяковский будет жить! Он будет прославлять и проклинать, ласкать и бороться, любить и ненавидеть. А пока… поэт ждет от времени перемен к лучшему, обращаясь в апреле 1917 года к своим читателям со словами:

Сегодня

до последней пуговицы в одежде

жизнь переделаем снова.

Маяковский был уверен, что в будущем люди станут совершенно другими. Им будут неведомы искушения “меланхолишки черной”, им не придется страдать от “взаимных болей, бед и обид”, они освободятся от “когтистого медведя ревности”, и им не нужно будет наступать “на горло собственной песне”. И уж конечно, они-то никогда не скажут: “Для веселия планета наша мало оборудована”, а тем более: “Очень много разных мерзавцев ходят по нашей планете и вокруг”. С высоты этого будущего Маяковский порой ощущал себя в чем-то лишь человеком сегодняшнего, в историю уходящего дня: “С хвостом годов я становлюсь подобием чудовищ ископаемо-хвостатых…”. Однако сегодня мы обнаруживаем его строки не в “курганах книг, похоронивших стих”, и сам он воспринимается нами не как человек вчерашнего дня и даже не только как наш современник, но и как человек будущего.

Пророчески точно сказала об этом Марина Цветаева вскоре после смерти поэта: “… своими быстрыми ногами Маяковский ушагал далеко за нашу современность и где-то, за каким-то поворотом, долго еще нас будет ждать”. И еще: “… оборачиваться на Маяковского нам, а может быть, и нашим внукам, придется не назад, а вперед”. Родившийся в ХIХ веке, он и для тех, кто будет жить в ХХI, предстанет как прекрасное воплощение всего того лучшего, что связано с понятием “сердечный русский человек” , и как нравственный идеал…

Я думаю, с этим трудно не согласиться.