Отражение жизни русского общества XIX века в романе Александра Пушкина “Евгений Онегин”

В восьмой главе “Евгения Онегина”, когда действие романа уже близится к развязке, Пушкин приводит свою Музу на блестящий светский раут, где есть нечто и от “упоения”, и от “омута”, о которых он упомянул.

Муза здесь – живое, олицетворенное видение, и встреча с ней – повод для Пушкина окинуть быстрым, но не поспешным взором главные этапы своей поэтической судьбы – те дни, когда в садах Лицея:

Я безмятежно расцветал:

Читал охотно Апулея,

А Цицерона не читал, –

В те дни в таинственных долинах,

Весной,

Близ вод, сиявших в тишине,

Являться муза стала мне.

Это Лицей… А в послелицейскую пору Пушкин сделал Музу участницей общества “Зеленая лампа”, вдохновительницей веселых сборищ “минутных друзей минутной младости”, как назовет поэт Н. В. Всеволожского, П. П. Каверина, Якова Толстого:

… Я музу резвую привел

На шум пиров и буйных споров…

Муза, получившая почти живой, осязаемый облик, оказывается почти рядом с поэтом и в южной ссылке:

Как часто по скалам Кавказа

Она Ленорой, при луне,

Со мной скакала на коне!

Картина художника Г. Г. Чернецова “Дарьяльское ущелье” висела на стене его кабинета.

А это Крым, Таврида…

Как часто по брегам Тавриды

Она меня во мгле ночной

Водила слушать шум морской,

Немолчный шепот Нереиды…

Муза побывала с Пушкиным в шатрах цыган, “в глуши Молдавии печальной, и являлась в саду уездной барышней, где-нибудь на скамье в Тригорском или Михайловском,

…С печальной думою в очах,

С французской книжкою в руках.

И вдруг мы понимаем, что, если собрать из разных мест романа эти признания Пушкина о вдохновлявшей его Музе, то выстроится целый очерк его судьбы, поэтическая биография. Тут и юность, и Петербург, и Одесса, и псковская глушь, ну и, конечно, Москва.

Москва, какую впервые видит в седьмой главе Татьяна Ларина. Та Москва, что предстала жадным, соскучившимся глазам поэта, давно тосковавшего по ней в деревне, 8 сентября 1826 года, когда фельдъегерский возок мчал его по Петербургскому тракту в московский Кремль на негаданную встречу с новым царем.

Мало что сохранилось ныне от старой Москвы, в какую въезжал обоз Лариных, влетала коляска Онегина или возок с Пушкиным. Но кое-что уцелело и поныне.

Сохранившиеся в городской топографии вехи этого пути – как метки, по которым скользили глаза поэта.

На древней Тверской дороге, еще до столбов заставы – Петровский замок:

Вот окружен своей дубравой Петровский замок.

Мрачно он Недавнею гордится славой.

Ныне дубравы нет и в помине, но замок сохранился и стоит посреди новой Москвы.

Целы и “львы на воротах” бывшего Английского клуба рядом со Страстной площадью.

А вот на кресты и купола Страстного монастыря давно уже не садятся галки. Он снесен более полувека назад. Здесь, за спиною бронзового Пушкина, сквер с чашей фонтана и кинотеатр “Россия”.

Но Тверской бульвар можно увидеть не только на рисунке или старинной литографии. Можно еще пройтись его аллеями, где много раз гулял Пушкин и где, мы точно это знаем, прогуливался и его герой.

Кого только не прочили в прототипы, или, как простодушно говаривали в старину, “натурщики”, Евгению Онегину.

Создатель “Горя от ума” Грибоедов. Может быть, он? Петр Яковлевич Чаадаев, лицо, Пушкину столь близкое…

Музыкальный критик и писатель Владимир Федорович Одоевский…

Уже вспомянутый нами Петр Андреевич Вяземский… Не успокоиться ли на привычной мысли, что Онегин – лицо собирательное, типический образ?

Конечно, собирательное, конечно, типический образ. А все же понять эту “собирательность”, эту печать “всеобщего” можно, лишь помня о судьбах живых людей, которых знал, наблюдал Пушкин.

И был среди молодых людей эпохи тот, кто в известную пору стоял к нему ближе других и более всего воздействовал на поэта, возбуждая его мысль и разжигая фантазию.

Пушкинистами вскользь уже высказывалась догадка, которая, чем более я о ней думаю, тем более правдоподобной мне кажется. Вглядимся же пристальнее в одну прошедшую рядом с поэтом судьбу.

Известно, что в южной ссылке Пушкин сопровождал семью героя 1812 года генерала Николая Николаевича Раевского. Одному из сыновей Раевского, благородному духом и храброму Николаю Николаевичу-младшему, Пушкин посвятил “Кавказского пленника”.

Мария Раевская, как считают, долгое время была вдохновительницей музы поэта – к ней обращено посвящение “Полтавы”…

Со старшей ее сестры Екатерины, в замужестве графини Орловой, Пушкин писал, как по секрету признавался другу, Марину Мнишек в драме “Борис Годунов”…

Но особенно резкую черту в его судьбе провел старший их брат Александр Николаевич Раевский.

Вот его акварельный портрет в молодости: расстегнутая у ворота рубашка, платок, небрежно повязанный на шее. Точь-в-точь Онегин первой главы: беспечный, артистичный повеса, юный, насмешливый наблюдатель жизни, а в общем добрый малый, как все вокруг.

Но в пору знакомства с Пушкиным отставной двадцатипятилетний полковник Раевский, недавний адъютант прославленного генерала Ермолова, был уже несколько другим.

Это видно и на портрете, где Раевский запечатлен еще в военной форме. Долгими часами просиживали они с Пушкиным на берегах Подкумка. На Кавказских минеральных водах Раевский лечил старую рану в ноге, и у них было время не торопясь беседовать обо всем на свете.

Пушкин пророчил тогда в письме к брату, что Александр Раевский “будет более нежели известен”. Он полагал, что его новому другу предстоит, быть может, “встать во главе важных событий”. Шел 1820 год, посленаполеоновская Европа бурлила национальными движениями, вспыхивала революциями в Греции и на Пиренеях. Сердца молодых людей бились учащенно в надежде на скорые перемены.

Пушкин не упускал потом случая повидаться с Александром Раевским в Киеве или имении Каменка, где встречались многие будущие декабристы, пылкие храбрецы, в большинстве своем романтики. Раевский был близок им, прочел: “… от наших игр удрала”. Пушкин смутился. Вопреки расхожему мнению, Пушкин был часто беззащитен перед насмешкой и не всегда находчив.

А Раевский, подобно Онегину не отличавший ямба от хорея, брал превосходством циничного ума.

Я не хотел бы создать впечатление, что именно Раевский и только он стоял перед внутренним взором Пушкина, когда тот задумал и стал писать “Онегина”. Петербургский щеголь и повеса со скептическим уклоном мысли был, скорее всего, квинтэссенцией праздных молодых людей времени, а его хандра – болезнью эпохи. Но в Онегине есть и черты особенной, “неподражательной странности”, напоминающей о характерном профиле, мелькающем на страницах пушкинских рукописей южной поры.

…С ним подружился я в то время.

Мне нравились его черты,

Мечтам невольная преданность,

Неподражательная странность

И резкий, охлажденный ум.

Я был озлоблен, он угрюм.

Пушкин изживал в себе обаяние людей “онегинского” типа. Вначале поэт собирался показать увлечение Онегина Татьяной и ее гибель. Но вдруг круто повернул действие на ссору друзей, дуэль и убийство юноши-поэта.

Пушкин и Онегина понимал постепенно – одновременно и вместе с Татьяной. Разочарование Татьяны в герое совпадает с охлаждением Пушкина к своему “демону”, преодолением его скептического обаяния, осознанием какой-то более глубокой и сильной правды:

И начинает понемногу

Моя Татьяна понимать

Теперь яснее – слава Богу –

Того, по ком она вздыхать

Осуждена судьбою властной…

Смиренно выслушав когда-то в саду проповедь Онегина, Татьяна в конце романа не ответит на вспыхнувшую в нем любовь. Может быть, полагают некоторые критики, в этом порыве чувств Онегина залог его возрождения любовью? Нет, скорее, это возмездие живой жизни ему, насмешка над искусственной скептической позой.

В последних главах романа на личные судьбы ложится явственный отблеск истории. “Действие в моем романе расчислено по календарю”, – уверял Пушкин. Пушкинисты проверили. По их расчету выходило, что последняя встреча Онегина с Татьяной приходилась на март – апрель 1825 года, – несколько месяцев оставалось до декабрьского восстания.

Но другая хронология у души поэта. Между временем создания первых глав романа и последних, писавшихся в 1830 году, пролегла роковая историческая черта…

“Что сделали бы вы, если бы 14 декабря были в Петербурге?” – спросил царь у Пушкина при свидании в Кремлевском дворце. “Стал бы в ряды мятежников”, – отвечал поэт.

Есть такая точка зрения, что и Онегина Пушкин хотел привести в ряды восставших. Сомнительно. Думаю, что на площади его бы не оказалось. И не по недостатку личного мужества.

Слов нет, он сочувствовал этим людям искренне и пылко, он был с ними в раннюю пору разговоров “между лафитом и клико”.

Но, как веско сказал Герцен, “брать Онегина за положительный тип умственной жизни 20-х годов совершенно ошибочно. Тип того времени – это декабрист, а не Онегин”.

Пушкин покажет Онегина в восьмой, последней, главе в гостиных столицы после декабрьского разгрома. Главный тон здесь задает теперь посредственность – преуспевающие чиновники и придворные, светская чернь вроде господина NN:

О ком твердили целый век: NN прекрасный человек.

Удивительно ли, что Онегин не захочет смешиваться с этой толпой? Чужой для всех, он стоит одиноко в дверях или у стены, скрестив на груди руки, и в горьком, желчном раздумье разглядывает светскую толпу. Пушкин заступается за героя, близкого ему по воспоминаниям молодости, и сокрушенно оглядывается назад, на свое и его прошлое:

Но грустно думать, что напрасно Была нам молодость дана, Что изменяли ей всечасно, Что обманула нас она…

Молодость обещала многое. Молодость пылко провозглашала:

Пока свободою горим,

Пока сердца для чести живы,

Мой друг, отчизне посвятим…

Но надежды не сбылись, и тем, кто не на каторге, не в ссылке, ничего не останется, кроме как

…видеть пред собою

Одних обедов длинный ряд,

Глядеть на жизнь, как на обряд,

Идти, не разделяя с ней

Ни общих мнений, ни страстей.

Быть чужим в светской толпе, но влачиться за нею – вот безрадостный итог судьбы Онегина в после декабрьской атмосфере.

Незадолго до роковой дуэли Пушкина книгоиздатель И. Глазунов выпустил в свет изящный томик “Евгения Онегина” миниатюрного формата – зеленовато-голубой, с кружевным орнаментом на обложке. Рассчитывали, что пять тысяч экземпляров, огромный по тем временам тираж, разойдется в течение года. Но в первую же неделю после смерти Пушкина его как ветром сдуло с книжных прилавков.

Маленькая эта книжечка, подобно молитвеннику, умещалась в дамском мешочке для рукоделья и в кармане студенческого сюртука. Она ходила из рук в руки, и можно представить себе, как читался роман в трагические дни января 1837 года!

След тех горячих, горестных, пристрастных чтений – в стихотворении Лермонтова, сблизившего судьбу Пушкина с убитым юношей Ленским:

…воспетый им с такою чудной силой,

Сраженный, как и он, безжалостной рукой.

“Онегин” был у всех на устах в минуты последнего прощания с поэтом Б доме на Мойке и в Конюшенной церкви. Но мало кто, наверное, тогда вполне понимал, что пушкинский роман в стихах останется на все времена не только лучшим созданием его, но и наиболее полным, гармоничным воплощением его светлого духа.

И, наверное, в лад общему настроению, как печальный итог судьбы поэта, звучали в те дни расставания с ним прощальные строки восьмой главы “Онегина”:

Блажен, кто праздник жизни рано

Оставил, не допив до дна

Бокала полного вина,

Кто не дочел ее романа

И вдруг умел расстаться с ним,

Как я с Онегиным моим.

Сейчас и нам пора проститься с ним, чтобы еще не однажды к нему вернуться!