В 1903 году Антон Павлович Чехов написал последнюю свою пьесу, которой дал удивительно точное ласковое название “Вишневый сад”. Услышишь это словосочетание – и сразу захочется погрузиться в тепло и уют дворянского гнезда, век назад украшавшего нашу землю.
Оно создавалось трудом и потом крепостных крестьян для жизни и радости поколений рода Гаевых, чем-то очень похожих на Обломова. Они добры, умны, но бездеятельны, как Илья Ильич, всю жизнь пролежавший на диване.
У них тоже был свой Захар, только звали его Фирсом. Теперь ему 87. Постарел
Успела поменять фамилию его сестра – сейчас мать уже семнадцатилетней девушки. Но до сих пор комната Раневской называется детской – сила памяти и традиции.
“О моя юность! О моя свежесть!” – восклицает Гоголь в “Мертвых душах”. Почти то же мы слышим в реплике Раневской, потому что не только руки, ноги, но и душа человеческая ищет опоры. Самая надежная опора – родительский дом.
Вот почему, проведя пять лет за границей, Раневская возвращается в поместье в самый трудный момент – оно уже выставлено на торги.
Вишневый сад… Он и живая память об ушедшем, и лекарство для души. Раневская любит свою усадьбу не за картошку и помидоры, а за память и красоту.
Она не спасет своего поместья – не на что. Но пытается хотя бы еще раз увидеть родное гнездо.
Может быть, ради этой встречи с Раневской – человеком, а не барыней – сохранял свою жизнь старенький Фирс – эмблема дома, настолько слившийся с ним, что и сейчас, спустя четыре десятилетия, воспринимает волю как несчастье. Не зря же “и сова кричала, и самовар гудел бесперечь”, когда отменили крепостное право.
Теперь слышатся другие звуки – лопнувшей струны и оркестра. Может быть, это реквием? Не по частной собственности в целом, а по тому лично тебе принадлежащему кусочку памяти и красоты, без которой человек не может сформироваться духовно.
Лопахин предлагает реальный вариант спасения вишневого сада – дачи. Но они разрушат все, потому что это будет обозначать приход чужих людей в твой дом. “Дачи и дачники – это так пошло”, – говорит Раневская, и Гаев поддерживает ее, хотя ничего взамен предложить не может: не привык ответственность брать на себя.
Ее берет Лопахин – сын и внук трудившихся здесь крестьян. Видимо, достаточно мирно сосуществовали эти два клана Лопахиных и Гаевых, живших в параллельных социальных мирах на одной и той же “барской” земле. Вот и предлагает он деньги взаймы, но отдавать-то нечем, и порядочные люди в такой ситуации не занимают.
Другие порядочные до последней минуты не покидают этот тонущий корабль, что плывет из прошлого в безнадежное настоящее. В нем живут на гороховом супе слуги и не знающая своей родни и родины Шарлотта. Здесь же – приемная дочь Раневской Варя.
Стучит костяшками счетов и шуршит бумагами счетов конторщик Симеонов-Пищик -“двадцать два несчастья”, как и вся усадьба. А она – как тонущий корабль. Его пытается спасти Лопахин – новый человек новой эпохи, в белой жилетке, крепко стоящий на земле. Но все напрасно, и в конце драмы мы слышим звук топора – это вырубают под корень вишневые деревья. Вместе с садом под звуки топора уходит в небытие верный Фирс – символ прошлой “барской” жизни.
В суете все забыли о нем. Некому было взять на себя личную ответственность за судьбу старика.
Раневская вернулась в Россию, а попала как бы в другое измерение – эпоху первоначального накопления капитала, давно прошедшую на Западе. Но не только поезд – опоздали все они. Поезд жизни ушел в направлении капитализации, то есть выжимания “наличных” и “безнала” из всего, из чего их только можно выжать. В том числе и из беззащитной красоты. Но отказаться от нее и от прошлого – все равно что отказаться от родной матери.
Что и делает мечтающий о загранице Яша – самый омерзительный персонаж пьесы. Не столько по должности, сколько по психологии. Он раб.
А рабам не нужна духовная память.
Человеку, государству, истории без нее просто не обойтись.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)Вишневый сад как символ духовной памяти