“ЭТО ВСЕ

Поэма “Возмездие”, по замыслу поэта, должна была охватить всю ширь его размышлений о жизни, о судьбах родины как единственной всеобщности, способной поглотить индивидуалистическую отчужденность личности. И тогда символика ястреба, хищно парящего над лугом, начинает казаться поэту ограниченной судьбой демонических отщепенцев. Ястребу демонических сил истории нужно противопоставить нечто незыблемое, неоспоримое в своей изначальности. Этим синтезирующим началом всех начал, при всех оговорках и сомнениях, для поэта была родина как совокупность

народного существования, народного бессмертия.

Так возникает самостоятельное стихотворение “Коршун”, призванное завершить цикл “Родина” – важнейшую тематическую группу лирики третьего тома.

Стихотворение как будто сохранило все элементы аналогичного отрывка поэмы, хотя стало почти вдвое короче. На первый взгляд, и концовки тождественно скорбные. В поэме – категоричность утверждения: судьба детей России – “чтоб их терзали ястреба”. В стихотворении концовка приобретает вопросительную интонацию: доколе?

Вместе с материнской грудью младенец впитывает в себя рабьи призывы к терпению и покорству. Но мятеж, полыхание деревень возникают над унылой покорностью. По сравнению с отрывком поэмы сдвинулась сама социальная география стихотворения. В поэме коршун символизировал демоническую силу индивидуалистической отчужденности, вторгшейся в полупатриархальную среду дворянского рода, не чуждого просвещению, – либерального прекраснодушия. Ведь в предисловии к поэме А. Блок утверждал, что развитие рода достигалось и ценою утраты высоких свойств.

В стихотворении иное обобщение, перед нами не судьба крестьянского рода, а доля деревенская, тут крестьянская мать причитает над младенцем о крестной доле его. В двенадцати строках стихотворения предстала судьба народная, над которой нависло хищное раскрылие коршуна.

Однако в обоих вариантах коршун вырастает в собирательный образ зла. Однако зла преодолимого, – вопросительная интонация “Доколе?” уже указывает, что срок настанет, не вечным же быть хищному парению.

В одном из самых проникновенных стихотворений А. Блока – “Русь”, с его зачином “Ты и во сне необычайна”, глубоко личной интонацией звучит строфа:

И сам не понял, не измерил,

Кому я песню посвятил,

В какого бога страстно верил,

Какую девушку любил.

Поэт действительно не всегда знал, какому богу верит, но вне страстной веры и не представлял себе искусства.

Поэма Блока была посвящена возмездию истории, поэт предавал казни социальную среду, близкую ему по крови, по строю переживаний. Он и себя возводил на плаху, но и тут загадывал:

Какие ж сны тебе, Россия,

Какие бури суждены?..

Отбрасывая иллюзии, тут же и признавал:

Но в эти времена глухие

Не всем, конечно, снились сны…

Путей в сферу социально прекрасного Блок не знал. Поэтому лишь в лирических снах способен он был прорваться в манящую невесомость будущего, – субъективно поэт не мог не верить в это будущее.

Так возникает и стихотворение “Новая Америка”, отнесенное поэтом к циклу “Родина”, столь необычайное для А. Блока. В поэме “прекрасные черты” никак не прорезывались, а вне вещих снов поэзия Блока не могла развиваться. В промышленном развитии сонной, нищей страны поэту мнится такой разлив бытия, что даже и эстетически он радостно приемлет внешнюю непривлекательность фабричного будущего:

А уж там, за рекой полноводной,

Где пригнулись к земле ковыли,

Тянет гарью горючей, свободной,

Слышны гуды в далекой дали…

В самом противопоставлении “пригнувшимся” к земле ковылям, пахнущим пустынной отрешенностью, “свободной” гари, рвущихся из далекой дали гудов – заложен огромный смысл. В наследие от русского искусства А. Блок принял святое преклонение перед неяркой красотой родного края. Он приумножил эту национальную традицию, ведь и ему так много раскрыла русская природа, ее “шелесты в овсе”.

А в стихотворении “Новая Америка” поэт утверждает:

На пустынном просторе, на диком

Ты все та, что была, и не та,

Новым ты обернулась мне ликом,

И другая волнует мечта…

Черный уголь – подземный мессия,

Черный уголь – здесь царь и жених.

Но не страшен, невеста, Россия,

Голос каменных песен твоих!

В этом ощущении России “невестой” все то же лирическое, интимное отношение к родине.

Если покорно следовать архитектонике трех томов лирики, легко впасть в искушение спрямить путь поэта, приписать ему жесткую определенность мотивов, а при желании – и неоправданно героизировать его биографию, подвести его к поэме “Двенадцать” прямиком, строевым шагом.

В действительности все было весьма запутанно. В мучительных, а часто и болезненных метаниях поэта противоречия эпохи сказывались и осложнялись его субъективной смятенностью, максимализмом его требований, его стремлением соизмерять хмурую логичность действительности с лиризмом его поэтических представлений. Интеллигент и гуманист, А. Блок страдал от реального противоречия между ростом буржуазной цивилизации и нравственной угнетенностью личности. Это было страданием реальным, коренившимся в объективных условиях действительности. На разных этапах поэтического развития Блока это понятие “лирической величины” изменялось. В стихах “На поле Куликовом” в гениальном озарении предстало единство субъективной воли и долга народного подвижничества.

Начиная свой творческий путь, молодой Блок, остро ощущая свою субъективность, порывался к несомненностям, пусть и мистически понятым. В стихах “На поле Куликовом” субъективность становится моментом народной всеобщности. На ранних стадиях своего творческого самосознания Блока больше беспокоила проблема самоопределения. В стихах “На поле Куликовом” личный момент сохранился, и он придал всеобщности искания неотразимую силу лирического волнения.

Замечательно само начало первого стихотворения:

Река раскинулась. Течет, грустит лениво

И моет берега.

Над скудной глиной желтого обрыва

В степи грустят стога.

Неторопливость стиха, повторное упоминание грусти, стремление вдруг окинуть Русь взглядом, привычным к ее неяркой красоте, стремительно прерывается запальчивостью строф, звучащих призывом и клятвой:

О, Русь моя! Жена моя! До боли

Нам ясен долгий путь!

Наш путь – стрелой татарской древней воли

Пронзил нам грудь.

Наш путь – степной, наш путь – в тоске безбрежной,

В твоей тоске, о, Русь!

И даже мглы – ночной и зарубежной –

Я не боюсь.

Бросается в глаза, это неоднократно отмечалось в литературе о Блоке, что в стихах “На поле Куликовом” поэт обращается к родине с личной интонацией. “О, Русь моя! Жена моя!” Так мог сказать только Блок, для которого и в “Стихах о Прекрасной Даме” интимное чувство сливалось с космосом. И тут Русь – “лирическая величина”, немыслимая вне индивидуального существования поэта. Понятия “родины” и “жены” – слились.

Пусть ночь. Домчимся.

Озарим кострами

Степную даль.

В степном дыму блеснет святое знамя

И ханской сабли сталь…

Используя реальный эпизод исторической хроники, поэт придал ему обобщенный смысл. Мятежность, неуспокоенность, вера в святость протеста зазвучали современной болью, злободневным отсутствием общественного долга художника: судьба народная стала выражением и личной доли поэта:

И вечный бой! Покой нам только снится

Сквозь кровь и пыль…

Летит, летит степная кобылица

И мнет ковыль…

И нет конца! Мелькают версты, кручи…

Останови!

Идут, идут испуганные тучи,

Закат в крови!

Экспрессивная живопись призвана тут создать обобщенный образ народной судьбы. Опять появляется излюбленный Блоком поэтический образ мчащегося коня. Бег степной кобылицы, мчащейся над ковыльными степями, под алеющим кровью закатом, – вечен, ибо вечен бранный путь народа, и только в сновидениях, сквозь кровь и пыль, маячит недостижимый покой.

И стихотворение заканчивается скорбной строфой:

Закат в крови! Из сердца кровь струится!

Плачь, сердце, плачь…

Покоя нет! Степная кобылица

Несется вскачь!

Но это эпическая скорбь, полная преклонения перед величием происходящей драмы. Все стихотворение становится введением к эпосу народной борьбы за правое дело. “Из сердца кровь струится!”, ибо правое народное дело стало и личным подвигом поэта.

Нужно учитывать, что 1908 год был годом мрачнейших переживаний поэта – личных и общественных. Поэтому и исторический “оптимизм” стихов “На поле Куликовом” двойствен, прямолинейному толкованию он не поддается. Лирический герой стихотворения восклицает: “И вечный бой!”, но это возглас не только воина ХIV века, но и его дальнего потомка, рафинированного человека XX века, продолжающего ощущать себя перед враждебным станом готовым к битве.

Исторический оптимизм поэта складывается в признании непобедимости народного рвения “за святое дело мертвым лечь”. Личное отчаяние, прорывающееся в некоторых стихах А. Блока, да и в его прозаических высказываниях и письмах, в цикле “На поле Куликовом” поглотилось величавостью народного дерзания. Мертвенность покоя, покорности оказалась мнимой, ибо извечный бой завещан нам историей.

Отсюда во втором стихотворении цикла вещие строки:

За Непрядвой лебеди кричали,

И опять, опять они кричат… –

Символически напоминают, что Куликовская битва продолжается, а все стихотворение заканчивается драматической строфой: “Я – не первый воин, не последний…

История предстала перед взором поэта в неумолимости своего движения сквозь кровь, горе, в героическом подвиге народа. И это ощущение истории как реальности народной жизни и стало формой приобщения поэта ко всеобщему.

В творчестве А. Блока стихи “На поле Куликовом” имели значение огромное. Поэт неоднократно обращался к исторической трагедии разрыва между народом и интеллигенцией. В этой сложной драматической коллизии он не искал однозначных решений. Он наглядно убеждался, что в условиях социальной нищеты происходит разрыв между народом и культурой, что народ – за неграмотностью – не читает выстраданных им книг, а в этом заключена трагедия не только народа, но и самой интеллигенции. Его собственная душевная мука была отражением этой социальной трагедии. В сложной символике цикла стихов, посвященных реальному событию народной истории, лирический герой приобщается к муке и подвигу народа и тем преодолевает свою роковую отчужденность.

Последнее стихотворение цикла “На поле Куликовом” помечено декабрем 1908 года, а несколько раньше, в октябре, Блок создал стихотворение “Россия”* в котором вновь обращается к символической, столь любимой им гоголевской тройке, несущейся по бескрайним просторам России. Но это уже не “птица-тройка”, – Блок увидел стертые шлеи, вязнущие в расхлябанных колеях расписные спицы колес-

Россия, нищая Россия,

Мне избы серые твои,

Твои мне песни ветровые, –

Как слезы первые любви!

Вновь все тот же мотив: “О, Русь моя! Жена моя! До боли.” Причудливо переплетаясь, проходят тоскливая боль о нищете серых изб и преклонение перед женственной тенью:

А ты все та же – лес, да поле,

Да плат узорный до бровей.

И заканчивается стихотворение воспоминанием о мгновенном взоре из-под платка и осторожной тоске ямщика, песней погоняющего свою захудалую, увязающую в родимой хляби тройку. < ..> В стихотворении “На железной дороге” героиня Блока приобрела необычайную рельефную демократичность.

Прекрасная Дама аристократична, она соизмерялась с неоглядностью космоса, Незнакомка прекрасным, но чуждым видением прошла сквозь низменный быт. А девушка на затерянном полустанке – дитя народа, за ее единичной судьбой – множество демократичных судеб.

Девушка “в цветном платке” с затерянного полустанка и ратник ХГѴ века, задумавшийся о судьбе родины на берегу Непрядвы, оказались в общем поэтическом цикле, ибо при всем своем различии выражали демократические устремления поэта. История как проявление роевой жизни народа приобретала в его глазах непоколебимую несомненность. Народен герой Куликовской битвы, он сам говорит о себе: “Я – не первый воин, не последний”, на его плечи пала судьба родины; народен образ блоковской девушки – сестры толстовской Катюши Масловой. На ее плечи также пала железная тоска родины. Оба эти образа воплотили и веру поэта, и его же отчаяние, неприятие им ужаса реального исторического бытия. Историческая ответственность героя совпала с его демократической природой. Это ощущение нового героя и укрепило “могучую тоску” поэта по освежающей грозе, по новой битве у берегов символической Непрядвы, реки национального освобождения.

В неправом мире “не может сердце жить покоем”, но не может оно жить и бороться в одиночку, ибо принадлежит народу, народной рати, только и способной вести битву за родину, за мир – достойный человека.