РУССКИЙ НАРОД И ЕГО ОГРОМНЫЙ ВНУТРЕННИЙ ПОТЕНЦИАЛ В РАССКАЗАХ Н. С. ЛЕСКОВА

…Иконостас праведников и святых…

Н. М. Горький

Н. С. Лесков родился четвертого февраля 1831 года, когда лютовали вьюги, заметая заночевавшие в степных буераках обозы. Будущий писатель увидел свет в семье небогатой, незнатной и нечиновной. Отец писателя Семен Дмитриевич, попович, сызмала предназначенный к рясе, как положено в сельском духовенстве, восстал против векового порядка и отказался от духовного сана, за что и был изгнан суровым родителем “без куска хлеба за пазухой халата”. Перепробовав ряд служб и в Петербурге, и на

Кавказе, Семен Дмитриевич уволился из казенной палаты, вернулся на родную Орловщину, где вскоре и женился на девице дворянского рода Марии Петровне Алферьевой.

Николай Семенович Лесков, заплативший щедрую дань многим человеческим заблуждениям, был склонен в молодости преувеличивать аристократизм материнского рода” выводя его от знаменитого итальянского драматурга Альфиери. Но, изжив в себе дворянские претензии, как и многое другое, он сам впоследствии смеялся над этой тщеславной выдумкой, доказательно произведя фамилию матери от простого русского имени Алфер.

В 1863 году Лесков опубликовал повесть “Житие одной бабы”, где поведал о страдальческой судьбе крестьянки Насти Прокудиной. Почти как героини народных проголосных песен, которые певала Настя, – песен “чутких, больных да ноющих”, – крестьянка гибнет в борьбе за личное счастье. Духовная свобода оказывается недостижимой для крепостной мужички. Против человека прекрасной души, праведницы, – весь миропорядок: гнет семьи, помещика, карающая десница властей.

В заглавие повести Лесков вынес слово “Житие”, подчеркнув высокий общечеловеческий смысл обрисованной им драмы и нравственную ценность личности орловской бабы.

В прозе начала шестидесятых годов повесть Лескова выделяется психологической правдой, истинностью постижения и показа народной среды изнутри, глазами праведников земли русской. Лесков имел право сказать о себе: “Я смело, даже, может быть, дерзко думаю, что я знаю русского человека в самую его глубь… Я не изучал народ по разговорам с петербургскими извозчиками, а я вырос в народе… Я с народом был свой человек, и у меня есть в нем много кумовьев и приятелей…

Автору “Жития одной бабы” предстояло еще пытать-испытывать разные способы художественного письма, но им было продемонстрировано выдающееся умение цельно и крупно выписать народный характер. И это навсегда определило одну из особенностей его литературной манеры: в центре произведений – неповторимые личности, представляющие народ, символизирующие ведущие проявления национального духа праведность и человечность.

Щедро одаренный талантами богатырь Иван Северьянович Флягин мечтает “за народ помереть” (“Очарованный странник”). Чудодей-изограф Севастьян с Понизовья стойко хранит священную традицию – “отеческое постановление” – в живописном искусстве (“Запечатленный ангел”). Высшей мыслью о родине и общем благе озабочены безымянный мастер-оружейник (“Левша”) и простолюдин, праведник, “библейский социалист” Александр Рыжов (“Однодум”). Рискуя собственной жизнью, спасает неведомого ближнего солдата Постников (“Человек на часах”).

Один из самых значительных героев Лескова – стоящий в центре повести “Очарованный странник” Иван Флягин. Исполин физической и нравственной мощи, он с первого же мгновения знакомства с ним вызывает у рассказчика-автора ассоциацию с богатырем Ильей Муромцем. И под стать внешнему облику героя его порывы и стремления, выпавшие на его долю испытания. Биография Флягина вместила и одоление первого степного батыра, и усмирение дикого коня-“людоеда”, и ратные подвиги, и спасение близких ему и вовсе чужих людей, и крещение кочевников, и борьбу с воплотившимися в низкие души “бесами” за праведность. А еще он переживает искушение чарами земной красоты. И все “страждет” от сознания собственного несовершенства. И все идет “от одной стражды к другой”, не сгибаясь и не подламываясь, – идет и идет навстречу подвигу, способному достойно увенчать его жизнь.

Духовное восхождение простолюдина представляет собой эволюцию национального характера за полстолетия.

Флягину известно по горчайшему, толкнувшему было его на самоубийство опыту крепостное право, иезуитство немцев-управляющих в феодальных имениях, экзекуции над мужиками. Он знает, что такое бегство от господской лютости или от “красной шапки” в разбой… Николаевская эпоха отодвинулась в прошлое. Флягин живет в пору, когда бурно возникают фабрики и торговые фирмы, продаются заложенные и перезаложенные дворянские усадьбы, измельчавшая аристократия бросилась в водоворот финансовых махинаций… Но общественная “гуманерия” все на той же стадии, что и в крепостную эпоху. Не случайно разговор путников, в который включается богатырь Иван Северьянович, начиная свою исповедь, идет о тех простых людях России, что “жизни борения не переносят”, живут скромно и праведно.

“Бытие народных масс драматично”, – констатирует Лесков. И на это указывает заглавие произведения, не сразу открывающее свой сложный смысл.

Десятилетием ранее заговорив о народе как об “очарованной среде”, писатель отмечал отлученность крестьянства от просвещения и погруженность его в умственный сон. Воздействие этих начал несомненно в облике “очарованного странника” Ивана Флягина. Пытаясь объяснить себе и окружающим, почему многое он “даже не своею волей делал”, герой приписывает это мистическому воздействию “родительского обещания”, данного богу обещания, что сын пойдет в монастырь: “своего пути не обежишь, и надо было… призванию, или мистическому зову, следовать”.

Но Иван Северьянович – не только страстотерпец-праведник, но и сила активная, мощная, прорывающая чародейное сопротивление обстоятельств. Герой “простирается на подвиг”. Он и из святых-то более всего “уважает” князя Всеволода-Гавриила, что славен “молодечеством”. Он ищет применения своим богатейшим силам, которые беспрестанно являются нам в его “восхищениях” и “очарованиях” красотой сущего.

Иван Северьянович воспламеняется сам и воспламеняет слушателей волнением, когда описывает коня: “бочка самые звонкие, воздушные, спинка, как стрелка, а ножки легкие, точеные, самые уносимые”. Ему, мужику, принадлежит поразительное по чуткости восприятия описание песни: “…то плачет, томит, просто душу из тела вынимает, а потом вдруг как хватит совсем в другом роде, и точно сразу опять-сердце вставит…”

Флягин оказывается то в степях черноземного русского юга, то в Нижнем, то в столицах, то в Пензе, на Кавказе, в астраханских солончаках, на Ладоге… Он действует в самой пестрой национально-этнографической среде. И все это придает герою в сане Человека истинную символичность: он мыслится олицетворением русской народности.

“Очарованный странник” – вместе с “Соборянами”, “Запечатленным ангелом” – был удачной попыткой Лескова решить задачу, ранее сформулированную Салтыковым-Щедриным и Шелгуновым. Первый говорил: “Новая русская литература не может существовать иначе как под условием уяснения… положительных типов русского человека…” Второй призывал “отыскивать только в народе… русскую своеобразную мысль”, отыскивать эту мысль “в его (народа) мировоззрении, которого мы не знаем, в его опытной мудрости и философии, которая нам совсем неизвестна”.

В повести “Запечатленный ангел” раскрыта “обращенность” мужицкой души к прекрасному, высота народного эстетического идеала, неотторжимого от идеала праведнического. Познание читателем тайны народного мироощущения совершается через показ староверческой среды, переживающей из-за обособленности от верований большинства соотечественников некое смятение и кризис. Легендарный рассказ каменщика Марка Александрова о том, как живописная святыня с изображением ангела сотворила чудо воссоединения раскольников с церковью, по существу представляет собой раздумье автора о мнимости многих русских идейных распрей и о необходимости прекращения их во имя национального единения – слияния “единым усты и единым сердцем”.

В повести с редкостной тонкостью и гармоничностью общего рисунка и деталей проведена мысль о народе как даровитейшем и истинном хранителе “отеческого предания” в искусстве, о типе художника-простолюдина, который является в творчестве прежде всего носителем незамутненной душевной чистоты и поэтому способен исполнять своим художеством в обществе высокую одухотворяющую миссию.

Изысканнейший “изограф”, Лесков творит в “Запечатленном ангеле” некое словесное подобие иконописному мастерству, которое он воспел. Насыщая слог рассказчика, начитанного в раскольничье-старорусской книжности, словами и речениями из древней литературы и с ними из просторечия и фольклора, писатель создал вполне “иконные” пейзажи, портреты праведников. Старообрядец-каменщик видит Киев 1840-х годов сквозь призму той “живой старины”, на которой он воспитывался: “сады густые и дерева таковые, как по старым книгам в заставках пишутся, то есть островерхие тополи”. И так же по-древнерусски стилизована “парсуна” ковача Мароя: “…видом неуклюж, наподобие вельблуда, и недрист как кабан… а лоб весь заросший крутою космой и точно мраволев, старый, а середь головы на маковке гуменцо простригал”. Здесь впрямь портрет, созданный языком, перед которым благоговел мастер.

Лесков стал знаменит еще при жизни. И все-таки золотое слово А. М. Горького, определившего писателю подобающее место на Олимпе русский литературы, является вполне справедливым: “Как художник слова Н. С. Лесков вполне достоин встать рядом с такими творцами литературы русской, каковы Л. Толстой, Гоголь, Тургенев, Гончаров…”