Грамматические, словообразовательные и фонетические особенности художественной речи

Грамматические, словообразовательные и фонетические особенности художественной речи

Грамматика, словообразование и фонетика – такие же участники языковой модели мира, как лексика и синтаксис. В разных языках мир по-разному услышан, по-разному структурирован, предложены разные модели словообразования. Даже голоса животных в разных языках услышаны по-разному. Русскому человеку трудно услышать в лае собаки японское “вянь-вянь” вместо привычного “гав-гав”, а в крике чаек мы не слышим кошачьего мяуканья, в отличие от англичанина.

Фонетическая

модель мира у каждой культуры своя, в ней свои ассоциации, свое представление о красоте звуковых сочетаний. Если русский человек, например, услышит пушкинское “Я вас любил…” в китайском или вьетнамском переводах, он испытает интеллектуальный шок – настолько непривычно и странно звучит пушкинский текст. Даже не зная языка, столкнувшись с “чистой” фонетикой, мы почувствуем какую-то совершенно иную, непонятную нам игру звуков – в то же время родную и близкую носителям восточных языков.

Естественно, что грамматика, фонетика и словообразование играют в художественном творчестве огромную роль. Во многих случаях фонетические или грамматические ассоциации могут оказаться смыслопорождающими, рождать целые сюжеты в национальной или мировой культуре. Так, услышанное древними греками фонетическое сходство слов “Кронос” (отец Зевса, убитый им) и “Хронос” (время) породило целую традицию. Именно время стало ассоциироваться с чудовищем, порождающим и пожирающим своих детей. А величие Бога в том, что он победил время и обрел бессмертие. Эти смыслы порождены фонетическими ассоциациями.

Фонетическая близость имени малазийской богини Апродис с греческим “афрос” (пена) породила один из самых красивых мифов европейской культуры – о пенорожденной красавице Афродите – богине любви. Сегодня по всему миру существуют тысячи стихов и картин, посвященных рожденной из морской пены красавице:

Останься пеной, Афродита,

И, слово, в музыку вернись…

(О. Мандельштам)

В английской культуре фонетическая близость слов “knight” (рыцарь) и “night” (ночь) породила образ “рыцаря ночи” (The knight of the night) c множественными проекциями в английскую и европейскую культуры – от демона и вампира до хранителя и героя.

Мы видим, что фонетика не просто “помогает” речи быть более выразительной и красивой, но в ряде случаев может иметь решающее значение для создания образа или сюжета.

“Порождающими” свойствами обладает и грамматика. Так, наличие в русском языке категорий мужского и женского рода для неодушевленных существительных делает возможными сюжеты, которые в другой культуре просто не могли бы родиться. Вспомним, например, “Военно-морскую любовь” В. Маяковского:

По морям, играя, носится

С миноносцем миноносица.

Льнет, как будто к меду осочка,

К миноносцу миноносочка.

<…>

Плач и вой морями носится:

Овдовела миноносица.

И чего это несносен нам

Мир в семействе миноносином?

Ясно, что такой сюжет возможен лишь там, где грамматически возможно “развести” понятие “миноносец” по родам. Скажем, в английском языке такое стихотворение не появилось бы.

Таким образом, фонетика и грамматика не просто усиливают впечатление, но в ряде случаев играют принципиальную роль, образуя смысловой центр произведения. Так, в известном стихотворении А. Вознесенского “Гойя” имя художника по принципу фонетического сходства ассоциируется с бесчисленными бедами мира:

Я – Го Йя!

Глазницы воронок мне выклевал ворон,

Слетая на поле на Го Е.

Я – Го Ре.

Я – Го Лос

Войны, Го Родов Го Ловни

На снегу сорок первого Го Да.

Я – Го Лод.

Я – Го Рло

Повешенной бабы, чье тело, как колокол,

Било над площадью Го Лой…

Я – Го Йя!

Мир как бы стягивается в имя великого художника, рифмуется с ним. Фонетика здесь не просто подчеркивает смыслы, но порождает их.

Чаще, правда, фонетические приемы: Аллитерация (накопление однотипных согласных) и Ассонанс (накопление однотипных гласных) сами по себе смысла не рождают, они все-таки выполняют функции помощников. Попытки некоторых поэтов (особенно это было характерно для футуристов) выразить какое-либо содержание “чистой звукописью” оказались интересными, но в целом к успеху не привели.

Когда футуристы утверждали, что в скандально известном стихотворении А. Крученых, сотканном из “чистых” звуков русского языка, больше национального, чем во всей поэзии Пушкина, это все-таки не более чем эпатаж:

Дыр – бул – щыл

Убешщур

Скум

Вы со бу

Р-л-эз

Попытки современных исследователей “расшифровать” звукопись этого стихотворения с учетом новейших изысканий в сфере звукосемантики и увидеть в нем “звуковой код” образа грозы представляются все же слишком произвольными.

Корреляции между звуком и образом, несомненно, есть, но они не линейны, имеют много каналов связей и, соответственно, допускают множество интерпретаций.

Нечто подобное можно сказать и о грамматике. Грамматические нормы в литературе нарушаются постоянно с самыми разными целями. Уже у Гомера мы видим, что грамматические нормы порой игнорируются во имя сохранения гекзаметра. В литературе нового времени нарушения грамматики происходят постоянно. Эти нарушения получили общее название “анаколуф” , и сегодня анаколуф встречается повсеместно. Это и нарочито разорванные связи словосочетаний (часто для передачи волнения героя), и оборванные или неверно сконструированные предложения (либо подчеркивается волнение, либо необразованность героя), и авторские формообразования (“В сто сорок Солнц закат пылал” у Маяковского). Строго говоря, любая бросающаяся в глаза инверсия с точки зрения нормы является грамматическим нарушением.

В ряде случаев грамматические “вольности” нарочито бросаются в глаза: ” И Дут белые снег И ” у Евтушенко вместо “Ид У Т белые снег А “. В других случаях нарушение не бросается в глаза, но делает образ выразительным и неожиданным. Мало кто из читателей почувствует грамматическую ошибку в знаменитых строках Пушкина:

Мне грустно и легко; печаль моя светла;

Печаль моя полна тобою.

А ведь они построены по ошибочной, с точки зрения нормы, схеме. Попробуйте сказать, например, “любовь моя полна Олей” и сразу почувствуете нелепость фразы. Но в шедевре Пушкина “минус” становится “плюсом”. Строки исключительно выразительны, а никакой ошибки не ощущается.

Другой пример – знаменитое стихотворение Н. Гумилева “Жираф”:

Сегодня, я вижу, особенно грустен твой взгляд

И руки особенно тонки, Колени обняв.

Восхищенный этими строками Сергей Есенин говорил, что в результате отступления от грамматической нормы родилась поза.

Но все же фонетические и грамматические отклонения и находки в большей степени выполняют функцию резонаторов, центр тяжести литературного произведения связан, как правило, не с ними. Иное дело – Словообразование. Вот здесь, особенно в литературе XX века, очень часто проявляется самая сердцевина художественной речи, процесс словотворчества напрямую связан с созданием своей оригинальной модели мира. Ведь если вдуматься, то любая оригинальная метафора содержит в себе элемент словообразования. В литературе, особенно в поэзии XX века, роль словообразования чрезвычайно велика. Поэт очень часто создает слово, если возможности языка исчерпаны или по каким-то причинам не Релевантны, то есть не дают возможности адекватного выражения мысли. У Тургенева в “Отцах и детях” кучер бранит лошадь за то, что она “головизной лягает”, то есть дергает головой. Прекрасный в своей выразительности образ.

Поэзия XX века дает нам примеры почти всех способов словообразования при создании окказиональных слов. У Есенина в знаменитом “Письме к матери” читаем:

Ничего, родная! Успокойся.

Это только тягостная Бредь.

Не такой уж горький я пропойца,

Чтоб, тебя не видя, умереть.

Насколько выразительнее и точнее в этом контексте слово женского рода “бредь” нейтрального “бред”!

У Велимира Хлебникова словообразование становится едва ли не центром структурирования поэтического мира. Один из наиболее авторитетных специалистов по словотворчеству Хлебникова, В. П. Григорьев, в связи с этим вводит даже новый термин “мифонеологизм” , то есть такое словотворчество, которое переименовывает мир, фактически создавая его заново.

Современная поэзия вне активного словотворчества совершенно непредставима. Другое дело, что у талантливого поэта словотворчество не является самоцелью, это способ сказать что-то новое о мире, а вот у менее одаренного автора словесная игра часто становится самоцелью, она ничего не открывает и никуда не ведет. Но это уже проблема таланта, выходящая за пределы нашей книги.

Подробнее о несовпадениях в восприятии криков животных и птиц и других забавных несовпадениях см., например: Влахов С., Флорин С. Непереводимое в переводе. М., 1980. Особенно интересна в этом плане вторая часть книги.

Журба А. М., Разинкова М. К. Стихотворение Алексея Крученых “Дыр-бул-щыл…” и теория параболы http://www. terra-futura. com/index. php? option=com_content&task=view&id=39&Itemid=33

Проблема связи звука и образа подробно описана в третьей главе (“Стих и звук”) книги Л. И. Тимофеева “Слово в стихе” (М., 1982).

Подробнее см.: Григорьев В. П. Словотворчество и смежные проблемы языка поэта. М., 1986; Бирюков С. Е. Мерой научности // Язык как творчество. М., 1996.