Л. Н. ТОЛСТОЙ
СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ РАССКАЗЫ
Севастополь в декабре
Прекрасно и декабрьское море в Севастополе. Но затопленные русские корабли говорят о войне и зловеще чернеет вдали неприятельский флот.
На набережной – толпы серых солдат, черных матросов и пестрых женщин. Бабы торгуют, девицы в нарядных платьях перепрыгивают по камешкам лужи – и все это среди ржавых ядер и рассыпанной картечи.
В самом Севастополе идет будничная жизнь.
А в залах бывшего Собрания – госпиталь. “Запах сорока или пятидесяти ампутационных
Автор говорит, что не следует стесняться расспрашивать – одинокие страдальцы рады, если кто-то захочет выслушать их. Вот солдат с ампутированной ногой.
– Как же ты это был ранен?
– На пятом баксионе, ваше благородие, как первая бандировка была: навел пушку, стал отходить, этаким манером, к другой амбразуре, как он ударит меня по ноге, ровно как в яму оступился. Глядь, а ноги нет.
Сестра милосердия рассказывает об этом матросе: “Бывши ранен, остановил носилки, с тем чтобы посмотреть на залп нашей батареи, как великие князья говорили с ним и пожаловали ему двадцать пять рублей, и как он сказал им, что он опять хочет на бастион, с тем чтобы учить молодых, ежели уже сам работать не может”.
“Вы начинаете понимать защитников Севастополя; вам становится почему-то совестно за самого себя перед этим человеком. Вам хотелось бы сказать ему слишком много, чтобы выразить ему свое сочувствие и удивление; но вы не находите слов или недовольны теми, которые приходят вам в голову, – и вы молча склоняетесь перед этим молчаливым, бессознательным величием и твердостью духа, этой стыдливостью перед собственным достоинством”.
Ужасно зрелище перевязки и операции. Доктора с окровавленными по локти руками и бледными угрюмыми физиономиями заняты страшным, но благодетельным делом ампутации.
“Вы увидите войну в настоящем ее выражении – в крови, в страданиях, в смерти”.
В городе офицеры за котлетами с горошком и бутылкой кислого обсуждают события на бастионах – особенно на героическом четвертом бастионе. Одни считают, что это укрепление – верная могила для каждого, кто туда попадет, другие просто живут на нем и скажут вам, сухо или грязно там, тепло или холодно в землянке.
Поднимаясь вверх по широкой дороге, ведущей из города, вы увидите разрушенные, покинутые жителями дома, услышите свист снаряда, вокруг зажужжат пули. Не прыгнуть ли в траншею на обочине дороги? Но она заполнена желтой вонючей липкой грязью.
Попав на четвертый бастион, вы заметите на лицах выражение простоты и упрямства, “следы сознания своего достоинства и высокой мысли и чувства”.
Каждый день на четвертом бастионе при артиллерийском обстреле теряют ранеными или убитыми семь-восемь человек.
“Главное, отрадное убеждение, которое вы вынесли, – это убеждение в невозможности взять Севастополь, и не только взять Севастополь, но поколебать где бы то ни было силу русского народа”.
Севастополь в мае
Пехотный штабс-капитан Михайлов, ничего не значащий, неловкий и робкий, мечтает о грядущих подвигах и продвижении по службе, о том, как посмотрит на него Наташа – вдова товарища. Товарищ, правда, пока жив – но в мечтах Михайлова Наташа уже вдова.
В центре осажденного Севастополя идет гулянье, в павильоне играет музыка. Не о войне думает Михайлов, а о том, ответят ли на его поклон местные аристократы. В осажденном Севастополе существует свой высший свет, своя иерархия.
“Для капитана Обжогова штабс-капитан Михайлов аристократ, потому что у него чистая шинель и перчатки, и он его за это терпеть не может, хотя уважает немного; для штабс-капитана Михайлова адъютант Калугин аристократ, потому что он адъютант и на “ты” с другим адъютантом, и за это он не совсем хорошо расположен к нему, хотя и боится его. Для адъютанта Калугина граф Нордов аристократ, и он его всегда ругает и презирает в душе за то, что он флигель-адъютант. Ужасное слово аристократ”.
Михайлов прогуливается с компанией офицеров, заигрывая с симпатичной девушкой в красном платочке, но нет-нет да и думает о том, что сегодня ему в ночь нужно идти на бастион вместо заболевшего Непшитшетского – и его непременно убьют: всегда убивают тех, кто напрашивается.
Штабс-капитан уже забыл, что дурное предчувствие всегда появляется у всех, кто идет в дело. Нервничая, он пишет письмо отцу и оставляет его на столе. От взвинченных же нервов ругает как обычно пьяного слугу Никиту, а потом чувствительно прощается с ним. Никита разражается принужденными рыданиями – не иначе как под влиянием вина.
Старуха-матроска тоже утирает глаза и в сотый раз рассказывает, как ее мужа убили “еще в первую бандировку” (бомбардировку).
По траншее Михайлов безопасно добрался до бастиона.
Аристократия (князь Гальцин и другие) проводит приятный вечер: фортепьяно, чай со сливками… В отсутствие пехотных офицеров им не перед кем задирать нос и они ведут себя естественно, просто.
Но презрение к окопным пехотинцам нет-нет да и проскальзывает в их разговорах:
– Не понимаю и, признаюсь, не могу верить, – сказал Гальцин, – чтобы люди в грязном белье, во вшах и с неумытыми руками могли бы быть храбры.
Калугин сердито возражает:
– Это герои, удивительные люди.
Калугин и Гальцин наблюдают издали разрывы бомб и огни перестрелки.
Прибывший пехотный офицер сообщает, что положение тяжелое, полковой командир убит, французы заняли несколько окопов, но были выбиты. Много жертв, необходимо подкрепление.
Калугин отправляется на бастион.
“Все больше и больше раненых на носилках и пешком, поддерживаемых одни другими и громко разговаривающих между собой, встречалось князю Гальцину.
– Как они подскочили, братцы мои, – говорил басом один высокий солдат, несший два ружья за плечами, – как подскочили, как крикнут: алла, алла!
Наши солдаты, воюя с турками, так привыкли к этому крику врагов, что теперь всегда рассказывают, что французы тоже кричат “алла!”.
Поручик Непшитшетский играет в карты и пьет водку, чтобы не было так страшно. Изредка он выходит на улицу и расспрашивает, как и что. Князь Гальцин бестолково ходит взад-вперед, чтобы унять беспокойство.
Они вдвоем напускаются на раненых солдат с упреками в трусости:
– Как вам не стыдно отдавать наши окопы!
На самом деле траншея осталась за русскими войсками, но один из раненых ошибочно посчитал, что она сдана – уж очень страшным был бой.
Князю Гальцину вдруг ужасно стыдно стало за поручика Непшитшетского и еще больше за себя. Он пошел на перевязочный пункт. Однако тут же выбежал прочь – это было невыносимое зрелище!
Несчастные лежали на полу, мокли в крови друг друга… Стоны, вздохи, хрипы, пронзительные крики. Сестры со спокойными лицами, выражающими деятельное практическое участие, с лекарством, водой, бинтами мелькали между окровавленными шинелями и рубахами.
Доктора с мрачными лицами исследуют и обрабатывают раны, под ужасающие крики раненых.
Калугин отправляется на бастион. Припоминая различные рассказы о героях, он и сам воображает себя таким героем. Но вот неподалеку (но все же не рядом) разорвался снаряд – и офицер упал на землю. Стыд и страх смешались в его душе.
Ускоренными шагами и чуть ли не ползком передвигался он по траншее. Вот и блиндаж командования.
– Мне генерал приказал узнать, – доложил Калугин, – могут ли ваши орудия стрелять по траншее картечью? Пойдемте посмотрим.
Капитан нахмурился и сердито крякнул.
– Уж я всю ночь там простоял, пришел хоть отдохнуть немного, – сказал он, – нельзя ли вам одним сходить? Там мой помощник, лейтенант Карц, вам все покажет.
Калугин отчаянно трусит, но поскольку все обходится хорошо, начинает мечтать о награждении и всеобщем восхищении.
Возле Михайлова и ординарца Праскухина падает бомба. Оба они в эти две секунды, во время которых бомба лежала неразорванною, много передумали и перечувствовали.
Праскухин был убит осколком в грудь, а Михайлов камнем легко ранен в голову. Он не возвращается в медицинский пункт, а остается в роте, думая, опять же, о награде: ранен, а роту не покинул! Это должно быть оценено.
На следующий день после жаркой битвы штабные офицеры хранят па лицах выражение официальной печали о погибших, но каждый из тех, кто был на позициях (Калугин), старается подчеркнуть свою храбрость и при этом унизить других.
После битвы идут переговоры о перемирии – русские и французские солдаты и офицеры беседуют друг с другом, то выказывая уважение, то стараясь подшутить.
Пока на бастионе и на траншее “выставлены белые флаги, тысячи людей толпятся, смотрят, говорят и улыбаются друг другу… Но белые тряпки спрятаны – и снова свистят орудия смерти и страданий, снова льется невинная кровь и слышатся стоны и проклятия”.
“Ни Калугин со своей блестящей храбростью дворянина и тщеславием, двигателем всех поступков, ни Праскухин, пустой, безвредный человек, хотя и павший на брани за веру, престол и отечество, ни Михайлов со своей робостью и ограниченным взглядом, ни Пест – ребенок без твердых убеждений и правил, не могут быть ни злодеями, ни героями повести.
Герой же моей повести, которого я люблю всеми силами души, которого старался воспроизвести во всей красоте его и который всегда был, есть и будет прекрасен, – правда”.
Севастополь в августе 1855 года
Поручик Козельцов, самолюбивый, энергичный, наделенный многими способностями (отлично пишет казенные бумаги, играет на гитаре, душа компании) возвращается в Севастополь, оправившись после ранения.
На почтовой станции офицеры бранятся с ее начальником из-за лошадей – нету лошадей и все тут!
На постоялом дворе офицеры курят, пьют чай, закусывают.
Козельцов, истый фронтовой хороший офицер, слушает рассказы двух растерявшихся штабных, которые не знают, где стоит их полк – в Севастополе или в Одессе, не получили причитающихся им подъемных денег, а свои потратили на дорогую и притом хромую лошадь.
Страшная неразбериха царит в армии.
Один офицер бросил свою квартиру, знакомства, надежды на выгодную женитьбу, – все, чтобы стать героем Севастополя.
Но он так долго ждал разрешения на выезд, так долго добирался до места назначения – и все никак не мог добраться, – что его энтузиазм совершенно угас.
Козельцов неожиданно встречает своего младшего (семнадцатилетнего) брата, которому “как-то совестно жить в Петербурге, когда тут умирают за отечество. Да и с тобой мне хотелось быть…”
Старший брат выплачивает долги брата, сделанные дорогою, и берет его с собой. Младший погружен в мечты: “А как бы славно нам было вдвоем в Севастополе! Два брата, дружные между собой, оба сражаются со врагом: один старый уже, хотя не очень образованный, но храбрый воин, и другой – молодой, но тоже молодец… Через неделю я бы всем доказал, что я уж не очень молоденький! Я и краснеть перестану, в лице будет мужество, да и усы – небольшие, но порядочные вырастут к тому времени…”
До того домечтался, что уже представил, как они с братом перебили кучу французов и сами геройски погибли.
На вопрос, был ли он в схватке, старший брат отвечает, что ни разу не был и ранен на работах.
– Война совсем не так делается, как ты думаешь, Володя!
Старший Козельцов расспрашивает о переменах.
– Ну, а квартерка моя на Морской цела?
– И, батюшка! уж давно всю разбили бомбами. Вы не узнаете теперь Севастополя; уж женщин ни души нет, ни трактиров, ни музыки…
Братья посещают товарища старшего Козельцова, которому оторвало ногу. Вид лазарета невероятно поражает Володю. Ему становится страшно.
“Братья еще на Северной решили идти вместе на пятый бастион; но, выходя из Николаевской батареи, они как будто условились не подвергаться напрасно опасности и, ничего не говоря об этом предмете, решили идти каждому порознь.
– Только как ты найдешь, Володя? – сказал старший. – Впрочем, Николаев тебя проводит на Корабельную, а я пойду один и завтра у тебя буду.
Больше ничего не было сказано в это последнее прощанье между двумя братьями”.
Володя является на свою батарею. Он испытывает “чувство одиночества в опасности” и презирает себя.
Старший Козельцов приходит к своему новому полковому командиру. Его поражает роскошь блиндажа – даже пол паркетный – и холодная подозрительность командира, который говорит ему:
– Что-то вы долго лечились…
Козельцов отправляется в свою роту. Видно, что солдаты его помнят и любят.
В офицерской казарме идет игра в карты. Козельцов выпил водки и подсел к играющим.
“В непродолжительном времени, выпив еще три рюмки водки и несколько стаканов портера, он был уже совершенно в духе всего общества, то есть в тумане и забвении действительности, и проигрывал последние три рубля”.
Некрасиво, конечно, но “на дне души каждого лежит та благородная искра, которая сделает из него героя; но искра эта устает гореть ярко, – придет роковая минута, она вспыхнет пламенем и осветит великие дела”.
Володя в своей части наслушался от офицеров много неожиданного для него, в частности о том, как наживаются на войне высшие военные чины.
Не успел юный прапорщик осмотреться, как по жребию выпало ему нести солдат на Малахов курган, который постоянно обстреливают.
Солдаты даже не успевали убирать тела на бастионах и выкидывали их в ров, чтобы они не мешали на батареях.
За один только долгий день Володя не раз был на волоске от смерти.
“По счастию, в помощь ему назначен был огромного роста комендор, моряк, с начала осады бывший при мортирах и убедивший его в возможности еще действовать из них, с фонарем водивший его ночью по всему бастиону, точно как по своему огороду, и обещавший к завтраму все устроить”.
Володя сидит на пороге блиндажа, наблюдая с молодым любопытством за бомбардировкой.
“Под конец вечера уж он знал, откуда сколько стреляет орудий и куда ложатся их снаряды”.
Утром Володя расхаживает по бастиону, гордясь своей храбростью.
Французы начинают штурм Малахова кургана.
Козельцов-старший ведет за собой солдат, им удается выбить французов из занятых было траншей, но офицера ранило в грудь. В лазарете священник дает ему поцеловать крест – знак скорой смерти. Но Козельцов не чувствует горечи и страха, он сделал геройское дело и умирает счастливым, желая брату такой же участи.
Володя отчаянно командует своими мортирами, но французы обходят с флангов и занимают бастион. Володя убит.
“…Севастопольское войско, как море в зыбливую мрачную ночь, сливаясь, развиваясь и тревожно трепеща всей своей массой, колыхаясь у бухты по мосту и на Северной, медленно двигалось в непроницаемой темноте прочь от места, на котором столько оно оставило храбрых братьев, от места, всего облитого его кровью; от места, одиннадцать месяцев отстаиваемого от вдвое сильнейшего врага, и которое теперь велено было оставить без боя…
Выходя на ту сторону моста, почти каждый солдат снимал шапку и крестился. Но за этим чувством было другое, тяжелое, сосущее и более глубокое чувство: это было чувство, как будто похожее на раскаяние, стыд и злобу. Почти каждый солдат, взглянув с Северной стороны на оставленный Севастополь, с невыразимою горечью в сердце вздыхал и грозился врагам”.
(2 votes, average: 4.50 out of 5)СЕВАСТОПОЛЬСКИЕ РАССКАЗЫ