РЕЦЕНЗИЯ НА РОМАН Б. ЯМПОЛЬСКОГО “МОСКОВСКАЯ УЛИЦА”

Есть нечто знаменательное в том, что едва ли не самая строгая режимная магистраль нынче одна из самых кокетливых и наряд­ных улиц столицы.

Я – о старом Арбате. Там, где прежде проходила улица, кото­рая была насыщена подозрительностью и сигнальными устройства­ми, трасса, где по осевой линии в сумерки мог промчаться с эскор­том машин сам Сталин, теперь бесконечно роятся в нескончаемом броуновском движении молодые неформалы.

Трагедия страха, психология страха, социология страха – вот что такое роман Ямпольского. То обстоятельство,

что его герой вне­запно становится объектом неотвязной и откровенной слежки, по­зволяет писателю с редкостной пристальностью показать мучения человека, затравленного державной властью. Характерно для изоб­ражаемой эпохи, что нависшая над героем угроза кажется ему тем более отвратительной, чем менее она обоснована. Это объяснимо.

Но герой еще с довоенных времен знает, как часто люди исчезали в силу слепой случайности, непостижимой нелепости, а то и бюро­кратической условности.

Каждодневная угроза ареста обостряет эмоциональную жизнь героя, его нервные реакции и аналитические способности. Он пыта­ется понять этот механизм, постичь его логику, нащупать какую-нибудь причинно-следственную нить в таинственной игре, превра­тившей его в безликую фишку. Где-то в здании на большой площа­ди, очевидно, ждет своего часа “серая шапка с черным штампом “хранить вечно” и с моей фотографией на обороте.

Откуда они только взяли мою Фотографию…” Когда это началось? С каких пор я попал в их бинокль?” “Что это было: донос товарища на странице из ученической тетради, рапорт на официальном бланке или теле­грамма с красным ведомственным штампом?”

Подобные мысли растравляют его душу, притупляют разум, а

Главное – парализуют Волю. “Значит, так надо”. “Наказание не­минуемо”. “Уже не было сил бояться… стало все Равно”. “Я Устал. Я теперь готов был ко всему”. И что особенно важно: “Туман рав­нодушия окутал меня, невозможность, непредставимость борьбы, вялая и болезненно чудовищная покорность течению событий, бе­зысходность Тупика…” Воспаленное страхом воображение все вре­мя проигрывает разные варианты того, как это может случиться. “Неожиданный стук в дверь, и всегда первая мысль – они”. “По­звонят длинным-предлинным звонком. Или просто заберут с ули­цы”. “Или снимут с поезда”. “Сначала я исчезну из домовой кни­ги…”

Как же все-таки оно возникло и сформировалось – это ощуще­ние фатальной обреченности? Ведь перед нами не робкий юноша, а недавний Фронтовик, Много в жизни хлебнувший, зрелый человек. Как можно было притерпеться к такой унизительной доле?

Писа­тель отвечает на этот вопрос со всей прямотой и трезвостью.

“Жизнь проходила от собрания к собранию, от компании к ком­пании, и каждая последующая была тотальное, всеобъемлющее, беспощаднее и нелепее, чем все предыдущие, вместе взятые. И все время нагнетали атмосферу виновности, всеобщей и каждого в от­дельности… И постепенно это ощущение этой постоянной, неисчер­паемой, исступленной виновности и страх перед чем-то высшим стал вторым я, натурой, характером”.

Сталин в романе лишь несколько раз упоминается, но его незри­мое присутствие как инициатора и носителя великого страха ощу­щается на каждой странице. Его образ словно бы растворен в тек­сте романа, и читатель понимает, что все политические злодейства и послевоенные кампании против “вейсманистов-морганистов”, не­счастных языковедов и и врачей-вредителей” – его рук дела. Что именно от него поступали директивы на изъятие людей.

И что он сам находился под постоянным гнетом содеянного. Недаром древ­ние говорили: кого боятся многие, тот сам многих боится.

В годы сталинщины гибридная культура исступленного почита­ния и всеобщего устрашения отпечаталась на всем бытие общества. Вырабатывались неповторимые формы управления делами, свои способы манипуляции людьми, свои аппаратные традиции. Утвер­ждалась особая эстетика поведения, особая лексика, особая атмо­сфера повседневной жизни.

В этом смысле Режимность Арбата могла служить наглядным выражением сталинского режима вообще. Как Невский проспект во времени Гоголя – выражением николаевского режима. Порой известный всем район приобретает у Ямпольского черты какого-то тревожного новоявленного демонизма. Район становится выразите­льной метафорой всеобщего поднадзорного существования.

Боялись все, и, быть может, генералиссимус не меньше других. Отсюда – * Топтуны”.

“Топтуны”, с одной стороны, показаны в их бытовой либо ве­домственной специфичности, а с другой – напоминают участников какого-то ритуального действа, мрачной мистерии, чреватой порой для всех, даже для случайных очевидцев.

Кажется, не было для Ямпольского как художника большей от-

Рады, чем привести в прямую связь земное и возвышенное, бытовое и метафизическое, пресно-тривиальное и загадочно-абсурдное. Ино­гда он намеренно акцентирует второй из парных компонентов. Раз­вивая, скажем, тему покорности своего героя, Ямпольский делает упор на алогизме всего случившегося с ним. Почему? Потому, навер­ное, что проник в глубины его трагедии, которая в том и заключа­лась, что любое сопротивление сталинскому режиму не могло быть расценено народом иначе, нежели посягательство на самое для него святое.

Безумие режима делало сопротивление ему тоже безумием. Так писатель объясняет пассивность своего несчастного героя, пре­бывающего в шоковом состоянии политического недоумения.

“Московская улица”, конечно, не фантастика, а самая что ни на есть реальность нашего послевоенного бытия. Даже когда перед на­ми оказывается густонаселенная коммуналка, где портреты жиль­цов составляют существенную часть фрески, ибо являют собой в сумме некий социальный микрокосм, окружающий героя. Для этой среды, чье бытие разъедено страхом, характерна прежде всего ее удручающая атомарность.

Отсутствие каких бы то ни было ду­ховных связей и общих интересов, полная нравственная разобщен­ность, взаимный антагонизм, гнетущая неустроенность – вот тот суммарный, лишенный традиций, нестабильный мирок, который составляет вместе с режимной улицей единую систему сообщаю­щихся сосудов.

В этих главках, как, Впрочем, И в других, Ямпольский охотно прибегает к гиперболе, что на поверку соответствует официальному стилю описываемого времени.

Страх нередко оказывал нервно-паралитическое действие, а иной раз заставлял человека панически метаться без цели и смыс­ла. Слежка разом делает героя другим, отделяет его от всех про­чих. В его психике неминуемо выступает на первый план сознание бессмысленности собственного бытия.

Не потому ли в убеждениях современников так прочно обосно­валась тщета любых социальных упований? Токсичность страха гражданского оказалась всего острее и длительное. Что, если в об­щественном организме оно-то и хранится вечно?

Написанный около четверти века назад роман Б. Ямпольского одним из первых прикоснулся к скрытым пружинам авторитарной власти и обнажил психологический механизм общественной покор­ности. Он многое объясняет нам в нас самих – почему мы такие.