Р. В. Приходной

История русской литературы

Р. В. Приходной
“Да, и такой моя Россия…” Образ России в очерке Георгия Иванова “Московский Форштадт”

В 1932 году Георгий Иванов отметил десятилетие своего эмигрантства, поместив в газете “Сегодня” мемуарный очерк “Качка (Отъезд из России)”) . Он отмечает, что выезд за границу был сложным предприятием и удался чудом, но достигнутая цель не доставила радости: “Конечно, теперь я курил папиросы с золотым мундштуком вместо махорки, конечно, я был свободен, конечно, я ехал в Берлин,

в Париж, где я мог делать, что хочу, где никто не мог меня вдруг арестовать, сослать, расстрелять. Все это было так. Но сознание это было каким-то бесцветным, отвлеченным, бесплотным, не имеющим цены. Реальными были: резкий ветер, мокрая палуба, хмурые волны да еще тревожный вопрос: неужели Россия потеряна для меня навсегда?” .
С годами этот вопрос утратил конкретность и приобрел для поэта все более трансцендентный характер.
Вспомним строки из его предсмертного стихотворения:

Но я не забыл, что обещано мне
Воскреснуть. Вернуться в Россию – стихами.

Это – столь характерная для многих русских литераторов надежда на “памятник нерукотворный”.
Однако, представление России как некой реалии и намерение вернуться туда, исчезли из жизни Георгия Иванова лишь с крахом третьего рейха.
В 1934 году в газете “Парижские новости” появился очерк писателя о предместье Риги – “Московский Форштадт” .
Это небольшое произведение – проверка на прочность авторской любви к России. Оказывается, она еще не потеряна, здесь ее уцелевшая частичка, но какая! Россия Островского и Растеряевской улицы: “Огромный материк шестнадцать лет тому назад дрогнул, зашатался и безвозвратно канул на дно. Чудом уцелел маленький островок, и на нем несколько толстосумов, десятки лабазов, воровская, толкучка, кастет в кулаке хулигана, ростовщик “Жила”, смрадный чад кабаков” . Георгий Иванов испытывает волнение, гуляя по улицам Форштадта, но именно потому, что он – часть Атлантиды, неизвестно почему не затонувшая. Притягательность Форштадта – притягательность материализовавшегося сновидения о России. Настоящая жизнь – за виадуком, который служит границей между реальностью и “дном потонувшего мира” с “хриплым, искаженным и все-таки прелестным голосом Вяльцевой” . Г. Иванов соглашается с А. Блоком: “Да, и такой, моя Россия” …Ну, конечно” .
Но “петербургский сноб, острослов и губитель литературных репутаций” , испытывает недоумение и тоску: “Но зачем, все – таки, уцелело главным образом это?” . Поэт солидарен с поэтом, но отмечает тяжесть атмосферы этой России. Патриотизм Иванова, как и патриотизм Блока, проходит испытание удушливостью “русского духа”. Сон и прелестен и отвратителен, и автор четко обозначает дистанцию между Форштадтом и собой. Г. Иванов, возможно, испытывает еще более сложное чувство, чем явствует из текста: не может быть, гуляя по Форштадту, он вспоминал о Юлии Айхенвальде, который до революции, в “Силуэтах русских писателей” писал о том, что мир Островского ушел в прошлое. Но “уцелело именно это” .
Описание атмосферы – начало очерка. Далее Г. Иванов рассказывает о двух эпизодах форштадской жизни. Он иллюстрирует слова старого форштадца: “Темное наше форштадское царство, мутное, – если осветить, – Бог знает, чего наглядишься. Только фонаря на то нет. А люди у нас – не люди, а гвозди” .
Автор говорит о недавних уголовных происшествиях, напоминая читателю Н. Лескова и Г. Успенского. Г. Иванов использовал прием стилизации в ранних рассказах, в частности, в “Монастырской липе”, “Дальней дороге”, “Губительных покойниках”. В этих произведениях за желанием оригинальности проявляется авторская неопытность.
В очерке о русском предместье Риги стилизация – прием зрелого мастера, который еще раз подчеркивает фантастичность вполне реальных происшествий. “Г. Иванов не раз бывал в Риге, где жил его тесть, коммерсант Г. Т. Гейнике. Возможно, история купчихи Пелагеи Петровны и ростовщика Ивана Севериновича записана именно со слов Гейнике” .
В этом своеобразно выразилась особенность прозы Георгия Иванова: рассказ основан на реальном событии, но в нем выявляется иррациональная суть происходящего.
История купца Снеткова и его жены Пелагеи Петровны – современность, герои еще живут в Форштадте и известны всем. Рассказ, как указывает писатель, имеет основанием местные сплетни. Но заурядный случай погубленного страстью к нищей девчонке немолодого “толстосума” вызывает ассоциации с “Леди Макбет Мценского Уезда”.
“А люди у нас – не люди, а гвозди”.

Сопоставим с Лесковым: “Иной раз в наших местах задаются такие характеры, что как бы много лет ни прошло со встречи с ними, о некоторых из них никогда не вспомнишь без душевного трепета” . Возможно, история недоказанного преступления привлекла Георгия Иванова сходством с произведением Николая Лескова. Он показывает случай подражания жизни литературе.
Сходство усиливается не только из-за необычной атмосферы: среди действующих лиц – “Исполнительный человек дворник Семен из себя молодец: белозубый, статный, почтительный, ловкий” . Он – доверенное лицо хозяина, ставший после смерти Снеткова доверенным лицом Пелагеи Петровны. Форштадтская молва приписывает ему роль сообщника хозяйки.
Жанр обеих вещей – очерк. Не исключено, что сходство фабул повлияло на выбор жанровой формы “Московского Форштадта”.
Другой герой очерка – ростовщик Иван Северинович, о котором упоминается с самого начала. “Жила” “чахнет над златом”: “Черная тень Ивана Севериновича то подымается до самого потолка, то прячется в длинный ящик – точно не ростовщик рассматривает заклады, а покойник встает из гроба, ложится и снова встает” .
Ростовщику чужды человеческие чувства, любовь не к людям, а к вещам – признак смерти. Ящик с закладами – гроб. Иван Северинович ассоциируется одновременно с Кащеем Бессмертным и Скупым рыцарем.
Пушкинский барон обращается к деньгам:

Ступайте, полно вам по свету рыскать
Служа страстям и нуждам человека.

Герой Иванова, глядя на заклады, думает: “Лежите себе и отдыхайте, вещицы” .
Иван Северинович получает возможность спасти от тюрьмы человека, расставшись с очень дорогими часами, но в очередной раз оправдывает свое прозвище. Под влиянием уговоров своей служанки и бессонницы он решает отказаться от ростовщического взгляда на вещи и отдает часы служанке, чтобы она передала их сестре его жертвы: “Иван Северинович знает, что сейчас он сладко, крепко заснет, и от этого ему удивительно, как никогда в жизни, приятно” . Однако постель, на которой он сладко и крепко засыпает, становится его смертным одром. Во сне он видит благодарность облагодетельствованного. Но в этот момент облагодетельствованный, который не успел узнать о благодеянии, опускает на голову благодетеля топор.
Положительный финал – иллюзия героя. Отказавшись вернуть часы первый раз, он делает выбор необратимым. Перестав быть нравственным мертвецом, он тут же погибает.
В этом финале проявляется проблемный мотив ивановской прозы – отсутствие оптимистической альтернативы. Выход – иллюзия, а иногда, как в “Распаде атома” – подтверждение нигилистической истины.
Московский Форштадт и люди – гвозди чужды автору, но он говорит себе:

Насладись, пока не поздно
Ведь искать недалеко…
.

Насладись, а то и этого скоро не будет. И это действительно исчезло с приходом в Латвию большевиков.
С началом гитлеровской агрессии у Георгия Иванова появился большой шанс вернуться на Родину. Ирина Одоевцева отмечает, что Иванов полагал: “хоть с чертом, но против большевиков” . Василий Яновский в “Полях Елисейских” приводит слова согласного с Черчиллем писателя: “Во второй раз эмигрантом я не буду! А в Москву я готов вернуться даже в обозе Гитлера” . В письме М. Алданову от 6 февраля 1948 года Г. Иванов проясняет смысл и уточняет границы своего гитлеризма: “Конечно, смешно было бы отрицать, что я в свое время не разделял некоторых надежд, затем разочарований тех же, что не только в эмиграции, но еще больше в России разделяли многие, очень многие. Но поскольку ни одной моей печатной строчки или одного печатного выступления – никто мне предъявить не может – это уже больше чтение мыслей или казнь за непочтительные разговоры в “Круге” бедного Фондаминского” .
Суть склонности к национал-социализму – надежда на возвращение в Россию.
В. Яновский говорит о “духовной беспомощности” Георгия Иванова и о его неспособности различать “дурное и хорошее” . Тем не менее, его отношение к нацизму показывает, что “духовная беспомощность” была относительна. Действительно, после выхода в 1938 году “Распада атома” в творчестве Иванова наступил длительный перерыв: он возобновил литературную деятельность в 1947 году. Возможно, причина молчания – нежелание сотрудничать в коллаборационистской печати.
Еще более очевидно его брезгливое отношение к обновленной, жаждущей реванша Германии в цикле очерков “По Европе на автомобиле”. Атмосфера гитлеровского царства ассоциируется с атмосферой царства большевиков. Кроме того, созданию “прекрасной иллюзии” мешает “избыток пессимистического воображения. Итог впечатлений – тошнота.
Писатель солидарен с героиней своего рассказа “Карменсита”, которую тошнит от Ленина. Он чувствует сходство режимов. “Отвращение Георгия Иванова к фашизму очевидно, причем особенную неприязнь вызывают у него “Русские наци” .
Большевизм и гитлеризм – части торжествующего мирового уродства.
В письме Роману Гулю от 29 июля 1955 года Георгий Иванов писал: “Атом должен был кончаться иначе: “Хайль Гитлер, да здравствует отец народов Великий Сталин, никогда, никогда англичанин не будет рабом”. Выбросил и жалею” .
Парадоксальная ситуация: надеяться вернуться в Россию, воспользовавшись победой не менее отвратительной и чуждой силы.
А островок, где “Русью пахнет” – угнетающ: “Почему уцелело главным образом это?”
С одной стороны – подлость, с другой – болото. Возвращение в Россию обернулось бы еще одним этапом приобщения к мировому уродству. Окончание войны означало для Иванова утрату этого шанса.
И в этот период он создавал “те полторы-две сотни лирических миниатюр, благодаря которым его имя никогда уже не затеряется среди имен русских поэтов “серебряного века” .
Возвращение в Россию стало для Г. Иванова синонимом обретения широкой русской читательской аудитории или синонимом спасения от вод Леты. Можно констатировать, что надежда его оправдалась: он вернулся после многих лет забвения.