Лирика Пушкина 30 годов.
Лирика Пушкина 30 годов – явление исключительное. Обращена она скорее к потомкам, чем к современникам. Поэт стремится преодолеть пустоту вокруг себя, преодолеть одиночество. Это связано с духом временит того периода. Это время, когда эпоха лицейского содружества пушкинского круга сменяется временем духовного одиночества.
Но кажущееся молчание скрывало напряженную работу, самоанализ, рефлексию.
Символическое воплощение эта эпоха получает в стихотворение “Бесы”, Написанном в Болдино. Основная эмоция
Мчатся тучи рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне
Стихотворение насыщенно знаковыми для той эпохи образами – символами: дорога, ночь, метель, зима – все это в сознании читателя обрастает определенными ассоциациями. (судьба, история и проч.)
Мир охвачен стихией, бесовским кружением, человек потерял ориентиры “сбились мы. Что делать нам?”
Этой фразой по сути обозначено то положение, в котором оказалось русское общество, это духовное бездорожье современной ему России.
Поздняя лирика Пушкина преимущественно философская, она насыщенна вопросами и сомнениями. Но при этом в ней сохраняются свойства прежних лирических произведений: непринужденность, свобода общения с читателем, простота, легкость, внутренний динамизм.
Поэт задает вопросы, которые обозначают главные направления его духовных поисков.
В этом стихотворении, близком к балладе, в иносказательной форме выразилось подавленное душевное состояние поэта.
Народная фантастика часто видела в метели что-то бесовское, колдовское, завораживающее и губительное. С помощью ритма Пушкин в образной системе воссоздает страшную картину метели, в которой заблудились ямщик и барин. Их охватывает общее чувство:
Страшно, страшно поневоле
Средь неведомых равнин.
Картина бессмысленного кружения, снеговой метели, стонущей вьюги перерастает в многозначный символический образ. Из хаотической бессмысленности произвольно выхватываются отдельные видения. Они то угрожают, то вселяют тоску одиночества и беспомощности, то дразнят миражами. Лишь некоторые видения несут какой-то смысл. Так прочитывается тема заблудшего человека, обуреваемого враждебными ему силами зла и рока и угадывается намек на неясность пути человечества и исторического пути России (“Сбились мы. Что делать нам!”). Рефреном проходят строки “Мчатся тучи, вьются тучи…”, в которых выражено торжество разбушевавшейся стихии. Композиция стихотворения явно передает нарастание хаоса, усиливающуюся бессмысленность происходящего и углубление щемящей тоски, перерастающей в душевный надрыв. Даже природа и духи, внушающие страх, тяготятся неразумностью и страдают (“вьюга плачет”, бесы “жалобно поют”), подчиняясь неуправляемому хаосу. Иррациональность жизни рождает в лирическом “я” переживания, сходные с теми, которые свойственны природе и духам (“Визгом жалобным и воем Надрывая сердце мне…”).
Пушкин, привыкший светлым разумом постигать смысл жизни, передает в “Бесах” внезапное бессилие ума, не могущего понять представшую его глазам хаотическую действительность, лишенную порядка и стройности. Поэт не страшился стихии и отважно бросался в схватку с ней. Страх, о котором он писал в “Бесах”, вызван прежде всего ощущением, пусть временным и быстро прошедшим, неразумности действительности и, главное, ее неподатливости рациональному объяснению, относительной беспомощности разума. Угроза непонимания мира равносильна угрозе сойти с ума. Эта мысль внезапно поразила Пушкина, и он не однажды возвращался к ней. Но поэт сопротивлялся хаосу действительности, доверяясь своему ясному уму. На другой день после “Бесов” была написана “Элегия” (“Безумных лет угасшее веселье…”), где теме разума отведено почетное место.
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Еду, еду в чистом поле;
Колокольчик дин-дин-дин…
Страшно, страшно поневоле
Средь неведомых равнин!
“Эй, пошел, ямщик!..” – “Нет мочи:
Коням, барин, тяжело;
Вьюга мне слипает очи;
Все дороги занесло;
Хоть убей, следа не видно;
Сбились мы. Что делать нам!
В поле бес нас водит, видно,
Да кружит по сторонам
…
Бесконечны, безобразны,
В мутной месяца игре
Закружились бесы разны,
Будто листья в ноябре…
Сколько их! куда их гонят?
Что так жалобно поют?
Домового ли хоронят,
Ведьму ль замуж выдают?
Мчатся тучи, вьются тучи;
Невидимкою луна
Освещает снег летучий;
Мутно небо, ночь мутна.
Мчатся бесы рой за роем
В беспредельной вышине,
Визгом жалобным и воем
Надрывая сердце мне…
“Элегия” (“Безумных лет угасшее веселье…”) (1830). В элегии Пушкин подводил итог прожитой жизни. В ней выражены те же настроения горечи, уныния, печали, душевной смуты, те же невеселые предчувствия:
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Однако заканчивается стихотворение не мыслью о безнадежности и безысходности жизни, а мудрым и просветленным приятием ее:
Но не хочу, о други, умирать,
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать…
Пушкинская “Элегия” разделена на две части и состоит из четырнадцати стихов (шесть в первой и восемь во второй). Четырнадцать строк – это количество стихов в сонете, но в нем другая рифмовка. В пушкинском стихотворении рифмуются соседние стихи (парная рифмовка). И все-таки в стихотворении просматривается тяготение к жесткой форме, придающей точность, ясность и порядок чувству и мысли.
В первой части поэт вспоминает свою юность (“безумные лета”), от которой осталось лишь “смутное похмелье”. Воспоминания не исчезают, а еще сильнее ранят сердце. Настоящее тоже тяжело. Оно не дает ни счастья, ни покоя.
Вторая часть опровергает первую. Поэт, вопреки всем традиционным элегиям, поет о том, что хочет жить не для счастья, не для покоя, а чтобы “мыслить и страдать”. Временному бессилию ума в “Бесах” и “безумству” беспечной юности противопоставлена могучая сила зрелого разума, способность “мыслить и страдать” как одна из самых высоких ценностей личности.
Заканчивая стихотворение, Пушкин пишет о “закате печальном”, о “прощальной улыбке”, сменяя серьезный, размышляющий тон элегии на более легкий, сочетающий и печаль, и лукавую шутку:
И, может быть, на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.
Поэт видит впереди суровое будущее, в котором, однако, есть свет ума и улыбка любви.
Стихотворение совершенно по красоте: строфическая асимметрия гармонически уравновешивается регулярным чередованием мужских и женских рифм, а начальные и финальные женские рифмы образуют кольцо. Столь же гармонична и временная структура: в первой строфе говорится о прошлом и настоящем, во второй – о настоящем и будущем. Тем самым прошлое и будущее объемлют настоящее. В первой строфе нет глаголов, и настроение лирического героя передано в пассивных грамматических формах (“мне тяжело”, “сулит мне”).
Во второй части происходит эмоциональный взрыв: усиливается роль глаголов первого лица со значениями прямого волеизъявления. Если в первой части господствует элегическое восприятие жизни, которое подчиняется непреодолимым законам времени, то во второй трагизм бытия просветлен сознательным и мужественным приятием жизненных страданий.
Безумных лет угасшее веселье
Мне тяжело, как смутное похмелье.
Но, как вино,- печаль минувших дней
В моей душе чем старе, тем сильней.
Мой путь уныл. Сулит мне труд и горе
Грядущего волнуемое море.
Но не хочу, о други, умирать;
Я жить хочу, чтоб мыслить и страдать;
И ведаю, мне будут наслажденья
Меж горестей, забот и треволненья:
Порой опять гармонией упьюсь,
Над вымыслом слезами обольюсь,
И может быть – на мой закат печальный
Блеснет любовь улыбкою прощальной.
Так череда вопросов становится композиционным центром в “стихах, сочиненных ночью во время бессонницы”. (Болдино).
И суть этих вопросов – поиск смысла жизни. в этом стихотворении важно преодоление исходного внутреннего состояния логика ночных впечатлений и вопросов, ими навеваемых, такова, что сама собой формируется мысль о бессмысленности бытия, а чувство тоски, тревоги готово перерасти в состояние безысходности.
И именно там, где эта мысль кажется, что готова оформиться, вдруг намечается некое гармонизирующее начало, ночной хаос вдруг преодолевается, потому что постижение смысла оказывается возможным.
Пушкин тяготеет к открытым финалам, к внешней незаконченности стихотворений. (“Осень”, “Когда за городом задумчив я брожу”.) подобным приемом Пушкин открывает простор для мысли, а читатель становится сотворцом, так как включается в поток авторских ассоциаций.
Мысль не может быть завершенной, так сама жизнь бесконечна. Идея бесконечности жизни и преемственности поколений – одна из излюбленных ц Пушкина. К ней в 30е годы он обращается неоднократно. Эта идея находит себя в Брожу ли я вдоль улиц шумных, Моя родословная, Вновь я посетил, Памятник. Пушкин часто возвращается к своему прошлому, это позволяет не только восстановить эпизоды прожитой жизни, то и дать нравственную оценку своим поступкам.
Мне не спится, нет огня;
Всюду мрак и сон докучный.
Ход часов лишь однозвучный
Раздается близ меня.
Парки бабье лепетанье,
Спящей ночи трепетанье,
Жизни мышья беготня…
Что тревожишь ты меня?
Что ты значишь, скучный шепот?
Укоризна или ропот
Мной утраченного дня?
От меня чего ты хочешь?
Ты зовешь или пророчишь?
Я понять тебя хочу,
Смысла я в тебе ищу…
В “Моей родословной” нашло отражение чувство связи индивидуальной судьбы с судьбой рода. Поэт ощущает за собой шестисотлетнюю историю. Судьбы, поступки его предков свидетельствуют о службе долгу, даже если их позиция была чревата опалой. Себя поэт воспринимает как звено в длинной истории рода, а потому считает себя ответственным перед предками, отстаивает их честь. Чувство рода создает в душе поэта особое самосознание – укорененности в бытии, сопричастности личной судьбы большому времени.
Смеясь жестоко над собратом,
Писаки русские толпой
Меня зовут аристократом.
Смотри, пожалуй, вздор какой!
Не офицер я, не асессор,
Я по кресту не дворянин,
Не академик, не профессор;
Я просто русский мещанин.
Понятна мне времен превратность,
Не прекословлю, право, ей:
У нас нова рожденьем знатность,
И чем новее, тем знатней.
Родов дряхлеющих обломок
(И по несчастью, не один),
Бояр старинных я потомок;
Я, братцы, мелкий мещанин.
Мой дед, когда мятеж поднялся
Средь петергофского двора,
Как Миних, верен оставался
Паденью третьего Петра.
Попали в честь тогда Орловы,
А дед мой в крепость, в карантин,
И присмирел наш род суровый,
И я родился мещанин.
Под гербовой моей печатью
Я кипу грамот схоронил
И не якшаюсь с новой знатью,
И крови спесь угомонил.
Я, грамотей и стихотворец,
Я, Пушкин просто, не Мусин,
Я не богач, не царедворец,
Я сам большой: я мещанин.
В стихотворении “Вновь я посетил…” Передано ощущение уходящего времени. Поэт воспринимает окружающий мир сквозь призму личного прошлого, фиксирует свое внимание на том, что изменилось, внешне оставшись прежним.
В сознании поэта воскресают события, состояния десятилетней давности, и настоящее оказывается покрыто дымкой утрат, потерь, перемен. Мир природы же оказывается неизменным, но одновременно с этим н становится другим, потому что через восприятие знакомого ландшафта поэт приходит к осознанию собственных внутренних перемен. Он понимает, как изменилось время, а вместе с тем изменился и он сам.
Но мысль поэта в движении: от прошлого и настоящего она устремлена в будущее. Обращение к будущим поколениям мотивированно внешними впечатлениями. Стихотворение написано в духе элегии, и завершается в нехарактерном для элегии ключе: обращением к племени младому, незнакомому. В нем – принятие и благословение будущего, в котором сохранится память о поэте.
…Вновь я посетил
Тот уголок земли, где я провел
Изгнанником два года незаметных.
Уж десять лет ушло с тех пор – и много
Переменилось в жизни для меня,
И сам, покорный общему закону,
Переменился я – но здесь опять
Минувшее меня объемлет живо,
И, кажется, вечор еще бродил
Я в этих рощах.
Вот опальный домик,
Где жил я с бедной нянею моей.
Уже старушки нет – уж за стеною
Не слышу я шагов ее тяжелых,
Ни кропотливого ее дозора.
…
Здравствуй, племя
Младое, незнакомое! не я
Увижу твой могучий поздний возраст,
Когда перерастешь моих знакомцев
И старую главу их заслонишь
От глаз прохожего. Но пусть мой внук
Услышит ваш приветный шум, когда,
С приятельской беседы возвращаясь,
Веселых и приятных мыслей полон,
Пройдет он мимо вас во мраке ночи
И обо мне вспомянет.
Тема памяти, поэтического бессмертия находит свое развитие в “Памятнике” 1836, поэтическом завещании поэта. Что воспримут потомки, что им будет дорого в наследии поэта? Сам Пушкин отвечает на этот вопрос так: добро, милосердие и свобода – вот основные духовные ценности:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век прославил я свободу
И милость к падшим призывал.
По мнению поэта в творчестве душа обретает свободу. Именно поэтому тема творчества в лирике 30х годов остается по-прежнему актуальной, но она обретает новые ракурсы. Пушкин размышляет о природе и специфике творчества.
В первой строфе расставлены все основные константы:
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
В отличие от других поэтов Пушкин сразу же сообщает о духовной, а не материальной природе памятника. Памятнику, созданному рукотворно, противостоит “памятник нерукотворный”, воздвигнутый духом и душой. А так как, согласно религиозным представлениям, дух и душа не умирают со смертью человека, то “памятник нерукотворный”, в отличие от памятника рукотворного, – вечно живой, бессмертный. Слово нерукотворный употребляется в религиозных текстах и означает созданный, сотворенный Богом, не созданный и не могущий быть созданным руками людей. С ним вместе входят понятия, освященные религией: “душа в заветной лире”, “прах”, “тленье”. Рядом с ними оживает античная, римская поэтическая традиция с ее темой посмертной славы, поэтического бессмертия (“славен”, “подлунный мир”, “пиит”). В этом религиозно-светском смысле следует понимать весь текст.
Здесь имеется в виду, что творческим даром наделен поэт – земной человек, ставший избранником Бога. Следовательно, поэзия – творческий феномен божественного и земного происхождения, причем главное начало в ней – божественное, духовное, способное преобразовать земное и придать ему новый статус. Поэт и поэзия – посредники между небом и землей, между Богом и народом. Они несут божественную истину и божественную красоту в земной мир и одухотворяют его. Поэтому памятник – это поэзия, “душа в заветной лире”. Он воздвигнут поэтом всей его духовной жизнью и всей его судьбой избранника. Припадая к нему, народ через поэзию проникает к “божественным” – явленным и духовным “красотам”, причащаясь божественной истине. Между Богом, поэтом и народом существует согласие, гармония.
Вторые две строки первой строфы противопоставляют мирской власти божественную сущность и духовную природу памятника, поэзии и “народной тропы”. Памятник поэту и его поэзии выше материально памятника – “Александрийского столпа”, символа некогда могущественной, а теперь уже умершей империи, стертой с лица земли, знака земной, мирской власти. Александрийский столп означает рукотворный памятник земной, мирской власти, которая сама себя обожествила.
Следующая, вторая, строфа посвящена бессмертию поэта:
Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
Мой прав переживет и тленья убежит –
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
Здесь характерно для Пушкина представление о человеке, совпадающее с религиозным, в котором при жизни примирены смертное тело, “прах”, тлен и бессмертная душа. Но в отличие от религиозного представления душа бессмертна не в своей собственной, а в поэтической ипостаси – “душа в заветной лире”. Иначе говоря, только та часть личности бессмертна, которая непосредственно связана с божественным избранием. При этом она пребудет бессмертной не на небе только, как это трактуется ортодоксальной религией, а на земле, “в подлунном мире”. Памятник поэзии и поэту охраняется Богом, потому что поэзия, творческий дар – знак присутствия Его духа. “Душа в заветной лире” “тленья убежит” здесь, вопреки тому, что на земле все преходяще и ничто не вечно. Оказывается, то, что явлено миру как боговдохновенное творение, не умирает и остается жить навечно. Вместо тела, смертной формы земного человека, душа обретает новую, бессмертную форму – заветную лиру. Именно это превращение, замена тела заветной лирой – одно из условий земной славы и рождения повсеместного слуха. Другое непременное условие – жизнь хотя бы одного “пиита”. Это необходимо потому, что “пиит” – тоже божественный избранник, через которого “подлунный мир” приобщается к истине, добру и красоте. “Душа в заветной лире” не умирает, пока звучит другая заветная лира, принадлежащая другой, но божественно-родственной, избранной душе. Стало быть, духовная власть поэзии на земле долговечнее мирской власти, которая лишена божественного происхождения, хотя она хочет внушить это миру. Мирская власть – не божественно бессмертная власть. Раз так, то ей нельзя покоряться. Это не прощаемый грех. Истинно божественная и бессмертная власть – Богом данная естественно-природная.
От уверенности в том, что “Слух обо мне пройдет по всей Руси великой” (третья строфа), Пушкин обращается к внутреннему содержанию своей поэзии:
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век восславил я свободу
И милость к падшим призывал.
На первый план здесь поставлены “чувства добрые”, “свобода” и “милость”, т. е. все основные содержательные идеи пушкинского творчества, исходящие из внутренних потребностей личности поэта. Пробуждение чувств добрых сопряжено с прославлением личной свободы (см. стихотворение “Из Пиндемонти”) и с призывом к милости, адресованным властям. Поэт выполняет миссию избранника и христианина – просит проявить “милость к падшим”, т. е. помиловать, даровать прощение оступившимся, совершившим ошибку. Все другие выражения – “любезен я народу”, “чувства добрые”, “восславил я свободу” тоже несут в себе расширенное, светское и христианское содержание.
Главное свойство “заветной лиры” – человечность, гуманность, стремление побудить мирскую власть уважать личность в соответствии с общечеловеческими и религиозными ценностями, поставить интересы человека выше социальных и иных преходящих соображений. Очеловечить “жестокий век” и приблизить те времена, когда в основу политики будет положен принцип человечности или когда человечность станет политическим принципом, – вот идеал Пушкина, вот цель его поэзии.
Этот идеал и эта цель не есть личное изобретение и достояние Пушкина. Они изначально присущи “музе” и поэту, потому что предначертаны свыше:
Веленью Божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца;
Хвалу и клевету приемли равнодушно,
И не оспоривай глупца.
Задача поэта состоит в том, чтобы не склониться на ложный путь, а следовать по предустановленной Богом дороге. Поэтическое послушание Богу здесь род религиозного послушания. Поэт – в какой-то степени своеобразный послушник, совершающий свой подвиг служения Богу; и мирские почести (“венец” – слово, содержащее явный намек на царскую власть, “хвала”), и мирские досады (“обида”, “клевета”) не должны задевать поэта-избранника именно потому, что он – избранник, подчиняющийся истинной воле – воле Творца. Все, кто этого не понимают, – “глупцы”, непосвященные. Их не нужно порицать, обличать, карать или смеяться над ними, – с ними не нужно спорить, а должно стоически пребывать в своей правоте и хранить ее. Следовательно, непокорность мирской власти, заявленная в начале стихотворения, означает послушание Богу, а быть послушным “веленью Божию” с необходимостью требует непокорности мирской власти. Именно монархическая власть вопреки учению Христа пыталась обожествить себя. Стало быть, она и есть лжерелигия, попирающая подлинную свободу. В этом смысле быть послушной “веленью Божию” равносильно для музы быть непокорной и свободной. Отсюда ясно, почему те же черты переданы и нерукотворному памятнику поэту и поэзии. Но, исполняя “веленье Божие”, поэт свободен от служения земной “пользе”. Так мирская власть лишается ореола святости, а поэзия обретает достоинство причастности к Божественному священнодействию.
Я памятник себе воздвиг нерукотворный,
К нему не зарастет народная тропа,
Вознесся выше он главою непокорной
Александрийского столпа.
Нет, весь я не умру – душа в заветной лире
Мой прах переживет и тленья убежит –
И славен буду я, доколь в подлунном мире
Жив будет хоть один пиит.
Слух обо мне пройдет по всей Руси великой,
И назовет меня всяк сущий в ней язык,
И гордый внук славян, и финн, и ныне дикой
Тунгус, и друг степей калмык.
И долго буду тем любезен я народу,
Что чувства добрые я лирой пробуждал,
Что в мой жестокий век Восславил я Свободу
И милость к падшим призывал.
Веленью божию, о муза, будь послушна,
Обиды не страшась, не требуя венца,
Хвалу и клевету приемли равнодушно
И не оспоривай глупца.
Об этом стихотворение “Осень” 1833 год.
В стихотворении воспроизведены все этапы творческого процесса, как очевидные, так и скрытые. Творчество для Пушкина – это гармоническое сочетание вдохновения и аналитической способности мышления, интуиции и жизненного опыта. Оно связано с жизнью, обусловлено ею, но не является буквальным воспроизведением прошлого.
Начало стихотворения погружает читателя в мир природы, перед ним проходит череда годовых времен: осень, весна, лето, зима и снова осень. Однако Пушкин разрушает календарную цикличность, в его размышления времена года следуют одно за другим сообразно не природной логике, а так как их воспринимает поэт. Зима, весна, лето возникают в его сознании, но при этом сразу же отвергаются. Благодатное время для поэта – осень. Для поэта ценна поздняя осень. Причина этому, то состояние души, которое возникает именно в это время. Это состояние творческого вдохновения, душевного подъема, когда просыпается воображение.
Пушкин обрывает стихотворение в тот момент, когда собственно и начинается творчество, когда пережитое, перечувствованное, теперь уже в новых воплощениях, вдруг начинает проясняться и обретать форму.
Ни одно время года не вызывало в поэте такого очарования и душевного подъема, как осень.
Обычно осень в поэзии связана с настроениями грусти. Она вызывает в человеке мысль об убывании жизни, о скором погружении природы в зимний сон. Пушкин, напротив, изображает увядание природы как могучее проявление жизни. При этом в “Осени”, как и в других стихотворениях 1830-х годов, Пушкин сосредоточен на общечеловеческих чувствах универсального душевного опыта.
“Осень” открывается стихами:
Октябрь уж наступил – уж роща отряхает
Последние листы с нагих своих ветвей…
Здесь в переносном значении употреблен только один глагол – отряхает, но и он привычен для обиходного языка: отряхают пыль с дорожного платья и т. д. Все остальные слова употреблены в прямых значениях: октябрь уж наступил – точное обозначение времени года, последние листы – единственные из оставшихся, нагие ветки – голые. Картина, нарисованная Пушкиным, исключает личное, индивидуальное восприятие и передает всеобщее, универсальное, характерное для человеческого опыта вообще. Точнее можно бы сказать так: личная точка зрения Пушкина здесь тождественна всеобщей, индивидуальное и общее совпадают. Но вот Пушкин в той же “Осени” пишет:
Унылая пора! Очей очарованье!
Приятна мне твоя прощальная краса…
Читая эту строфу, уже никак нельзя сказать, что личное, индивидуальное восприятие и выражение из нее исчезли. Напротив, поэт прямо признается именно в своем лично окрашенном чувстве: “Приятна мне…”. Да и сами восклицания не оставляют сомнений относительно личностного характера переживания. Однако выражение унылая пора вовсе не является только принадлежащим Пушкину. Это выражение – синоним осени, и так ее называют все европейцы от мала до велика. А разве та же осень не вызывает восхищения и разве не всеобщие чувства отражены в восклицании Очей очарованье? Значит пушкинское личное восприятие совпадает со всеобщим. Картина природы проникается авторским лиризмом тогда, когда она уже “заражена” лиризмом всеобщим. Или напротив: для Пушкина лирическое то, что лирично для человечества, что лирично для всех. И далее в строфе множатся эти всеобще – “безличные”, принадлежащие всем и никому, индивидуально не маркированные приметы осени: “ветра шум”, “свежее дыханье”, “мглой волнистою покрыты небеса”, “редкий солнца луч”, “первые морозы”, “отдаленные седой зимы угрозы”, причем некоторые выражения, например “седая зима”, чисто народные, уходящие в глубь веков. Речь идет не только о точных, ясных приметах осени, о прямых признаках природы, но и обо всех знакомых, известных и памятных, универсальных и всеобщих.
Было бы, однако, неверно думать, будто личное, индивидуальное поэтическое чувство природы подавлено в лирике Пушкина всеобщим, общечеловеческим. В строках
Люблю я пышное природы увяданье,
В багрец и в золото одетые леса…
Личное и всеобщее, универсальное уравнены, но так, что индивидуальное переживание Пушкина скрыто и проступает после известного интеллектуального напряжения, аналитического усилия.
Сначала на первом плане оказываются пышное увяданье, багрец и золото. Пышное увяданье – эмоционально переданное объективное состояние осенней природы и ее опять-таки обычное переживание человеком; “багрец” и “золото” – предметные признаки осени, ее характерные красные и золотые цветовые тона. Однако за этими прямыми, объективными и всеобщими признаками и универсальными переживаниями скрыто личное и углубляющее картину пушкинское индивидуальное, личное переживание. Пышное увяданье – это последний расцвет природы на пороге смерти, который ощущается особенно остро, проникнутый светлой печалью, – чувством, преимущественно переживаемым Пушкиным. Багрец и золото – это не только краски увядающей осени, но и цвета царских одежд. Кроме того, багрец – цвет крови, цвет жизни. Пышное увяданье – это величественно-торжественный миг жизни в своей предсмертной красоте и наполняющее душу светлой грустью тихое прощание осени, последний привет жизни перед ее неминуемым изнеможением. Вот это, чисто пушкинское восприятие осени, сдержанное и спрятанное за привычным и обыденным, бесконечно их углубляет и возвышает, превращая во всеобщее и универсальное. Однако личное, индивидуальное восприятие не спорит, не конфликтует ни с обыденным и привычным, ни со всеобщим и универсальным. Они выступают для индивидуального выражения источником и целью. Личное восприятие и выражение возникают на фундаменте обычного и всеобщего, лирика вырастает как переживание эпической картины жизни, а эпическая картина жизни выступает проникнутой лирическим чувством.
Индивидуально-пушкинское восприятие и переживание осени переданы всем содержанием стихотворения. Мысль его строится на парадоксе: хотя все люди отдельно почти одинаково воспринимают времена года, весь человеческий мир противостоит состоянию природы. Неподвижная зима длится долго (“полгода снег да снег”, “стоячие” реки), но люди не горюют и не предаются унынию и тоске:
Как весело, обув железом острым ноги,
Скользить по зеркалу стоячих, ровных рек!
А зимних праздников блестящие тревоги?..
Летом людям “жаль зимы старухи”, и они “творят” ей “поминки” “мороженым и льдом”. Осенью природа засыпает, жизнь ее на исходе. “Дни поздней осени бранят обыкновенно”, но люди полны энергии. Всюду фиксируется противоположность действий (“лай собак” – “уснувшие дубравы”) и эмоциональных оценок (“унылая пора” – “очей очарованье”).
Это противостояние мира природы и мира человека особенно ярко проявляется в личном бытии Пушкина. Он отдает себе отчет в том, что следует не мнению людей, а их реальному поведению: наперекор увядающей осенью природе они полны жизни. И боренье человека с круговоротом природной жизни доставляет ему радость, утверждает величие человека. Эту мысль проясняет сравнение осени с чахоточной девой: больная уже осуждена на смерть, но она еще не знает об этом; она цветет (“Играет на лице еще багровый цвет”), улыбается, а жизнь идет на убыль тихо, смиренно, “без ропота, без гнева”. Осень подобна чахоточной деве: в ней тоже жизнь расцветает в преддверии смерти, великолепное цветение сопровождает угасание. И это, как ни странно, рождает в поэте прилив физических и творческих сил:
И с каждой осенью я расцветаю вновь;
Здоровью моему полезен русский холод…
Поэт, как и всякий человек, вовлечен в круговорот природы, но жизнью и творчеством он преодолевает ее необратимый ход: природа умирает, а в поэте побеждает и торжествует жизнь, ликует душа и пробуждается творчество.
Процесс собственного творчества Пушкин передал с исключительной правдивостью. Для Пушкина акт творчества, начиная с отрешения от мирового круговорота, с полной отдачи себя во власть воображения и кончая моментом, когда “стихи свободно отекут”, – в высшей степени радостен. Заключительное сравнение вдохновения с кораблем, рассекающим волны, глубоко символично: последний, прерванный стих обнажает устремленность в будущее, которую останавливает трагический вопрос о выборе пути: “Плывет. Куда ж нам плыть?”.
В 1830-е годы Пушкина по-прежнему волнуют мотивы бури, покоя и счастья. За границами дома, семейного очага он уже отчаивается найти жизненное и творческое удовлетворение. В это время давно наметившийся разрыв с обществом стал фактом. Отношения с правительством не улучшились, и, начиная с 1834 г. Пушкин, по его собственным словам, переходит в глухую и молчаливую оппозицию. Он не поднимает мятежа против реальности, которая его окружает и которую он не приемлет, а стремится избегнуть ее и впрямую не встречаться с ней, хотя его к этому усиленно принуждают. Поэт хочет уединиться в деревне, обрести душевный покой в семье. Этому посвящено одно из самых интимных признаний, обращенных к жене: “Пора, мой друг, пора! покоя сердце просит…”.
И мысли в голове волнуются в отваге,
И рифмы легкие навстречу им бегут,
И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,
Минута – и стихи свободно потекут.
Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,
Но чу! – матросы вдруг кидаются, ползут
Вверх, вниз – и паруса надулись, ветра полны;
Громада двинулась и рассекает волны.
XII
Плывет. Куда ж нам плыть?. . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . .
. . . . . . . . . . . . . . . . .
“Каменноостровский цикл” включает в себя:
“Из Пандемонти”
“Подражание италианскому”
“Отцы пустынники и жены непорочны”
“Мирская власть”
В них использована религиозно-христианская символика, а сквозной сюжет цикла восходит к событиям Страстной недели Великого поста: “отцы пустынники..” – великопостная молитва Ефрема Сирина, которую в последний раз читают в среду, затем в четверг Иуда предал Христа, поцелуем указав на него стражникам – “подражание италианскому”, а в пятницу Христос был распят (“мирская власть”).
Однако в цикле христианские образы и мотивы не являются самоценными – они погружены в современность, в цикле постоянно звучит голос современника, поэтому не меньшую актуальность приобретает другой сюжет – “крестный путь” человека, поэта, абсолютный идеал которого – свобода, который осуществляет свой путь, идя наперекор обстоятельствам и человеческим предубеждениям.
Некоторые исследователи включают в этот цикл и “памятник”, который рассматривают в этом контексте как апофеоз личности, посвятившей свою жизнь утверждению своей нравственной позиции.
“Подражание итальянскому” (1836). В этом стихотворении также развернута тема греха. Оно представляет собой вольное подражание сонету об Иуде итальянского поэта Фр. Джанни, переведенному на французский язык Антони Дешаном.
Стилистические особенности стихотворения объясняются задачей воссоздания библейского сюжета. Пушкин стремился к архаизации поэтического словесного состава, употребляя библейские метафорические образы (“гортань геенны гладной”), неполногласные формы (“древа”, “гладной”), стяжения (“дхнул”) и славянизмы (“лобзанием”). Вместе с тем история рассказана иронически: она ассоциируется с другим сюжетом – о воскресении Христа. Как и Христос, Иуда оживает, но с помощью дьявола.
По мысли Пушкина, грех всегда рано или поздно наказывается, потому что в мире существует нравственное равновесие. Будучи нарушенным, оно всякий раз восстанавливается, причем моральное возмездие часто возвращается к грешнику тем же способом. Нравственная гармония – столь же непреложный закон бытия, лежащий в его фундаменте, как и гармония эстетическая.
Для того чтобы преодолеть грех в себе и встать на путь религиозно-духовного спасения, нужно укрепить веру и силу духа. Сам человек ввиду слабости не способен победить грех и потому ему нужна помощь Бога, который посылает жаждущему истины ангела, апостола или молитву, сочиненную святым. Среди глубоких лирических признаний, связанных с темой греха, обретением нравственной стойкости и стремлением к очищению совести стало переложение молитвы св. Ефрема Сирина.
Как с древа сорвался предатель ученик,
Диявол прилетел, к лицу его приник,
Дхнул жизнь в него, взвился с своей добычей
Смрадной
И бросил труп живой в гортань геенны гладной…
Там бесы, радуясь и плеща, на рога
Прияли с хохотом всемирного врага
И шумно понесли к проклятому владыке,
И Сатана, привстав, с веселием на лике
Лобзанием своим насквозь прожег уста,
В предательскую ночь лобзавшие Христа.
“Отцы пустынники и девы непорочны…” (1836). Стихотворение предназначалось для каменноостровского религиозно-философского цикла и было написано в день церковной памяти жены-мироносицы св. Марии Магдалины. Текст композиционно делится на две части – авторское лирическое рассуждение о вдохновляющей молитве и переложение молитвы св. Ефрема Сирина.
Пушкин сначала пишет о своем отношении к молитве и о том идеале, который вдохновлял “отцов пустынников и жен непорочных”:
Чтоб сердцем возлетать во области заочны,
Чтоб укреплять его средь дольных бурь и битв…
Поэт следует той же традиции: высокие устремления часто подвергаются нападкам и кажутся неисполнимыми “средь дольних бурь и битв”; чтобы этого не случилось, чтобы не поступиться идеалами и не предать их, надо укреплять “сердце”, дух, нравственные чувства:
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой…
Сила, заключенная в молитве, неземная, неизъяснимая, пришедшая свыше, но получившая материальное выражение в словах, звуках и наделенная мощью, укрепляющей дух.
Далее Пушкин перелагает текст молитвы. Она насчитывает семь стихов, и поэт, переводя ее на русский язык, не отступает от канона, от принятого традицией устойчивого порядка. Единственное отступление – о “любоначалии”, т. е. о мирской власти: в тексте молитвы нет относящегося к “любоначалию” эпитета “змеи сокрытой сей”, мотива, связанного с дьявольским наущением. Пушкин ополчился здесь против досаждавшей ему власти, погрязшей в грехах.
Переводя молитву, Пушкин выделил общечеловеческий смысл и придал ей личный. Совесть его требовала прощения, разрешения от грехов путем самовоспитания с непременной помощью Бога. Пушкинская этика включала христианское сознание греховности и идею гармонии добра и красоты, которую всей своей жизнью и всем своим творчеством утверждал поэт.
При переводе перед Пушкиным встали значительные стилистические проблемы. В частности, русская поэтическая культура начала XIX в. не была нерасторжимо связана с религиозным контекстом, и поэтическое словоупотребление отличалось от словоупотребления в религиозных, церковнославянских текстах. Например, слово праздный в поэзии было окрашено сугубо положительно и сочеталось обычно с эпитетами веселая, беспечная, счастливая, тогда как в религиозных текстах оно несовместимо с проповедуемой идеей аскетизма и окрашено отрицательно: “Дух праздности унылой…”. Праздность неотделима от уныния. Пушкин блистательно вышел из затруднений и сумел слить религиозное содержание с традиционно поэтическим, характерным для светской культуры. То же характерно и для стихотворения “Из Пиндемонти”. В строке “Дивясь божественным природы красотам…” совмещено представление о божественном происхождении природы и высшая степень ее совершенства для культурного человека. При этом Пушкин передал боговдохновенность прекрасной природы в глазах религиозно настроенного человека, сакральность и восторженное приятие совершенных красот природы лирическим героем-поэтом.
Отцы пустынники и жены непорочны,
Чтоб укреплять его средь дольних бурь и битв.
Сложили множество божественных молитв;
Но ни одна из них меня не умиляет,
Как та, которую священник повторяет
Во дни печальные Великого поста;
Всех чаще мне она приходит на уста
И падшего крепит неведомою силой:
Владыко дней моих! дух праздности унылой,
Любоначалия, змеи сокрытой сей,
И празднословия не дай душе моей.
Но дай мне зреть мои, о боже, прегрешенья,
Да брат мой от меня не примет осужденья,
И дух смирения, терпения, любви
И целомудрия мне в сердце оживи.
“Мирская власть” (1836). С темой греха, его преодоления и духовной стойкости человека связано противостояние мирской власти и власти духа, царства кесаря и царства духа.
Поводом к написанию стихотворения “Мирская власть” послужил следующий факт: в Страстную пятницу в Казанском соборе Санкт-Петербурге у плащаницы ставили часовых. Пушкин счел это кощунством. Земная власть превышает свои слабые силы, вмешиваясь в обряд таинства, которое ей недоступно. Наблюдая за ненужным вмешательством, поэт испытывает горечь и недоумение, доходящее до сарказма, потому что высокое содержание священного действа опошлено и его божественный смысл принижен.
Мирская власть обвиняется не только в кощунственном искажении смысла религиозного обряда, но и в том, что она отказывает “простому народу” в причастности к духовному содержанию общечеловеческой жизни и вместо социального и духовного мира сеет раздор между “господами” и “простым народом”, т. е. поступает не в духе Священного Писания, а наперекор ему, извращая учение Спасителя. Эта коренная противоположность между властью мирской и властью духовной, властью ложной и властью истинной отчетливо выражена и в других стихотворениях Пушкина 1830-х годов.
Когда великое свершалось торжество
И в муках на кресте кончалось божество,
Тогда по сторонам животворяща древа
Мария-грешница и Пресвятая дева
Стояли две жены,
В неизмеримую печаль погружены.
Но у подножия теперь креста честнаго,
Как будто у крыльца правителя градскаго,
Мы зрим поставленных на место жен святых
В ружье и кивере двух грозных часовых.
К чему, скажите мне, хранительная стража?
Или распятие казенная поклажа,
И вы боитеся воров или мышей?
Иль мните важности придать царю царей?
Иль покровительством спасаете могучим
Владыку, тернием венчанного колючим,
Христа, предавшего послушно плоть свою
Бичам мучителей, гвоздям и копию?
Иль опасаетесь, чтоб чернь не оскорбила
Того, чья казнь весь род Адамов искупила,
И, чтоб не потеснить гуляющих господ,
Пускать не велено сюда простой народ?
“Из Пиндемонти” (1836). На этом философско-религиозном фоне отчетливо проступает собственная позиция Пушкина в его отношении к мирской и духовной власти. В стихотворении “Из Пиндемонти” (заголовок фиктивен) поэт отрицает систему социальных ролей и политических институтов всех существующих в его время режимов, в которых так или иначе закреплена зависимость человека от общества, от государства.
Раньше Пушкину было не безразлично, от кого зависеть – от царя (самодержавие) или от народа (парламентская республика), как не равнодушен он был относительно цензуры и хотел решать важные государственные дела, желая быть приближенным к престолу в качестве бескорыстного советчика и наперсника государя. Теперь все изменилось: Пушкин пришел к выводу, что ценности, выработанные мирской властью в разных странах и свойственные разным формам правления, одинаково чужды коренным интересам человека. Теперь Пушкин считает, что отсутствие политической и социальной свободы – меньшее зло, чем отсутствие свободы личной. В этом сказалось глубокое разочарование итогами послереволюционной эпохи и историческим развитием современной поэту России. Мирская власть всюду и везде попирает права личности и в сущности своей античеловечна, антигуманна, направлена на подавление духовных устремлений личности. Пушкин вскрывает главное противоречие – не между системами правления, а между мирской властью и человеком, земной властью и личностью. Приемлема лишь такая власть, которая положит принцип человечности, принцип гуманности в основу идеи государства и в основу политики. Не человек ради государства, а государство ради человека. В основе политики должны лежать сущностные интересы личности (человек – цель политики).
В соответствии с этой “программой” выстраиваются истинные гуманистические ценности и называются подлинные права личности: свобода мыслей и переживаний, независимость суждений, бескорыстие и презрение к искательству чинов и наград, возможность вольного странствования, беспрепятственного общения с природой и наслаждение искусством. Главное во всей “программе” – полная личная независимость и полная духовная свобода, наслаждение богатствами природы и созданиями человеческого духа. Именно эти права личности должна обеспечить мирская власть. Было бы неосторожно и неверно предполагать, что Пушкин имел в виду индивидуалистическое отчуждение личности от общества и анархическое своеволие как принцип ее поведения. Речь в стихотворении идет об истинных и положительных ценностях общечеловеческого масштаба и значения. Если мирская власть станет человечной, гуманной, то и у человека отпадает желание отгородиться от такой власти и быть ей чуждым, а равно и противопоставить обществу личную свободу.
В лирике Пушкина последних лет сильна также публицистическая струя. Поэт не изолирован от современной истории, не остается в стороне от того, что происходит в обществе, а активно откликается на политические события того времени.
Не дорого ценю я громкие права,
От коих не одна кружится голова.
Я не ропщу о том, что отказали боги
Мне в сладкой участи оспоривать налоги
Или мешать царям друг с другом воевать;
И мало горя мне, свободно ли печать
Морочит олухов, иль чуткая цензура
В журнальных замыслах стесняет балагура.
Все это, видите ль, слова, слова, слова.
Иные, лучшие мне дороги права;
Иная, лучшая потребна мне свобода:
Зависеть от царя, зависеть от народа –
Не все ли нам равно? Бог с ними.
Никому
Отчета не давать, себе лишь самому
Служить и угождать; для власти, для ливреи
Не гнуть ни совести, ни помыслов, ни шеи;
По прихоти своей скитаться здесь и там,
Дивясь божественным природы красотам,
И пред созданьями искусств и вдохновенья
Трепеща радостно в восторгах умиленья.
– Вот счастье! вот права…
К событиям в Польше относятся “Клеветникам России”, “Бородинская годовщина”.
К эпидемии в Москве “Герой” (император посещал холерные больницы)
Однако современность у Пушкина погружена в более глобальный контекст, поэтому лирика, которая, казалось бы, обращена к конкретному моменту, оказывается наполнена историческими параллелями и примерами.
События современной жизни вызывают ассоциации из недалекого прошлого, этим обусловлена аллегоричность таких произведений.
(2 votes, average: 5.00 out of 5)Лирика Пушкина 30 годов