Поиски человеком смысла жизни в произведениях А. П. Платонова
События повести А. П. Платонова “Котлован”, написанной между декабрем 1929 и апрелем 1930 года, переносят нас в драматическую пору индустриализации, коллективизации и переустройства деревни, нелепостей и “перегибов” общественной практики, насилия над народом и подавления личности партийно-государственной системой на рубеже 20 – 30-х годов XX века. Объектом изображения Платонова стало время крушения прежних основ жизни.
Местом действия Платонов сделал какой-то
Изнуряя себя до изнеможения и отупения, люди беспрестанно роют, будто хотят “спастись навеки в пропасти котлована”. В этом обнаруживается первый парадокс происходящего: люди пытаются спастись там, куда можно только провалиться, – в пропасти. Обессиленные и усталые строители, созидающие дом для жизни, падают на пол “как мертвые” и лежат вповалку. Каждый существует “без всякого излишка жизни”, все “худы, как умершие”. Напротив, замуровывая умершую женщину в своеобразном каменном склепе, рабочий Чиклин многозначительно произносит: “Мертвые тоже люди”. То есть о мертвых говорят как о людях живых, а живые оказываются уподобленными мертвецам.
Рано утром люди вновь начинают, выматывая себя, рыть скользкую глину, поднимать тяжелый грунт и долбить неподатливый камень, чтобы завтра опять делать ту же работу, забираясь все глубже в бездну огромного котлована.
В своих мечтах строители устремляются куда-то высоко в поднебесье, и их гигантский “общепролетарский дом” начинает напоминать легендарную Вавилонскую башню.
Высота дома-башни и глубина котлована контрастируют, как возвышенное и низменное, как мнимое и реальное, потому что чем интенсивнее строится “башня”, тем глубже люди зарываются в глину и земную толщу, в “низовую бедность земли”. Здание над котлованом должно “возвыситься над всем усадебным, дворовым городом” и предшествовать, к тому же, очередному гиганту: “другой инженер построит в середине мира башню, куда войдут на вечное, счастливое поселение трудящиеся всей земли”. Помня о том, чем закончилась история вавилонян (“И рассеял их Господь по всей земле, и они перестали строить город”), читатель уже понимает всю тщетность дерзких планов героев и бесперспективность их строительства. И видит его бесчеловечность, так как строительство сопровождается гибелью “малых единичных домов” в окрестностях, где останавливается “дыхание исчахших людей забытого времени”.
А пока труд людей нескончаем, в нем все больше утверждает себя безобразное и абсурдное. Не случайно в центре изображения оказываются безногий урод Жачев, картины грязи, нищеты, болезней, увечья, хаоса. И чем больше в повести говорится о подъеме вверх, тем больше люди опускаются вниз, задавленные деспотией плана, ускорением темпов и бездушием. И время, и пространство “раздвигаются” до бесконечности, утверждая представление о бесцельности, бездумности творимого.
Абсурдность происходящего особенно ощутима, когда мы глядим на эту “великую стройку” глазами мудрого и пытливого правдоискателя Вощева, который сомневается в необходимости подобного созидания. Оно не вписывается в вощевский “план общей жизни”, противоречит “смыслу жизни”, и герой, всегда не желавший подчиняться общему бездушно-бюрократическому порядку и бездумной механизированной деятельности, не хочет быть “участником безумных обстоятельств”. Противник любого беспамятства (отсюда его собирательство разных предметов), безвестности и обезличенности, он добровольно спускается в котлованный ад и покидает его во имя познания нового ада – корчащейся в муках деревни, – тем самым связывая две пространственные сферы повести.
В обезумевшем мире Вощев не только не находит истины, но и приходит к выводу, что здесь вообще излишни поиски смысла жизни, если ею руководят такие люди, как обезличенный Сафронов, тупой исполнитель директив и ревностный поборник генеральной линии, или Пашкин, силящийся даже “забежать вперед главной линии”; если свою непомерную жестокость здесь являют такие, как опустившийся Жачев или поднявшийся к бюрократическим верхам Козлов, кровожадный сельский “активист” или отчаявшийся землекоп Чиклин; если, наконец, девочка Настя, отравленная ядами идеологизированной жизни, единственная надежда строителей, ради которой они “живут впрок”, вынуждена играть не только “у гробового входа”, но и в самом гробу. В предмогильной обстановке она живет, в ней она и умирает. Котлован, предназначенный для жизни, становится могилой, и не только индивидуальной, но и братской, недаром строители спят в гробах, реквизированных у крестьян соседней деревни. Бесперспективность этой жизни совершенно очевидна.
В соседних деревнях набирает темп коллективизация, тоже уродливая и тоже абсурдная. Обостряется битва “против деревенских пней капитализма”, ведущая к истреблению крестьянства. Происходящее на селе предстает в трагикомических картинах, возникших оттого, что “бедняцкий слой деревни печально заскучал по колхозу”. И чтобы усилить “жар от костра классовой борьбы”, активисты начинают демонстрировать свою ненависть.
Герои Платонова приходят к выводу некрасовских мужиков: для них тоже нет счастья, они “несчастные”, им “некуда жить”, ибо “внутри всего света тоска”. Котлованность жизни захватила деревню так же, как город и строительство “общепролетарского дома”. Вынесенное в название слово, объединяя обе части повествования, приобретает зловещий смысл. Реализация идеала на практике, его деформация превращают утопию в антиутопию.
(2 votes, average: 4.50 out of 5)Поиски человеком смысла жизни в произведениях А. П. Платонова