“Три смерти” Толстого в кратком содержании

Однажды осенью по большой дороге ехали два экипажа. В передней карете сидели две женщины. Одна была госпожа, худая и бледная.

Другая горничная, румяная и полная.

Сложив руки на коленях и закрыв глаза, госпожа слабо покачивалась на подушках и покашливала. На ней был белый ночной чепчик, прямой пробор разделял русые, чрезвычайно плоские напомаженные волосы, и было что-то сухое и мертвенное в белизне этого пробора. Вялая, желтоватая кожа обтягивала тонкие и красивые очертания лица и краснелась на щеках и скулах.

Лицо госпожи выражало

усталость, раздраженье и привычное страданье.

В карете было душно. Больная медленно открыла глаза. Блестящими темными глазами она жадно следила за движениями горничной. Госпожа уперлась руками в сиденье, чтобы подсесть выше, но силы отказали ей.

И все лицо ее исказилось выражением бессильной, злой иронии. Горничная, глядя на нее, кусала красную губу. Тяжелый вздох поднялся из груди больной и превратился в кашель.

Карета и коляска въехали в деревню, больная, глядя на деревенскую церковь, стала креститься. Они остановились у станции. Из коляски вышли муж больной женщины и доктор, подошли к карете и участливо осведомились:

Как вы себя чувствуете?

Коли мне плохо, это не резон, чтобы вам не завтракать, больная “Никому до меня дела нет”, прибавила она про себя, как только доктор рысью взбежал на ступени станции.

Я говорил: она не только до Италии, до Москвы может не доехать, сказал доктор.

А что делать? возразил муж. Она делает планы о жизни за границей, как здоровая. Рассказать ей все убить ее.

Да она уже убита, тут духовник нужен.

Аксюша! визжала смотрительская дочь, пойдем барыню посмотрим, что от грудной болезни за границу везут. Я еще не видала, какие в чахотке бывают.

“Видно, страшна стала, думала больная. Только бы поскорей за границу, там я скоро поправлюсь”.

Не вернуться ли нам? сказал муж, подходя к карете и прожевывая кусок.

А что дома? Умереть дома? вспылила больная. Но слово “умереть” испугало ее, она умоляюще и вопросительно посмотрела на мужа, он молча опустил глаза.

Больная разрыдалась.

Нет, я поеду. Она долго и горячо молилась, но в груди так же было больно и тесно, в небе, в полях было так же серо и пасмурно, и та же осенняя мгла сыпалась на ямщиков, которые, переговариваясь сильными, веселыми голосами, закладывали карету

Карету заложили, но ямщик мешкал. Он зашел в душную, темную ямскую избу. Несколько ямщиков было в горнице, кухарка возилась у печи, на печи лежал больной.

Хочу сапог попросить, свои избил, сказал парень. Дядя Хведор? спросил он, подходя к печи.

Чаво? послышался слабый голос, и рыжее худое лицо нагнулось с печи.

Тебе сапог новых не надо теперь, переминаясь, сказал парень. Отдай мне.

Впалые, тусклые глаза Федора с трудом поднялись на парня, в груди его что-то стало переливаться и бурчать; он перегнулся и стал давиться кашлем.

Где уж, неожиданно сердито и громко затрещала кухарка, второй месяц с печи не слезает. В новых сапогах хоронить не станут. А уж давно пора, занял весь угол!

Ты сапоги возьми, Серега, сказал больной, подавив кашель. Только, слышь, камень купи, как помру, хрипя, прибавил он. Спасибо, дядя, а камень, ей-ей, куплю.

Серега живо скинул свои прорванные сапоги и швырнул под лавку. Новые сапоги дяди Федора пришлись как раз впору.

В избе до вечера больного было не слышно. Перед ночью кухарка влезла на печь.

Ты на меня не серчай, Настасья, сказал ей больной, скоро опростаю угол-то твой.

Ладно, что ж, ничаво, пробормотала Настасья.

Ночью в избе слабо светил ночник, все спали, только больной слабо кряхтел, кашлял и ворочался. К утру он затих.

Чудной сон видела, говорила кухарка наутро. Будто дядя Хведор с печи слез и пошел дрова рубить. Что ж, говорю, ты ведь болен был. Нет, говорит, я здоров, да как топором замахнется.

Уж не помер ли? Дядя Хведор!

Родных у больного не было он был дальний, потому на другой день его и похоронили. Настасья несколько дней рассказывала про сон, и про то, что первая хватилась дяди Федора.

Пришла весна, радостно было и на небе, и на земле, и в сердце человека. В большом барском доме на одной из главных улиц была та самая больная, которая спешила за границу. У дверей ее комнаты стоял муж и пожилая женщина. На диване сидел священник.

В углу горько плакала ее мать. Муж в большом волнении и растерянности просил кузину уговорить больную исповедаться. Священник посмотрел на него, поднял брови к небу и вздохнул.

Я вам доложу, в моем приходе был больной, много хуже Марьи Дмитриевны, сказал священник, и что же, простой мещанин травами вылечил в короткое время.

Нет, уже ей не жить, проговорила старушка, и чувства оставили ее. Муж больной закрыл лицо руками и выбежал из комнаты.

В коридоре он встретил шестилетнего мальчика, бегавшего в догонялки с девочкой. На вопрос няни ответил, что больная не хочет видеть детей, что это ее расстроит. Мальчик остановился на минуту, пристально посмотрел на отца и с веселым криком побежал дальше.

А в другой комнате кузина искусным разговором старалась подготовить больную к смерти. Доктор у окна мешал питье. Больная, вся обложенная подушками, сидела на постели.

Ежели бы муж раньше послушал меня, я бы была в Италии и была бы здорова. Сколько я выстрадала. Я старалась терпеливо сносить свои страданья

Кузина вышла и мигнула батюшке. Через пять минут он вышел из комнаты больной, а кузина и муж зашли. Больная тихо плакала, глядя на образ.

Как мне теперь хорошо стало, говорила больная, и легкая улыбка играла на ее тонких губах. Не правда ли бог милостив и всемогущ? И она снова с жадной мольбой смотрела полными слез глазами на образ.

Потом сказала, будто вспомнив что-то:

Сколько раз я говорила, что эти доктора ничего не знают, есть простые лекарки, они вылечивают

Доктор подошел и взял ее за руку пульс бился все слабее. Доктор мигнул мужу, больная заметила и испуганно оглянулась. Кузина отвернулась и заплакала.

В тот же вечер больная лежала в гробу в зале, в котором сидел один дьячок и читал псалмы. Яркий свет падал на бледный лоб усопшей, на ее восковые руки. Дьячок, не понимая своих слов, мерно читал, изредка из дальней комнаты долетали детские голоса и топот.

Лицо усопшей было строго, спокойно, величаво и неподвижно. Она вся была внимание. Но понимала ли она хоть теперь великие слова эти?

Через месяц над могилой усопшей воздвиглась каменная часовня. Над могилой ямщика все еще не было камня

Ты бы хошь крест поставил, пеняли Сереге. Сапоги-то носишь. Возьми топор да в рощу пораньше сходи, вот и вытешешь крест.

Ранним утром Серега взял топор и пошел в рощу. Ничто не нарушало тишину леса. Вдруг странный, чуждый природе звук разнесся на опушке.

Одна из макушек затрепетала, затем дерево вздрогнуло всем телом, погнулось и быстро выпрямилось. На мгновенье все затихло, но снова погнулось дерево, снова послышался треск в его стволе, и, ломая сучья и спустив ветви, оно рухнулось на сырую землю.

Первые лучи солнца пробились сквозь тучу и пробежали по земле. Птицы голосили, щебетали что-то счастливое; листья радостно и спокойно шептались в вершинах, и ветви живых дерев медленно, величаво зашевелились над мертвым, поникшим деревом