Молодым человеком Гоголь приехал из родной Малороссии в Петербург и за короткое время успел познакомиться с жизнью столичных чиновников и петербургских художников – будущих своих персонажей. Писатель словно повторил этот маршрут, перенеся “мир” своего творчества из Диканьки и Запорожской Сечи на Невский проспект. Впоследствии третьей “географической областью” гоголевского творчества станет глубокая Россия “Ревизора” и “Мертвых душ”.
И герои Гоголя путешествуют в этих же направлениях, связывая разные периоды
“Трудно охватить общее выражение Петербурга”, – писал Гоголь в статье “Петербургские записки 1836 года”, – потому что в городе этом царит разобщение: “как будто бы приехал в трактир огромный дилижанс” в котором каждый пассажир сидел во всю дорогу закрывшись и вошел в общую залу потому только, что не было другого места”. Столица словно большой постоялый двор, где каждый сам по себе и никто не знаком друг с другом. Как отличается этот образ от “общего выражения” малороссийского хутора или ярмарки гоголевских “Вечеров”! Вот мы читаем в финале “Сорочинской ярмарки”:
“Странное, неизъяснимое чувство овладело бы зрителем при виде, как от одного удара смычка музыканта в сермяжной свитке, с длинными закрученными усами, все обратилось, волею и неволею, к единству и перешло в согласие… Все неслось. Все танцевало”.
А теперь перед нами Невский проспект – “всеобщая коммуникация Петербурга”, В начале одноименной повести показана жизнь этой главной улицы главного города во всякое время суток. Картина полна движения, но у каждого лица и у разных “кругов и кружков” свое перемещение в свои часы; все объединяются только местом – Невским проспектом. Здесь тоже “все несется”, но по-другому, чем на Сорочинской ярмарке.
Читая Гоголя, мы замечаем, как часто встречаются у него обобщения: “все” или его любимое “все что ни есть”. Можно сказать, что это понятие было формулой его идеала, его представлением о чем-то гармоничном и целом. В народном мире “Вечеров” и “Тараса Бульбы” это гоголевское “все что ни есть” звучит возвышенно – здесь оно охватывает как бы единую грандиозную личность целого коллектива. Но вот Гоголь стал измерять свой Невский проспект этой меркой, и она наполнилась пустотой, а всеобъемлющее словно стало раздутым и комическим.
Оно теперь осветило внутреннее строение социально и человечески разобщенного петербургского мира.
“Все, что вы ни встретите на Невском проспекте…”, а именно: “Вы здесь встретите бакенбарды единственные… Здесь вы встретите усы чудные…”. В этих неумеренных похвалах, выраженных в превосходной степени, читатель слышит фальшь. Как будто бы та же самая восклицальная, восторженная интонация звучала в “Вечерах”, и она же слышна сейчас.
Но теперь за восторгом мы слышим иронию, и в самой интонации похвалы на первой странице повести уже нам слышится то, что автор скажет в конце: “О, не верьте этому Невскому проспекту!”. Так сразу же “тон делает музыку”; в этом несоответствии интонации и смысла мы сразу воспринимаем “на слух” несоответствие внешнего и внутреннего – тему всей повести “Невский проспект”.
В “Ночи перед рождеством” Вакула, слетав в Петербург, выразил свое “сказочное, впечатление такими словами: “чудная пропорция”. В Петербургской же повести как-то странно нарушенная “пропорция” бросается нам в глаза. “Усы чудные”, представляющие “все”, выделяются из целой картины и занимают огромное место. И вообще на Невском проспекте вместо людей какие-то внешние признаки – наружный вид, положение в обществе – разрастаются и становятся “всем”.
А так как со всем, что мы видим, сливаются представления о достоинстве, ценности и значимости – то это и есть источник путаницы и “чепухи”. Читатель и в повествовании автора чувствует несоразмерность, как будто и здесь спутана правильная “пропорция”, отношение части и целого, значительного и мелкого, важного и ничтожного. В этом мире возможно все.
В самом повествовании мы замечаем какую-то странную логику: то и дело важное “все” оборачивается в пустое “ничто”; например, о таланте поручика Пирогова смешить девиц говорится, что “для этого нужно большое искусство или, лучше сказать, совсем не иметь никакого искусства.
“Внутреннее строение” мира петербургских повестей открывается нам глазами бедного Пискарева: “Ему казалось, что какой-то демон искрошил весь мир на множество разных кусков и все эти куски без смысла, без толку смешал вместе”. Но “демоническая” картина – это уже не смешная картина. Раздробленная “фантастическая” действительность имеет у Гоголя две стороны, два лица: одно из них – пошлое, комическое, другое – трагическое.
В повести Гоголя есть Невский проспект дневной и ночной. Днем это выставка, где “бакенбарды единственные” представляют собой всего человека. Вечернее освещение порождает новые точки зрения и новые проблемы.
От вечернего фонаря расходятся в разные стороны художник Пискарев и поручик Пирогов, образуя две параллельные линии сюжета, на сопоставлении которых строится “Невский проспект”. Одного влечет красота, другого интрижка; обоих ждет неудача, и каждый по-своему переживает свое поражение и находит свой выход: один погибает, другой продолжает жить, легко забывая стыд и позор за пирожками в кондитерской и вечерней мазуркой.
Такие разные читатели Гоголя, как Белинский, Аполлон Григорьев и Достоевский, одинаково восторгались его Пироговым, “бессмертным” образом пошлости. Нам всем понятен трагический смысл этой сюжетной и жизненной параллели между хрупкой неспособностью примириться с несовершенством жизни и торжествующей пошлостью, которую “ничем не прошибешь”. “Вечный раздор мечты с существенностью!” – восклицает гоголевский художник. Однако сам Гоголь только наполовину соединяет свой голос с этим возгласом романтика, который не хочет видеть действительности, спит наяву и живет во сне для того, чтобы удержать свою мечту. Но что такое его мечта?
Ведь она зарождается там же, на Невском проспекте: незнакомку Пискарева, “Петруджинову Бианку”, породило ночное неверное освещение, от которого на мостовую выползают длинные тени, достигающие головой до Полицейского моста.
Гоголь дает поразительную картину ночного города, как он чудится летящему за своей мечтой и отуманенному этим полетом художнику:
“Тротуар несся под ним, кареты с скачущими лошадьми казались недвижимы, мост растягивался и ломался на своей арке, дом стоял крышею вниз, будка валилась к нему навстречу, и алебарда часового вместе с золотыми словами вывески и нарисованными ножницами блестела, казалось, на самой реснице его глаз”. Этому миру ночной петербургской фантастики принадлежит и мечта Пискарева, прекрасная дама, так жестоко его обманувшая эстетическая иллюзия. В заключении повести слова “мечта” и “обман” объединены: “Все обман, все мечта, все не то, чем кажется!”.
Чтобы понять Гоголя, надо хорошо слушать его необыкновенную речь. В “Невском проспекте” она растекается на два потока, движущихся в параллельных руслах сюжета. Автор объединяет свой голос то с художником Пискаревым, то с поручиком Пироговым и поэтому в разных местах говорит на ту же самую тему противоположные вещи и совершенно различным тоном; Открыто он выступает в заключительном монологе, “снимая” обе принятые им на себя интонации и своим голосом подводя итог параллельному действию: “Все не то, чем кажется…
Он лжет во всякое время, этот Невский проспект…”.
Пушкин нашел очень верные слова, когда назвал гоголевский “Невский проспект” самым полным из его произведений. В самом дело, в художественной капве этой повести соединяются гоголевский комизм и гоголевская лирика, пошлое и трагическое лицо гоголевского Петербурга.
(2 votes, average: 4.00 out of 5)Пошлое и трагическое лицо Петербурга в повести Николая Гоголя “Невский проспект”