Юмор и сатира в рассказах Чехова

В рассказах замечательного русского писателя А. П. Чехова получили продолжение традиции художественных школ Н. В. Гоголя и М. Е. Салтыкова-Щедрина, особенно – сатирико-юмористическая линия.

Необычайно чуткий к жизненным несправедливостям, лжи, фальши, испытывая душевную боль за человечество, писатель избирает наиболее доступный ему способ борьбы с нравственными и социальными пороками – способ художественной насмешки над уродствами жизни. Двумя способами его воплощения стали юмор и сатира. И если ранний период чеховского творчества

– время “Антоши Чехонте”, связанный с сотрудничеством с журналами “Стрекоза”, “Осколки” и др., характеризуется созданием преимущественно юмористических рассказов, то этап зрелого творчества писателя открывает читателю Чехова-сатирика, безжалостно обличавшего общественные и личностные пороки, обнажающего опасную сущность мещанства.

В своих ранних рассказах Чехов изображает общий уклад жизни, которая уже тогда выступает у него как нечто нелепое, дикое и потому смешное. В этих, пока небольших по объему, произведениях преобладает внешний комизм – комизм ситуаций. Это сближает раннюю прозу Чехова с анекдотами.

Таковы, например, “Хирургия”, “Налим”, “Репетитор”, “Лошадиная фамилия” – короткие веселые рассказы, вызывающие у читателя скорее добрый безобидный смех, нежели возмущение несправедливостями этой жизни. Но, несмотря на отсутствие резкого социального обличения, уже здесь можно отметить некоторые характерные черты, сближающие Чехова с М. Е. Салтыковым-Щедриным: гротесковые ситуации, гиперболизация персонажей, использование приема градации.

Например, можно проследить градационное нарастание напряженности ситуаций в названных рассказах, что проявляется в многократном повторении героями одних и тех же действий с усилением результата. Так, приказчик многократно и безуспешно пытается вспомнить фамилию зубного врача, каждый раз изобретая все более искаженные варианты, пока, наконец, не оказывается, что настоящая фамилия – Овсов – только относительно может считаться “лошадиной” . Дьячок Вонмигласов от похвал “радетеля”-врача” переходит к проклятиям в его адрес – “ирод”, “паршивый черт” . Молоденький репетитор Зиберов последовательно демонстрирует незнание почти по всем предметом, которые преподает мальчику Пете. К горе-рыбакам Герасиму и Любиму постепенно присоединяются сначала пастух, затем барин, потом кучер.

Однако уже на раннем этапе своего творчества Чехов затрагивает социальные и нравственные проблемы, которые получают развитие в последующих произведениях писателя. Здесь можно назвать такие рассказы, как “Смерть чиновника”, “Хамелеон”, “Толстый и тонкий”.

Мировое устройство в этих рассказах изображается как отношения соподчинения, иерархии: жизнь каждого человека жестко регламентирована его положением в табели о рангах. Нарушение этой системы порождает комизм положения героев: “Чихают и мужики, и полицмейстеры, и иногда даже тайные советники”.

Примечательно, что уже у раннего Чехова этот комизм переходит в трагизм. Это происходит в тот момент, когда персонажи осознают весь дискомфорт или даже ужас своего положения, собственные униженность и ничтожность перед вышестоящими. Например, страх Червяков начинает бояться, когда узнает в случайно обрызганном им человеке статского генерала Бризжалова.

Тонкий резко меняет манеру общения с Толстым после информации о том, что его друг детства стал тайным советником, и теперь тот для него не просто Миша и даже вообще не Миша, а не иначе как “ваше превосходительство” . Та же метаморфоза происходит и с Очумеловым, когда ему сообщают, что укусившая Хрюкина собачка не чья-нибудь, а самого генерала Жигалова. Обращаясь к проблеме “маленького человека”, обозначенной в русской литературе еще А. С. Пушкиным в “Повестях Белкина” и развитую Н. В. Гоголем в “Петербургских повестях”, Чехов демонстрирует иное, нежели его великие предшественники, отношение к этому литературному образу. В его рассказах содержится смех, а не сострадание. “Маленький человек”, по мысли писателя, сам виноват в собственной никчемности, унижая себя подобострастным отношением к вышестоящим. Таковы и “тонкий” Порфирий, сгибающийся в три погибели перед растерянным и неприятно удивленным другом; и Червяков, сама “говорящая” фамилия которого отражает его жизненную позицию; и Очумелов, личностную сущность которого писатель не менее метко определил как “хамелеон”.

Все они, говоря слова грибоедовского Чацкого, “прислуживают”, а не “служат” – проявляют не уважение, а подобострастие и раболепие.

В чеховских рассказах первой половины 80-х годов уже начинает звучать и актуальная для всего творчества писателя тема мещанства. Чехов выступает против обывательских косности, невежества, равнодушия в общественным проблемам и жизни других людей, неприятия просвещения.

Например, в рассказе “Брожение умов” перед нами возникает провинциальный сонный городишко. Двое обывателей остановились, наблюдая, куда летят скворцы. Собралась толпа: все смотрят вверх, гадают, что случилось, – уж не пожар ли?

Однако, заслышав звуки нового органа, выписанного из самой Москвы, праздная толпа отвлеклась от пустого созерцания и покалила в трактир – за новым развлечением.

Этот простенький и смешной случай и составляет содержание рассказа. Небольшой объем, шутливая манера повествования и забавные фамилии героев сближают его с анекдотом. Однако, внимательно вчитываясь в рассказ, мы видим, что его автор отлично владеет искусством “коротко говорить о длинных вещах”.

Так, мы замечаем свалку на главной площади городка, куда мужик тащит бочонок испортившейся сельди; сонных обывателей, которые только и рады поглазеть на чужую беду, будь то пожар или раздавленный человек; грубость и лживость градоправителя Акима Данилыча. Таким образом, за незначительными, на первый взгляд, деталями раскрываются негативные черты российской действительности, а персонажи превращаются в обобщенные типы, воплощающие дух целой эпохи.

Постепенно сатирическая линия в чеховских рассказах усиливается: писатель продолжает бичевать общечеловеческие и общественные пороки, выступает против невежества, равнодушия, апатии мещан. Однако в рассказах более позднего периода творчества Чехова мы по-прежнему не находим явного, подчеркнутого декларирования автором этих идей. Писатель прибегает к особым художественным приемам, позволяющим в необычайно емком и внешне обыкновенном повествовании увидеть авторские гнев и горечь, трагическое и ужасное.

Это, прежде всего, знаковый портрет персонажа и художественная деталь.

Особенно ярко эти приемы прослеживаются в трех рассказах Чехова 1898 года – “Человек в футляре”, “Крыжовник” и “О любви”. Эти произведения связаны между собой общими идеей, сюжетом, персонажами и потому часто именуются “маленькой трилогией”.

Основная идея трилогии связана с образом “человека в футляре” – учителя, который смешон своим страхом перед жизнью: “Для него были ясны только циркуляры и газетные статьи, в которых запрещалось что-нибудь”. За фигурой Беликова, чей болезненный страх отравляет общественную атмосферу и становится активной, движущей силой косности, мы видим беликовщину – типичное явление социальной жизни России 80 – 90-х годов XIX века и характерную черту рабской психологии вообще.

Примечательно, как писатель рисует портрет своего героя: калоши и зонт – главные атрибуты существования Беликова, ставшие символом его бегства от живой полноценной жизни.

В рассказе “Крыжовник” перед читателем предстает другой “человек в футляре” – Николай Иваныч, портрет которого также носит знаковый характер. Чехов изображает внешность этого героя всего в одном штрихе, незаметно намекая на ее сходство со свиньей и, одновременно, с собакой.

Художественная деталь приобретает здесь расширительное значение символа. Крыжовник, которым засажен весь сад чеховского героя, символизирует и мещанскую сущность его жизни, и страх перед реальной действительностью вообще, желание ничтожного человека отгородиться от жизненных проблем и чужих переживаний, и узкую, сугубо материальную направленность всех устремлений Николая Иваныча, мечтавшего приобрести “не купленный, а собственный крыжовник”.

О разбитом счастье, о том, как погибла “тихая, грустная любовь”, да и вся жизнь хорошего интеллигентного человека, повествует также рассказ “О любви”. Его герой – помещик Алехин, неплохой и неглупый человек – духовно опустился, погрязнув в мелких хозяйственных хлопотах, которые становятся еще одним своеобразным вариантом “футляра”. Не случайно уже в самом начале рассказа дается развернутое описание еды – деталь, четко определяющая направленность жизненных устремлений персонажа.

К насыщенной, деятельной, духовно богатой жизни призывает читателя и знаменитый чеховский рассказ “Ионыч”, главные действующие лица которого – члены семьи Туркиных – олицетворяют косное обывательское общество, так ненавидимое писателем. Последовательное представление героев и описание их занятий наглядно демонстрируют духовное убожество, ничтожность и бездарность Туркиных. Так, единственный “талант” главы семьи – неостроумное словотворчество, сомнительное умение говорить на “своем необыкновенном языке”.

Его жена пишет неумелые романы с вымученными сюжетами о том, “чего нет и не может быть в действительности”. Дочь Туркиных громко, но плохо играет на фортепиано.

Общаясь с ними, в пучину мещанства постепенно погружается и главный герой рассказа – друг этой семьи, который из доктора Старцева превращается в Ионыча.

Путь духовной деградации персонажа Чехов очень точно и лаконично изображает с помощью яркой художественной детали: сначала Старцев ходит пешком, затем начинает ездить на лошадях, а потом и вовсе передвигается не на паре, а уже на тройке да еще и с бубенчиками. В финале рассказа мы наблюдаем полное перерождение героя: пухлый и красный, он восседает в своем экипаже подобно “языческому богу”. Так писатель выражает свой гневный протест против предательства человеком своих идеалов и убеждений, нежелания сопротивляться губительному влиянию уродливой среды.

Итак, в рассказах А. П. Чехова соединяются юмор и сатира, беззлобная насмешка и жесткое обличение, отражение комических и трагических сторон жизни. Это проявляется уже в раннем творчестве писателя и приобретает все более явное и острое сатирическое звучание в последующих произведениях.