Поэма – крупное стихотворное произведение с повествовательным или лирическим сюжетом. Известно много жанровых разновидностей поэм: героическая, дидактическая, сатирическая, историческая, лирико-драматическая и др. Существует много различных мнений критиков насчет жанровой принадлежности “Руслана и Людмилы”. Критик Маймин Е. А. писал, что “по своему жанру “Руслан и Людмила” – шуточная и ироническая поэма-сказка”. “В литературе о Пушкине, – считает Б. Бурсов, – достаточно выяснен вопрос о том, что в “Руслане
На мой взгляд, “Руслан и Людмила” – оригинальное произведение, в котором черты волшебной сказки пересекаются с реальными историческими событиями. Сюжет поэмы – сказочный, в нем все дышит молодостью и здоровьем, печальное не печально, а страшное не страшно, потому что печаль легко превращается в радость, а страшное становится смешным. Похищение невесты, поиски ее, мотив соперничества, пребывание героини в заколдованном царстве, совершение подвигов для ее спасения, счастливый конец – все это похоже на сказку.
Но по ходу повествования, внутри сюжета, происходит постоянное столкновение сказочного и самого обыденного, фантастического и бытового. Колдунья оказывается не только злой, но и жалкой старухой, свирепый чародей Черномор – немощным стариком. Торжество правды над коварством, злобой и насилием – вот содержание поэмы. “Руслан…” – только сказка, с обычным в сказках резким противопоставлением добрых и злых персонажей и со счастливой развязкой. Картины боевые чередуются с мирными, веселые и смешные с мрачными и страшными. Сочетание их приобретает иногда резко контрастный характер.
В поэмах Пушкина действует тот же закон контрастов, что и в его лирике. Вот нежная, трепетная сцена брачной ночи. Стих льется плавно и певуче: Вы слышите ль влюбленный шепот, И поцелуев сладкий звук, И прерывающийся ропот Последней робости?.. И вдруг резкий переход к страшному и таинственному.
Внезапность события подчеркивается переносами и темпом стиха; идут быстрые, обрывистые фразы: … Супруг Восторги чувствует заране; вот они настали… Вдруг Гром грянул, свет блеснул в тумане, Лампада гаснет, дым бежит, Кругом все смерклось, все дрожит, И замерла душа в Руслане… Все смолкло. В грозной тишине Раздался дважды голос странный, И кто-то в дымной глубине Взвился чернее мглы туманной…
Или: В то время доблестный Фарлаф, Все утро сладко продремав, Укрывшись от лучей полдневных, У ручейка, наедине, Для подкрепленья сил душевных, Обедал в мирной тишине. Как вдруг он видит: кто-то в поле, Как буря, мчится на коне; И, времени не тратя боле, Фарлаф, покинув свой обед, Копье, кольчугу, шлем, перчатки, Вскочил в седло и без оглядки Летит – а тот за ним вослед. К чертам исторической поэмы относятся имена, которые восходят к “Истории государства Российского” Карамзина, и описание реальных исторических событий. В шестой песне поэма наиболее приближается к историческому повествованию: осада Киева печенегами уже представляет собой художественное преображение научного источника. Тон поэмы в шестой песне заметно меняется.
Фантастику сменяет история. Сады Черномора заслонены подлинной картиной стольного города перед приступом неприятеля: …Киевляне Толпятся на стене градской И видят: в утреннем тумане Шатры белеют за рекой, Щиты, как зарево блистают; В полях наездники мелькают, Вдали подъемля черный прах; Идут походные телеги, Костры пылают на холмах. Беда: восстали печенеги!
Это уже достоверное и точное описание войны X века с ее вооружением, тактикой и даже средствами сообщения. Это уже начало исторического реализма. Со сказкой и историей тесно соседствует ирония. Автор не стесняется подшучивать над своей героиней даже в самые трагические для нее минуты.
Она плачет, – однако “не сводит взора” с зеркала; решила утопиться – и не утопилась; говорит, что не станет есть, – а затем “подумала – и стала кушать”. Шутки нисколько не нарушают лирического образа героини – напротив, они придают ему “милый” характер. Рогдай в поэме говорит Фарлафу: “Презренный, дай себя догнать! Дай голову с тебя сорвать!”. Сцена борьбы Людмилы с Черномором изображается так: Уж он приблизился: тогда, Княжна с постели соскочила, Седого карлу за колпак Рукою быстрой ухватила, Дрожащий занесла кулак И в страхе завизжала так, Что всех арапов оглушила. “Поэма не только иронична в своей основе, – писал Слонимский, – но в ней заметен сильный элемент пародийности.
Одно, впрочем, связано с другим. Людмила, например, одновременно и сказочная героиня, и современная, живая, во плоти и крови, девушка-женщина. Она и героиня, и прелестная, остроумная пародия на героиню.
То же в большей или меньшей степени – и с другими героями. Пушкин весело смеется над своими героями, над читателем, над самим собой…”. Ирония автора распространяется даже на замысел поэмы, иронически и шутливо он обыгрывает сам сюжет поэмы: Я каждый день, восстав от сна, Благодарю сердечно бога За то, что в наши времена Волшебников не так уж много.
К тому же – честь и слава им! – Женитьбы наши безопасны… Их замыслы не так ужасны Мужьям, девицам молодым. Также в “Руслане…” присутствуют черты романтической поэмы: необычный герой – витязь, у которого нет прошлого, необычное место, действие происходит то в историческом событии, то в сказке. “Это была поэма “лиро-эпическая”, или, другими словами, романтическая, потому что внесение в эпос лирического элемента само по себе, – писал А. Слонимский, – было уже фактом романтического значения. Но пушкинский романтизм был особого свойства. Это был не абстрактный романтизм Жуковского, уводивший в надзвездные сферы, а романтизм молодости, здоровья и силы, романтизм, в котором были уже реалистические задатки.
Даже уносясь на “крыльях вымысла”, Пушкин не забывал о земле. Действительность постоянно напоминала о себе, прорываясь сквозь фантастическую ткань рассказа в виде лирических и автобиографических отступлений и авторских оценок лиц и событий… В “Руслане” не было еще – и в этом прав Белинский – полного романтизма, проникающего всю ткань произведения, это был только шаг к романтизму. Но там, где авторская лирика вступала в свои права, появлялись островками свежие, вновь найденные романтические картины, звучала легкая музыка романтизма. Фантастическое проводится через живое восприятие – через зрительные, звуковые и моторные ощущения – и тем самым становится почти что реальностью…”.
В поэме широко используется А. С. Пушкиным возможность внефабульных авторских отступлений. Таким отступлением, например, открывается третья песня поэмы “Руслан и Людмила” : Напрасно вы в тени таились Для мирных, счастливых друзей, Стихи мои! Вы не сокрылись От гневных зависти очей.
Уж бледный критик, ей в услугу, Вопрос мне сделал роковой: Зачем Русланову подругу, Как бы на смех ее супругу, Зову и девой и княжной? Ты видишь, добрый мой читатель, Тут злобы черную печать! Скажи, Зоил, скажи, предатель, Ну как и что мне отвечать? Лирическая основа “Руслана и Людмилы” – это праздничное чувство жизни, полнота ощущений, игра молодых сил. Позиция автора шаловливо определяется в посвящении: Для вас, души моей царицы, Красавицы, для вас одних Времен минувших небылицы, В часы досугов золотых, Под шепот старины болтливой, Рукою верной я писал; Примите ж вы мой труд игривый!
Автор играет сказочными образами, как будто не принимая их всерьез. Воображение его скользит по героям, которые обрисовываются легкими контурами. Молодецкая похвальба: “Я еду, еду, не свищу, а как наеду, не спущу!”, и весь этот молодецкий тон в сцене с Головой – плохо вяжутся с настроениями Руслана, потерявшего супругу и только что размышлявшего о “траве забвения”, “вечной темноте времен” и тому подобных романтических тонкостях. Объясняется все это очень просто: герои еще не получили совершенно самостоятельного существования, не обособились от авторской лирики.
Они составляют предмет лирической игры, и пружины их действий находятся пока еще в руках автора. С этой точки зрения вполне понятно, что древнему витязю приписываются пылкие романтические чувства: Но, страстью пылкой утомленный, Не ест, не пьет Руслан влюбленный, На друга милого глядит, Вздыхает, сердится, горит И, щипля ус от нетерпенья, Считает каждые мгновенья… Руслан не древний витязь и не былинный богатырь, а романтический герой, совершающий подвиги для спасения возлюбленной. Подобная модернизация героев давала удобный повод для лирических вторжений автора. Он ставит себя, например, в положение Руслана, лишившегося своей возлюбленной в самый разгар “восторгов” : И вдруг минутную супругу Навек утратить…
О друзья, Конечно, лучше б умер я!.. Авторские отступления – то лирические, то иронические, контрастирующие с нею, – придают рассказу личный тон. Автор все время подчеркивает свою роль рассказчика. Он играет с читателем и дразнит его любопытство, прерывая повествование на самом интересном месте-как, например, во второй песне, в момент, когда Рогдай настигает Руслана: Руслан вспылал, вздрогнул от гнева; Он узнает сей буйный глас…
И вдруг: Друзья мои! а наша дева? Оставим витязей на час… И в конце песни, после рассказа о Людмиле: Но что-то добрый витязь наш?
Вы помните ль нежданну встречу?.. Важно отметить произведенную Пушкиным реформу стиха. Он закрепил за поэмой лирический четырехстопный ямб. Пушкин придал ему свободное лирическое движение, не стесненное правильным чередованием рифм. Он употребляет в “Руслане” тройные и четверные рифмы: Трепеща, хладною рукой Он воплощает мрак немой…
О, горе: нет подруги милой Хватает воздух он пустой; Людмилы нет во тьме густой, Похищена безвестной силой. Одна гуляет по садам, О друге мыслит и вздыхает, Иль, волю дав своим мечтам, К родимым киевским В забвеньи сердца улетает; Отца и братьев обнимает… Этот четырехстопный ямб и давал возможность свободного передвижения интонаций – от шутки и иронии к мягкому, певучему лиризму и героическому пафосу, от литературной полемики к картинам волшебной старины. “Руслан” писался три года, и естественно, что каждая песня была шагом вперед, имела собственный характер.
Поэт рос вместе со своим произведением. Он начинал поэму в духе “веселых снов” и “сердечных вдохновений” юношеской своей лирики, но к концу в ней зазвучали иные, более серьезные ноты. В эпоху создания поэмы чрезвычайно расширился круг исторических представлений Пушкина. “Эпос окончательно торжествует над иронией и субъективной лирикой, – считал А. Слонимский, – история над сказкой. В связи с этим меняется стиль и манера повествования.
Стих крепнет, становится более строгим и мужественным. Лица и события изображаются конкретнее. В первых песнях было много условного, традиционного. Что характерного, например, для поведения Людмилы во второй песне? Она подходит – и в слезах На воды шумные взглянула, Ударила, рыдая, в грудь…
Это традиционный жест отчаяния вообще, не имеющий индивидуальных признаков. Меланхолические размышления Руслана на поле битвы напоминают сентиментально-медитативную элегию карамзинского типа”. Речь Руслана спускается иногда до простой разговорной речи, но такая речь в устах древнего витязя становится мало достоверной, слишком утонченной: Не спится что-то, мой отец! Что делать: болен я душою. И сон не в сон, как тошно жить.
Позволь мне сердце освежить Твоей беседою святою… Эти “что-то”, “болен я душою”, “тошно” звучат слишком изнеженно. В шестой песне “Руслана” нет подобных промахов. Здесь чувствуются уже реалистические тенденции. Жесты и поведение действующих лиц более характерны для данного лица и данной ситуации.
Волнение старого князя при виде спящей Людмилы выражается иначе, чем волнение Руслана. Видно и то, что это старик, и то, что он испуган и не знает, что делать: В лице печальном изменись, Встает со стула старый князь, Спешит тяжелыми шагами… И старец беспокойный взгляд Вперил на витязя в молчаньи… Другого рода поведение Руслана: у него волшебное кольцо, и он действует быстро и энергично, даже не обращая внимания на Фарлафа, бросившегося к его ногам: Но, помня тайный дар кольца, Руслан летит к Людмиле спящей, Ее спокойного лица Касается рукой, дрожащей… Только эта “дрожащая рука” и выдает волнение Руслана.
Вот как отзывался А. Слонимский о шестой песне: “Действующие лица не слиты здесь в одну кучу, а обособлены друг от друга: у каждого своя позиция. Сцена выиграла в отношении краткости и стала психологически и мимически глубже обоснованной”. Начало первой песни – сжатое, колоритное – обещало как будто поэму историческую: Не скоро ели предки наши, Не скоро двигались кругом Ковши, серебряные чаши С кипящим пивом и вином. Они веселье в сердце лили, Шипела пена по краям, Их важно чашники носили И низко кланялись гостям.
Все дышало здесь степенной стариной: медленное круговое движение сосудов, важная осанка чашников, низкие их поклоны. Белинский предполагал даже, что первые семнадцать стихов были поводом для “присочинения” к ним всей поэмы. Далее начиналась сказка, где отсутствовали реальные исторические события и действие происходило вне времени и пространства.
В шестой песне мы снова возвращаемся на землю. Руслан становится здесь реальнее и психологичнее. “В творческой эволюции Пушкина значение последней песни “Руслана” огромно. Здесь впервые у него выступает народ как действующая сила истории. Он показан в своих тревогах, надеждах, борьбе и победе. В поэму вступает великая тема всенародной борьбы и славы, – писал Гроссман. – На последнем этапе своих баснословных странствий герой становится освободителем Родины.
Весь израненный в бою, он держит в деснице победный меч, избавивший великое княжество от порабощения. Волшебная сказка приобретает историческую перспективу. “Преданья старины глубокой” перекликаются с современностью: сквозь яркую картину изгнания печенегов звучит тема избавления России от иноземного нашествия в 1812 году”. Заключительный фрагмент в определенной мере расходится по стилю с духом поэмы, которую призван завершить.
Сохраняя традицию волшебно-рыцарского романа, А. С. Пушкин к концу поэмы по-новому сочетает фантастические элементы старославянской сказки с драматическими фактами древнерусской истории, свободно смешивая жанры создал произведение, которое до настоящего времени вызывает неподдельный интерес у многих поколений читателей.
(2 votes, average: 4.00 out of 5)Жанровое разнообразие поэмы А. С. Пушкина “Руслан и Людмила”