ПОЭЗИЯ СЕРГЕЯ ЕСЕНИНА ПОЕЗДКИ ЕСЕНИНА ЗА ГРАНИЦУ И ПРЕОДОЛЕНИЕ ДУХОВНОГО КРИЗИСА (1922-1924 ГОДЫ)
Вопрос этот широко освещен как в русской, так и в зарубежной критике. В нем, однако, давно уже четко обозначились противоположные точки зрения. Одни исследователи считают путешествие поэта по Европе и Америке бесплодным, углубившим его духовный кризис и ускорившим трагедию. Другие в зарубежных впечатлениях Есенина видят признаки начавшегося духовного перелома.
Неодинаковое решение вопроса о значении зарубежной поездки в творческой биографии
Пребывание поэта в Европе и Америке нельзя считать обычным, рядовым фактом его биографии. Поэт выехал за границу в период наибольшей душевной депрессии. Вскоре же после возвращения на Родину он решительно обращается к темам современной ему советской действительности, с иных, более зрелых идейных позиций оценивает новую жизнь.
Сергей Есенин начал свое путешествие под звуки траурного марша “Волчьей гибели” и “Москвы кабацкой”, а закончил его с явной тягой к “Персидским мотивам” и “Руси советской”. Можно ли утверждать, что в столь резком изменении мелодий есенинской поэзии зарубежные впечатления не сыграли никакой роли? Между тем выводы о значении зарубежной поездки Есенина делаются часто без учета всей суммы фактов, без глубокого анализа противоречивости его идейно-творческой эволюции.
Путешествие Есенина по Европе и Америке породило тот сложный комплекс чувств и впечатлений, который явился решающим в глубоком переосмыслении поэтом своих взглядов на город и деревню.
Это становится зримым, если внимательно рассмотреть произведения поэта, созданные перед отъездом за границу, во время пребывания там и после возвращения в Россию. И хотя в последнее время опубликовано немало новых, ценных документов, все же сама поэзия Есенина остается лучшим свидетельством сложного процесса идейно-творческого выздоровления поэта.
Сергей Есенин пробыл в Европе и Америке нескольким больше года. Вместе с американской танцовщицей Айседорой Дункан он вылетел на самолете из Москвы 10 мая 1922 года, а вернулся в Россию 3 августа 1923 года.
Та среда, в которую ввела Айседора Дункан поэта, особенно содействовала развитию неудовлетворенности его своим положением. “Мира таинственного и древнего” не оказалось ни в Европе, ни в Америке. Поэт получил возможность близко познакомиться с тем образом жизни, который мог прийти на смену его любимому патриархальному миру, если бы не произошла революция.
Уже в “Ключах Марии” (1918) он отдавал себе отчет в том, что несет капитализм деревне и искусству. Говоря о древней образности как узловой завязи самой природы, Есенин писал: “Искусство нашего времени не знает этой завязи, ибо то, что она жила в Данте, Шекспире и других художниках слова, для представителей его от сегодняшнего дня прошло мертвой тенью. Звериные крикуны, абсолютно безграмотная критика и третичный период идиотического состояния городской массы подменили эту завязь безмозглым лязгом железа Америки и рисовой пудрой на выпитых щеках столичных проституток. Единственным расточительным и неряшливым, но все же хранителем этой тайны была полуразбитая отхожим промыслом и заводами деревня. Мы не будем скрывать, что этот мир крестьянской жизни, который мы посещаем разумом сердца через образы, наши глаза застали, увы, вместе с расцветом на одре смерти”.
Не во всем правильное высказывание Есенина является тем не менее свидетельством неприязненного отношения к капитализму, к его отрицательной роли в деревне. Теперь поэт воочию увидел тот капитализм, которому не суждено было так пышно расцвести в России.
Европа встретила поэта враждебно. Его путешествие сопровождалось бранью белоэмигрантской публики. Заграница не проявила интереса ни к его поэзии, ни к самой личности поэта. С. Есенин оказался в изоляции. Официальные власти принимали его и с ним вынужденно считались, поскольку он представлял великую страну Советов, только что разгромившую войска Антанты. Эстеты и гурманы пускали его в свои гостиные как мужа прославленной в их кругах танцовщицы, но им претил уж слишком земной дух поэзии С. Есенина.
И, может быть, повышенная впечатлительность человека, вышедшего из народных низов, помогла на этот раз поэту заметить всю ложность положения, в которое он попал. Уже первые дни пребывания за границей свидетельствуют о растерянности и разочарованности поэта. Рассказывая о встрече с Есениным в Берлине в 1922 году, Горький замечает: “Да и весь он встревожен, рассеян, как человек, который забыл что-то важное и даже неясно помнит, что именно забыто им. Он не вызывал впечатления человека забалованного, рисующегося, нет, казалось, что он попал в это сомнительно веселое место по обязанности или “из приличия”, как неверующие посещают церковь. Пришел и нетерпеливо ждет, скоро ли кончится служба, ничем не задевающая его душу, служба чужому богу”. (М. Горький. Собр. соч. в 30-ти томах, т.17)
На смену разочарованности в русской жизни, характерной до отъезда за границу, пришло острое желание вернуться на Родину. “… Так хочется мне отсюда, из этой кошмарной Европы обратно в Россию…”, – пишет поэт А. Мариенгофу из Остенде в июле 1922 гада. “Здесь такая тоска, такая бездарнейшая “северянинщина” жизни…”
И если ранее Есенина не удовлетворяла жизнь московской богемы: “В Москве себя я чувствую отвратительно”, то теперь за границей он по-иному смотрит на положение поэта и на роль искусства в Советской стране. Поэт по самой своей сути, С. Есенин не мог не заметить прохладного отношения деловых кругов Европы и особенно Америки к поэзии и искусству. И это опять ставило его Родину в выгодное положение.
“Пусть мы нищие, пусть у нас голод, холод и людоедство, зато у нас есть душа, которую здесь сдали за ненадобностью в аренду под смердяковщину”.
Мы процитировали небольшую часть имеющихся документов, которые, на наш взгляд, убедительно свидетельствуют о благотворных процессах, происходивших в сознании поэта во время его пребывания за границей. Издалека он начинает по-иному осознавать слою Родина. “Большое видится на расстоянии”, – скажет он позже.
В письмах поэта совершенно отчетливо противопоставлены два образа нравственной жизни, два разных отношения к искусству, к духовным потребностям человека. “Владычество доллара съело в них все стремления к каким-либо сложным вопросам. Искусство Америки на самой низшей степени развития. Там до сих пор остается неразрешенным вопрос: нравственно или безнравственно поставить памятник Эдгару По… Море огня с Бродвея освещает в Нью-Йорке толпы продажных и беспринципных журналистов. У нас таких и на порог не пускают, несмотря на то что мы живем чуть ли не при керосиновых лампах, а зачастую и совсем без огня.
Сила железобетона, громада зданий стеснили мозг американца и сузили его зрение. Нравы американцев напоминают незабвенной гоголевской памяти нравы Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича”. Эти строки взяты нами из очерка С. Есенина “Железный Миргород”, в названии которого уже содержится красноречивая оценка автором Нью-Йорка.
Все эти впечатления от поездки по Европе и Америке являются свидетельством не только большой наблюдательности, но и большой зрелости поэта в оценке чуждого ему образа жизни. Восторженно отзываясь о способности человека подчинить себе мощь электричества, железа и бетона, поэт замечает: “Когда все это видишь или слышишь, то невольно поражаешься возможностям человека, и стыдно делается, что у нас в России верят до сих пор в деда с бородой и уповают на его милость”. Эти высказывания поэта уже очень далеки от строя чувств, так определенно и резко выраженных в “Сорокоусте” и “Волчьей гибели”.
Воочию увидев за рубежом “реальный быт индустрии”, он приходит к осознанию неизбежности и разумности переделки патриархального быта русской деревни, мирясь даже с тем, что в ходе этих культурных преобразований придется решительно потеснить “мир таинственный и древний”.
Пересматривая и переосмысливая собственные позиции относительно преобразования России, поэт все яснее видит ложность своих патриархальных устремлений. В очерке “Железный Миргород” он с достаточной четкостью формулирует мысли, овладевшие им за границей. “Мне страшно показался смешным и нелепым тот мир, в котором я жил раньше. Вспомнил про “дым отечества”, про нашу деревню, где чуть ли не у каждого мужика в избе спит телок на соломе или свинья с поросятами, вспомнил после германских и бельгийских шоссе наши непролазные дороги и стал ругать всех цепляющихся за “Русь”, как за грязь и вшивость. С этого момента я разлюбил нищую Россию”. Искренность этих утверждений поэта найдет впоследствии подтверждение в его творчестве 1924-1925 годов. Пока же он с сожалением замечает, что ему не пришлось пережить “реальный быт индустрии, чтобы стать ее поэтом”.
“Железный Миргород”, опубликованный Есениным вскоре после возвращения из-за границы, явился свидетельством психологического выздоровления поэта, начавшегося в условиях зарубежной поездки. В этом, пожалуй, и заключается наибольшее значение очерка.
Стихотворения “Волчья гибель” и “Не ругайтесь. Такое дело!…”, созданные до поездки за границу, письма и очерк “Железный Миргород”, выражавшие настроение поэта в бытность его за границей, – вот те полюса противоречий, без учета которых нельзя, на наш взгляд, рассматривать его творчество 1922- 1924 годов.
На одном из этих полюсов безысходность, глубокий трагизм, потерянность, ставшие результатом болезненного восприятия неизбежной ломки патриархального быта русской деревни. На другом – отказ от этого быта, который представляется теперь поэту нищим и жалким.
С одной стороны, близкое, понятное, сложившееся веками и полюбившееся поэту, с другой – осознание неизбежности и целесообразности коренной его ломки. В борении этих противоположных сил, однако, все заметнее и яснее ощущается охлаждение патриархальных чувств поэта.
(2 votes, average: 2.50 out of 5)Юшин П. Ф