Семанова М. А. ДИНАМИКА ДЕКАБРИСТСКОЙ ТЕМЫ В ЭПОПЕЕ Л. Н. ТОЛСТОГО “ВОЙНА И МИР”

ДИНАМИКА ДЕКАБРИСТСКОЙ ТЕМЫ В ЭПОПЕЕ Л. Н. ТОЛСТОГО “ВОЙНА И МИР”

В канун 1860-х годов Л. Н. Толстой задумал роман, в центре которого будет декабрист.

Автор почувствовал необходимость дать развернутую биографию декабриста на фоне общего состояния русской жизни, ее изменений в первые десятилетия XIX века. Он предполагает затем последовательно провести героев через 1825 год – год выступления декабристов – к 1856 г. – году возвращения из ссылки. “Задача моя, – читаем в рукописи, – состоит в описании жизни и столкновений некоторых

лиц в период времени от 1805 до 1856 года”.

В черновом наброске “Предисловия”, которое Толстой хотел предпослать тексту первой части романа “1805 год”, он сообщал об этом замысле подробнее: “В 1856 году я начал писать повесть с известным направлением, героем которого должен был быть декабрист, возвращающийся с семейством в Россию. Невольно от настоящего я перешел к 1825 году – эпохе заблуждений и несчастий моего героя – и оставил начатое. Но в 1825 г. герой мой был уже возмужалым семейным человеком. Чтобы понять его, мне нужно было перенестись к его молодости, и молодость его совпала со славной для России эпохой 1812 года. Я другой раз бросил начатое и стал писать со времени 1812 года, которого еще запах и звук слышны и милы нам, но которое теперь уже настолько отдалено от нас, что мы можем думать о нем спокойно. Но и в третий раз я оставил начатое, но уже не потому, чтобы мне нужно было описывать первую молодость моего героя, напротив, между теми полуисторическими, полуобщественными, полувымышленными великими характерными лицами великой эпохи личность моего героя отступила на задний план, а на первый план стали, с равным интересом для меня, и молодые и старые люди, и мужчины и женщины того времени. В третий раз я вернулся назад по чувству, которое может быть, покажется странным большинству читателей, но которое, надеюсь, поймут именно те, мнением которых я дорожу; я сделал это по чувству, похожему на застенчивость, и которое я не могу определить одним словом. Мне совестно было писать о нашем торжестве в борьбе с Бонапартовской Францией, не описав наших неудач и нашего срама. Кто не испытывал того скрытого неприятного чувства застенчивости и недоверия при чтении патриотических сочинений о 12-м годе? Ежели причина нашего торжества была не случайна, не лежала в сущности характера русского народа и войска, то характер этот должен был выразиться еще ярче в эпоху неудач и поражений. Итак, от 1856 года возвратившись к 1805 году, я с того времени намерен провести уже не одного, а многих моих героинь и героев, через исторические события 1805, 1807, 1812, 1825 и 1856 годов. Развязки отношений этих лиц я не предвижу ни в одной из этих эпох. Сколько я ни пытался сначала придумать романтическую завязку и развязку, я убедился, что это не в моих средствах, и решился в описании этих лиц отдаться своим привычкам и силам… Я старался только, чтобы каждая часть сочинений имела независимый интерес”.

Новый замысел потребовал и соответствующее ему наименование жанра, но автор в статье “Несколько слов по поводу книги “Война и мир” разрешил себе лишь негативное определение: “Это не роман, еще менее поэма, еще менее историческая хроника”. Позднейшие же исследователи его сошлись на жанровом определении: роман-эпопея.

Эпопея – наиболее высокий жанр эпического рода не только по широте, полноте охвата жизни, но и глубине осмысления сущности бытия, постижения эпохи, значительных событий национальной истории, созданию живых картин жизни народа и живых человеческих характеров.

В одной из ранних рукописей читаем: “Не Наполеон и не Александр, не Кутузов и не Талейран будут моими героями, я буду писать историю людей, более свободных, чем государственные люди, историю людей, живших в самых выгодных условиях жизни, свободных от бедности, от невежества”. Именно этих людей из привилегированного общества, вставших “в оппозицию” к нему и к власти, сделает Толстой главными героями. Андрей Болконский потенциально, а Пьер Безухов практически станут участниками декабристского движения. Они выделены автором из числа других персонажей той же дворянско-аристократической среды “непохожестью” их на окружающих.

Впервые мы видим Андрея Болконского и Пьера Безухова в петербургском салоне фрейлины императрицы Анны Павловны Шерер. Толстой язвительно уподобляет заведенным машинам в прядильной мастерской принятый характер общения в великосветском элегантном салоне: неумолкаемые фальшиво оживленные разговоры в разных кружках, наигранная восторженность и наигранная грусть, сплетни, анекдоты, перемножаемые политическими новостями…

На этом фоне неуклюжий, толстый Пьер Безухов со своей наивной, доброй улыбкой, искренними высказываниями (не “в тон” всем) кажется весьма неуместным и даже шокирующим общество. Но именно этими качествами привлекает он как автора, так и читателя.

По-иному проявляется здесь непохожесть на других Андрея Болконского. И внешность блестящего офицера, и соблюдение этикета делают его своим в салоне. Но потухший свет в глазах, нескрываемая “онегинско-печоринская” скука, чувство утомления от ничтожных, “затверженных речей”, притворных отношений отдаляют его от среды на значительное расстояние. Совсем другим человеком, сбросившим сухость, равнодушие, доброжелательным, воодушевленным, искренним предстает он в домашней беседе с Пьером в своем кабинете. Болконский раскрывает другу (который дорог ему “особенно потому, что <тот> один живой человек” в светском обществе) свое сердце, свои мысли и намерения; он идет на войну, так как недоволен окружающими и собой: “Гостиные, сплетни, балы, тщеславие, ничтожество… эта жизнь, которую я веду здесь, эта жизнь – не по мне”. Обеспокоенный судьбой Пьера, высоко ценя его ум и душу, он по-дружески, без назидательности советует оставить круг “золотой молодежи” во главе с Анатолем Курагиным и Долоховым.

Один из первых критиков “Войны и мира” справедливо заметил, что Л. Н. Толстой “обладает способностью обнаружения пустоты того, что выдает себя за жизнь” (Страхов Н. Н. Литературная критика).

В ходе работы писатель сделал князя Андрея сыном старого Болконского и, заинтересовавшись им, определил большую роль в дальнейшем движении сюжета, “помиловал его, только сильно ранив вместо смерти”. Изменилась и политическая ориентация “блестящего офицера”: вместо прежней верноподданности – независимость и оппозиционность (проявление в новых исторических условиях родовых черт Болконского), выразившихся то в защите Наполеона, как наследника идей Великой французской революции, то в движении к декабризму и в попытке преодолеть сословную ограниченность взгляда на народ после всего пережитого: “Я учен Аустерлицем, Турцией, Молдавией, Бородиным. Успех наш <в Отечественной войне> – успех солдат, успех мужика, народа, а не Барклая и не умирающего Кутузова”. Это убеждение поистине выстрадано Болконским, что и показано автором, прослеживающим неровный жизненный путь и тревожные искания этого героя.

Поражение русских войск обострило его чувства, поколебало верноподданничество. Под Шенграбеном “князь Андрей Болконский сильно чувствовал стыд за наше положение… во время отступления”, в его душе боролись патриотическая гордость, чувство ответственности за общее дело войны и “затаенный, но не менее сильный энтузиазм к герою того времени”.

Подвижности мысли, чувства вполне соответствует в последнем тексте меняющееся выражение лица Болконского: учтиво-холодное, порой презрительное (в светском обществе), оно “очень задумчиво и нежно” в часы расставания с родными перед отъездом на войну. В армии, во время смотра войск в Браунау, Толстой вновь фиксирует перемены в Болконском, красивом адъютанте, ближе всех стоящем к Кутузову: “В выражении его лица, в движениях, в походке”, в улыбке, веселом взгляде “не было заметно прежнего притворства, усталости и лени”. Он был занят делом, “лицо его выражало больше довольства собой и окружающими”.

Изменчивость Болконского в зависимости от внешних обстоятельств, от людей, окружающих в данный момент, вызывает разное к нему отношение: одни признают его человеком “из ряда вон выходящим”, ценят его деловитость, восхищаются умом, способностями, стремятся подражать ему; другие же не любят его, считают “надутым, холодным, неприятным человеком”. При устойчивости многих черт характера, убеждений, чувств Болконского (патриотизм, верность долгу, гражданская активность, обостренный интерес к общефилософским, нравственным проблемам), при рационалистическом складе его натуры он не лишен, хоть и сдержанной, эмоциональности, что наиболее полно выразилось в дружбе и в любви, а на первых порах – в желании славы, органично сочетающемся с стремлением действовать, быть полезным.

“Князь Андрей был одним из тех редких офицеров в штабе, который полагал свой главный интерес в общем ходе военного дела”. В Брюнне, узнав, что Вена взята французами, он срочно едет в армию, находящуюся в опасности: “Еду для того, чтобы спасти армию”. Им руководит чувство оскорбленной русской гордости, надежды славы, готовности умереть. “Я сделаю это не хуже других”.

Перед Шенграбенским сражением Болконский мечтает о подвиге, о славе наполеоновского размаха: “Началось! Вот оно!.. Как же выразится мой Тулон?” Но, совершив подвиг (остается на неприкрытой батарее капитана Тушина, действия которой обеспечили успех сражения), Болконский, докладывая о ходе сражения и героизме Тушина, оставляет себя в тени. Перед Аустерлицкой битвой потребность в славе достигает у Болконского апогея: “Завтра… мне придется, наконец, показать все то, что я могу сделать”; он с нетерпением ждет счастливой минуты своего Тулона, предвкушая сделать все только им одним, мечтая о славе, известности, любви людей, торжестве над ними. И эта “счастливая минута” своего рода парадного героизма наступает: он бросается со знаменем вперед, увлекая за собой батальон. Но затем – тяжелое ранение, и наступает прозрение, понимание незначительности такой мечты в сравнении с вечными ценностями, олицетворенными в образе высокого неба. “Вот прекрасная смерть!” – произносит Наполеон, остановив свою лошадь около раненого Болконского. И этот кумир многих гаснет в сравнении с высоким, справедливым, добрым небом. Наполеон кажется теперь Болконскому маленьким человечком, несущим в мир зло и несправедливость.

Так заканчивается этот этап неровного, драматического пути исканий Болконского. Следующий этап – после его выздоровления и смерти жены, принесшей остро пережитое чувство вины перед нею, – ознаменован действенным облегчением положения крестьян в своих имениях: одних перечисляет в вольные хлебопашцы, другим заменяет барщину оброком. Но и этот “один из первых примеров в России” не приносит Болконскому удовлетворения, так как мужики с недоверием встречают нововведения.

Не удовлетворяет его и попытка приобщиться к реформаторской деятельности Сперанского. И в этом случае Болконский не избежит иллюзий. Ему представлялось, что Александр I делает шаги к государственному преобразованию, ограничивает свою власть. Но при ближайшем рассмотрении замечает, что намерения Сперанского и других изменить легальным путем суд, административные, финансовые порядки в России не реальны так же, как проект освободить крестьян, обновить военный устав, учредить новые “Права лиц” и т. д.

Кризис, пережитый Болконским на этом этапе, сменяется, хотя и ненадолго, “выздоровлением”, возвращением к жизни” Это влечет за собой внимание к природе (ночь в Отрадном, расцветший, засохший было дуб), любовь к Наташе Ростовой. Но и любовь оказывается для него драматичной. Высокая нравственность, повышенное чувство собственного достоинства и рационалистичность, максимализм требований к другим и к себе “помешали” ему как предугадать возможность катастрофы (длительная разлука не для Наташи, остро переживающей чувство любви), так и простить измену (да еще с таким недостойным человеком, как Анатоль Курагин). Разрыв для Болконского – человека чести и долга – представился единственным выходом, несмотря на глубоко осознанное им несчастье.

На последнем витке жизни князь Андрей – участник Отечественной войны 1812 года. После разрыва с Наташей он решает служить в армии, но не при штабе, а полковым командиром. “В полку его называли “наш князь”, им гордились и его любили”. Он отказался от возможности быть при особе государя или главнокомандующего Кутузова. “Я привык к полку, полюбил офицеров, и люди меня, кажется, полюбили. Мне бы жаль было оставить полк”. На эти слова Кутузов отвечает согласием: “Я знаю, твоя дорога – это дорога чести”.

Накануне Бородинского сражения Болконский начинает преодолевать сословный взгляд на народ; он ставит себя в один ряд с ним. Успех битвы при Бородино “зависит от того чувства, которое есть во мне, в нем <офицере Тимохине>, в каждом солдате”.

Смерть настигла Андрея Болконского на подступах победы, именно тогда, когда он делал первые шаги к сближению с народом, когда состоялось его запоздалое примирение с Наташей Ростовой. В драматической неосуществленности личного счастья и оппозиционной гражданской деятельности – своего рода отголосок трагической судьбы декабристов.

Иной, но также не лишенный драматизма, “заблуждений и несчастий” путь Пьера Безухова. Индивидуальность его личности и личности Андрея Болконского при полном их взаимопонимании, крепкой дружбе, близости гражданской позиции являются как бы отражением реальной сложности и разнообразия декабристской среды и единства убеждений, нравственных требований людей, входящих в этот круг, что, в свою очередь, свидетельствует об исторической закономерности их деятельности, вызывает глубокое сочувствие им.

Если Андрею Болконскому все в великосветском обществе надоело, то для двадцатилетнего Пьера Безухова, воспитывавшегося за границей, только вернувшегося из Франции и впервые попавшего в круг петербургской знати, все полно новизны и интереса. Сам же он, незаконный сын графа, своим видом здорового мужицкого парня, огромными красными руками, которые, казалось, были сотворены для того, чтобы ворочать пудовиками, своею неуклюжестью, неловким вмешательством в разговоры, суждения не в принятом здесь духе, шокирует хозяйку салона и ее гостей.

Уже на этом этапе жизни Пьер с юношеским увлечением, повышенным требованием к себе ищет своего места в общенациональной жизни, пытается решить вопрос, кем стать: философом, оратором, политическим деятелем (“произвести республику в России”).

Образцом для подражания, единственным объектом восторженного поклонения Пьера остается Наполеон, “великий полководец”, наследник “великого дела”, идей французской революции – свободы, равенства, братства.

Уже при первом знакомстве с Безуховым читатель заметит индивидуальные, не лишенные противоречий особенности его личности. При детски наивной доверчивости, безыскусственности, эмоциональности – зрелость, незаурядность мысли, широта интересов; при смелости быть самостоятельным в суждениях – робость в поведении.

Духовное богатство, оригинальность, чуткое, “золотое сердце” (слова Болконского) – и слабость воли, готовность подчиниться чужому влиянию (“золотой молодежи”, князя Василия, Элен, масонов, Платона Каратаева и др.) – все это в личности Пьера предопределило непрерывность его исканий, неровность жизненного пути, движение (через “заблуждения и несчастья”) к гармонии личного и общественного.

Недовольство собою, желание нравственного усовершенствования, раздумья о сумятице не только в своем существовании, но во всем обществе, во всей жизни, взволнованные поиски ответов на вопросы: “Для чего жить и что такое я, зачем я живу?” – приводят было Пьера к масонам, среди которых, как известно, находилось немало декабристов. И на этот раз его доверчивая натура, ищущая деятельного добра, единения, приняла на веру декларации “братства вольных каменщиков”: любовь к людям, “очищение себя”, “противодействие злу, царствующему в мире”. Он не сразу разглядел под одной из “семи добродетелей” масонов (“щедрость”) меркантильные интересы и не сразу уловил излишнее пристрастие их к ритуалам, мистическим “таинствам”, отодвигавшим на задний план заботу о нравственном усовершенствовании. Но постепенно все же в душе его начали подниматься сомнения, а затем и несогласия: “Нужно действовать, а не только блюсти наши таинства”, т. е. нужна, в условиях социальной несправедливости, гражданская деятельность, а не только самосовершенствование в масонском духе.

Так начинается (вполне закономерный с точки зрения автора) отход Пьера от масонов.

Сходство и различие индивидуальностей, судеб двух “декабристских” персонажей проверяется Толстым степенью участия каждого из них в значительных событиях времени. В Бородинском сражении Андрей Болконский – активное действующее лицо; Пьер Безухов – сторонний свидетель, наблюдатель по собственной инициативе и желанию не быть в стороне от важного, общенациональной значимости события. Через свежее восприятие этого сугубо мирного, “штатского” человека дана пестрая картина военных действий, страданий и воодушевления людей, решающих исход Отечественной войны, передана атмосфера горьких будней и патриотического подъема, всенародного героизма.

Прослеживая дальнейший после Бородина путь Пьера Безухова, Толстой фиксирует прежде всего изменение его взгляда на своего бывшего кумира. Теперь Наполеон для Пьера враг России и его личный враг. Потому свою патриотическую роль в национальной истории и свою миссию в истории Европы он видит в непременном убийстве Бонапарта, как виновника бедствий всей Европы. Он один из всех должен совершить или погибнуть. В этом убеждает Пьера и кабалистическое значение его фамилии (отголосок не изжитого до конца “масонского” мистицизма). Для действительного исполнения замысла Пьер остается в Москве, куда уже вступают неприятельские войска. Невозможность исполнения его, несоответствие самой натуре Пьера задуманного им террористического акта видно из аксессуаров подготовки к нему: выбор орудия убийства (кинжал), наивная, неловкая конспирация (переодевание), отвлечение внимания на “попутные” действия: спасение ребенка, дружба с французским офицером.

Неброское же героическое начало в Безухове, мужество, стойкость более для него органично выразились при ожидании смертной казни (несостоявшейся) и в тяжелейших условиях плена. Крайние пределы лишений и унижений, физические страдания приглушались постоянной работой мысли, чувством внутренней свободы, радостью общения, связи с природой, людьми, сознанием непобедимости духовного начала личности: “Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого, меня? Меня? Меня – мою бессмертную душу”. Небо, звезды, леса, поля, уходящая даль – “все это мое…, и все это я… И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками”.

Это сознание помогало обрести то душевное спокойствие, которое он искал до сих пор то в рассеянном образе жизни, то в масонстве, то в любви. К новому душевному состоянию Пьер приходит в результате выношенной мысли о необходимости “войти в общую жизнь”, сблизиться с “простыми людьми” (“солдатом быть, только солдатом!”), и не без влияния Платона Каратаева, “живого сосуда, наполненного чистейшей народной мудростью”. Эпитет к Каратаеву “круглый” выражает цельность, определенность, чистоту его натуры.

Однако не следует преувеличивать степень воздействия на Пьера философии смирения, практически осуществляемой Каратаевым. Пьера привлекает единство характера, трудолюбие, доброжелательство. миролюбие Каратаева. Он скорее изучает его, нежели подражает ему. И вовсе не каратаевское, а бунтарское начало звучит в только что приведенных раздумьях Пьера о духовной свободе человека. Отход же от Каратаева имеет не только прямой, но и иносказательный смысл. Пьер уходит от приговоренного к смерти пленного Каратева “не оглядываясь”. Он слышит выстрел, понимает, что Каратаев убит конвоирами, но заглушает в себе чувство горечи, сожаления, вспомнив, что “не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов осталось до Смоленска”.

То, что Пьер ушел от Каратаева “не оглядываясь”, приобретает иносказательный смысл, раскрытый в эпилоге. Он отошел от каратаевского примирения. На вопрос Наташи: одобрил бы Каратаев “декабристские” мысли и намерения Пьера, он отвечает: “Нет, не одобрил бы”. Заметно, что Толстой не однозначно относится к содержанию, заключенному в этом ответе; он предоставляет читателю судить, чья позиция: активное ли противление злу Пьера или покорность Каратаева – жизненнее и выше. И при всем расположении к Пьеру автор не отказывает себе в праве внести оттенок сомнения: не увлеченность ли и даже некоторое самодовольство руководят Пьером, столь удовлетворенным своими успехами в организации тайного общества в Петербурге: “Ему казалось в эту минуту, что он был призван дать новое направление всему русскому обществу и всему миру”. В эпилоге читателю дана возможность и другого выбора: встать на сторону защитников декабризма (Пьера Безухова, Андрея Болконского, Николеньки) или его противников (Николая Ростова).

Весьма существенно, что в финале романа-эпопеи Толстой создал привлекательный образ восприемника идей Пьера Безухова и Андрея Болконского – будущего участника декабрьских событий 1825 г. – сына Болконского, свято хранящего память об отце и восторженного поклонника друга отца – Пьера, чьи идеи тот одобрил бы.

“Вещий сон” Николеньки в эпилоге отражает в образной форме восприятие им реальных обстоятельств, содержания разговоров и споров взрослых, отражает его привязанности, мечты о мужественной героической деятельности во имя людей, его предчувствия драматического будущего. Он и Пьер в касках, какие были нарисованы в издании Плутарха, идут радостные впереди огромного войска, их ждет слава. Они уже близки к цели, но путь им преграждает дядя Николай Ростов. Он останавливается перед ними в “грозной и строгой позе”. “Я любил вас, но Аракчеев велел мне, и я убью первого, кто двинется вперед”. Пьер исчезает и превращается в отца – князя Андрея, который ласкает и жалеет его, но дядя Николай надвигается на них все ближе и ближе.

Николенька в ужасе просыпается, у него остается чувство признательности отцу за одобрение и настойчивое желание совершить подвиг. “Я только об одном прошу бога: чтобы было со мною то, что было с людьми Плутарха, и я сделаю то же. Я сделаю лучше. Все узнают, все полюбят, все восхитятся мною. Я сделаю то, чем бы даже он был доволен…”

Путь Наташи не лишен “заблуждений (увлечение Анатолем Курагиным) и страданий”: разрыв с Андреем Болконским, болезнь и смерть его, гибель брата Пети и др. Но отзывчивость на живую жизнь, чистота нравственного чувства берут верх. Наташа находит в жизни свое место – жены и матери.

Молодых читателей нередко разочаровывает (или озадачивает) ее эволюция: от обаятельной, одаренной, поэтичной девушки до хлопотливой матери, радующейся желтому пятну на пеленке выздоравливающего ребенка. Для Толстого же – материнские заботы, атмосфера любви, дружбы, взаимопонимания в семье, созданной созидательницей и хранительницей домашнего очага, – не меньшее проявление женственности, душевного богатства.

И это не исключает (как можно убедиться на примере Наташи в дни Отечественной войны) участия женщины в общенациональных заботах и оценках происходящего, в которые она также вносит частицы своей души (“Я знаю, что я не покорюсь Наполеону”), не исключает внутренней связи с народом (“откуда впитала в себя эта графинечка…”) и способности не рационалистично, а эмоционально реагировать на неравноправие, фальшь в современной жизни. (В церкви она удивляется: “зачем так много молиться за царскую фамилию”).

На первый взгляд слишком велико расстояние между Наташей Ростовой, “грациозным поэтическим бесенком” в детстве, свободным до своеволия “казаком” в юности и поглощенной семьей Натальей Ильинишной Безуховой. Но, присматриваясь внимательнее, видишь, что на всех этапах своего пути она остается сама собой: полнотой жизненных сил, способностью любви, сердечного понимания другого человека, смелостью принимать решения. Вот все это и делает вполне органичным для ее натуры подвиг “русской женщины” – жены декабриста.