Платон Каратаев и Тихон Щербатый как выразители народных взглядов

Любимой мыслью Л. Н. Толстого в романе “Война и мир” была “мысль народная”. На первый взгляд, отражение этой темы в романе кажется эпизодическим, так как из более чем пятисот семидесяти героев романа разработаны лишь десять образов представителей народа. Но Толстой решает эту проблему иначе: каждого из своих любимых героев в кризисные моменты жизни он приводит к пониманию того, насколько важным, незыблемым и основополагающим элементом жизни является дух народный, народное самосознание и мироощущение.

На примере Платона Каратаева

и Тихона Щербатова Л. Н. Толстой показал два совершенно разных типа русских солдат. Первый из них – тип покорных солдат, главными качествами которых являются терпение, кротость и набожность. Эти качества Толстой воспел в Платоне Каратаеве.

Второй тип – отчаянных солдат – был представлен Толстым в образе Тихона Щербатого.

Платон Каратаев – простой, обыкновенный солдат, который, однако, сыграл исключительную роль в духовном возрождении Пьера Безухова. Пьер встретился с Платоном Каратаевым в плену. После расстрела “поджигателей” в душе Пьера “все завалилось в кучу бессмысленного сора”: “Он чувствовал, что возвратиться к вере в жизнь – не в его власти”. Когда же Пьер встретил Платона Каратаева, сблизился с ним, он почувствовал, “что разрушенный мир теперь с новою красотой, на каких-то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе”.

Каратаев произвел на Пьера огромное впечатление не “идеологическим содержанием своих речей и реплик, а поведением, элементарным здравым смыслом и целесообразностью действий и поступков”. Это случилось в то время, когда из души Пьера была вдруг “выдернута… пружина, на которой все держалось и представлялось живым”: “В нем, хотя он и не отдавал себе отчета, уничтожилась вера и в благоустройство мира, и в человеческую, и в свою душу, и в Бога”. Пьер признал силу какого-то непонятного “порядка”, который убивал людей и его самого.

Встретив Каратаева, он понял, что власти этого порядка противостоит другой порядок, другая логика, логика жизни, которую нельзя уничтожить никакой силой. После огромного нервного напряжения и тяжелейшего морального потрясения Пьер вдруг попадает как бы в иной мир. Он видит, как какой-то человек аккуратно устроил в углу все свое “хозяйство”, как к нему подошло другое живое существо – собачонка, связанная с этим человеком чем-то добрым. Сам незнакомец вдруг заговорил о чем-то очень простом и понятном, предложил Пьеру несколько печеных картошек. Все эти будничные слова и поступки в тех условиях показались Пьеру чудом, великим откровением истины жизни.

А Платон бормотал бессмысленные слова молитвы, как будто им самим придуманной . И в этот момент Пьер ощутил новую красоту недавнего разрушенного мира. Каратаевское вошло в Пьера не как теория или система воззрений, а как ощущение утраченной им целесообразности бытия. Толстой “обезличил” Каратаева, так как главным в нем был олицетворенный принцип “естественной” жизни. Общее в нем явно преобладало над индивидуальным. Вот как Толстой характеризует Каратаева: “Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно”; “…часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо”; “Привязанностей, дружбы, любви, как понимал Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким-нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед глазами.

Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему… ни не минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву”. Эта любовь ко всем была в Каратаеве – человеке недалеком, примитивном – проявлением великого, природного, соединяющего людей начала, которое, как думал Толстой, убивается “неестественной” средой, уродливо организованным обществом.

В каратаевской любви ко всему живому сквозит именно “стихийная сила”. И поэтому Каратаев ощущает себя нераздельною частью мира, как впоследствии и Пьер, перенесший тяжкие страдания и страх смерти. Для Пьера Безухова Каратаев стал олицетворением “всего русского, доброго и круглого”. Интересно, что Толстой употребляет здесь слово “круглое”. Сразу ощущается что-то мягкое и ласковое.

Таким, видимо, и был Платон Каратаев. Сама речь его была мягкой и напевной, а на каждый случай у него находилась какая-нибудь поговорка. Пьер получил внутреннее успокоение и согласие с самим собой “только через ужас смерти, через лишения и через то, что он понял в Каратаеве”.

Недаром годы спустя Пьер частенько думал о том, что бы сказал Платон по поводу того или иного события, “одобрил-бы или не одобрил”. Этого человека справедливо можно назвать кладезем народной мудрости.

Платон Каратаев появляется в романе совсем ненадолго, однако личность его настолько незаурядна и влияние на судьбу Пьера Безухова столь огромно, что его нельзя причислить просто к эпизодическим лицам. Ведь его нравственное воздействие на Пьера по силе можно сравнить лишь с тем воздействием, которое оказывала на Пьера Наташа Они появился рядом с Пьером как спаситель в тот момент, когда Наташи не было рядом. В незаметности ухода Платона Каратаева из жизни есть нечто закономерное, “каратаевское”. Неудивительно, что Пьер воспринял смерть Каратаева как должное.

Наташа и княжна Марья почти так же отнеслись к смерти князя Андрея: “Они обе видели, как он глубже и глубже, медленно и спокойно, опускался от них куда-то туда, и обе знали, что это так и должно быть и что это хорошо”. Наташа и жила по каратаевскому принципу: “Живешь и живи”. В этом тезисе для Толстого была заключена величайшая мудрость. И Наташа, и Платон Каратаев выступают в романе как единый образ, имеющий общечеловеческое значение. В этом качестве они оказываются равными величинами.

Они как бы являются органической частью идеального целого – народа.

Однако незлобивость, покорность, уступчивость и другие черты, присущие Платону Каратаеву, были свойственны значительной, но не всей части русского крестьянства и солдатства. Вслед за сценами, знакомящими читателей с Платоном Каратаевым, идут сцены, рисующие партизанскую войну. В них Толстой описывает другого представителя русского крестьянства – народного мстителя – Тихона Щербатого.

Этот персонаж является одним из тех, кто поднял на врага “дубину народной войны”, которую славит Лев Толстой.

Так же, как и Платон Каратаев, Тихон Щербатый является простым русским мужиком, но, несомненно, его образ противостоит образу Каратаева. Тихон Щербатый о’ :азался самым нужным и полезным бойцом в партизанском отряде Василия Денисова: “Никто больше его не открыл случаев нападения, никто больше его не побрал и не побил французов…” Он отличался ловкостью, силой и необычайной смелостью.

В отряде у него была особая роль: “Когда надо было сделать что-нибудь особенно трудное и гадкое – выворотить плечом в грязи повозку, за хвост вытащить лошадь, ободрать ее, залезть в самую середину французов, пройти за день по пятьдесят верст, – все указывали, посмеиваясь, на Тихона”. Из-за этого и гусары, и казаки держали его за шута, и “сам он охотно поддавался этому чину”. Тихон произвел сильное впечатление на молоденького Петю Ростова. Слушая рассказ Тихона о том, как тот брал языка, Петя сначала весело смеялся.

Когда же он понял, что Тихон убил человека, ему стало неловко. А Тихон предпочитал пленных не брать, а просто убивал французов, одного за другим. И Толстой, любимой мыслью которого была “не отвечай злом на зло”, эти действия считал оправданными, так как это было частью народной борьбы за жизнь и Россию.

Только священная, освободительная, народная война могла вызвать у писателя-гуманиста следующие слова: “И благо тому народу, который не как французы в 1813 году, отсалютовав по всем правилам искусства и перевернув шпагу эфесом, грациозно и учтиво передает ее великодушному победителю, о благо тому народу, который в минуту испытания, не спрашивая о том, как по правилам поступали другие в подобных случаях, с простотою и легкостью поднимает первую попавшуюся дубину и гвоздит ею до тех пор, пока в душе его чувство оскорбления и мести не заменяется презрением и жалостью”.

Лев Толстой решительно отвергал агрессивные, захватнические войны. Он был великим поборником мира. Тем не менее он считал, что убийство может быть оправдано, когда речь идет о высшей справедливости и о высоком подъеме национального народного духа.