“МАКСИМ МАКСИМЫЧ”
Новеллой “Максим Максимыч” завершаются путевые записки и подготовляется введение “Журнала Печорина”, так как именно здесь становится впервые известным о существовании печоринских “бумаг” и разъясняются обстоятельства, благодаря которым они очутились у проезжего офицера. Таким образом, по внешней композиции романа эта новелла выполняет роль связки, сцепляя между собой отдельные его части. Вместе с тем здесь дается, как было сказано, дальнейшая конкретизация образа Печорина, в частности описание
В фабульной канве событий, изображенных в “Герое нашего времени”, новелла “Максим Максимыч” занимает важное место: здесь дается их финал. В последний раз показывается фигура мятущегося, не находящего себе пристанища героя. После этого в роман проникает лишь сухое сообщение о его смерти на обратном пути из Персии в Россию, упомянутое в предисловии к “Журналу Печорина”. Но наиболее существенное значение новеллы заключается, конечно, во внутреннем ее смысле, вытекающем из сопоставления двух фигур – Печорина и Максима Максимыча.
Новелла построена как дорожный эпизод, как случайная встреча в пути, и поэтому здесь не может быть богатого внешними событиями развернутого действия. Идейный смысл с предельной концентрированностью выступает из столкновения двух характеров: внутренний драматизм обстоятельств встречи “старых приятелей”, несложные ее внешние перипетии и обрисовка характеров Печорина и Максима Максимыча исчерпывают собою содержание новеллы. Выводы из него еще больше, чем в других новеллах, зависят здесь от освещения Лермонтовым двух основных образов.
Печорин появляется в данной новелле после разнообразных жизненных событий, описанных во всех остальных частях романа и оставшихся за его пределами. Позади – опостылевший Петербург, впереди – дорога в Персию, откуда уже не суждено ему вернуться обратно. Что же нового дало ему пережитое после “Бэлы”, как оно отразилось в его облике? Обратимся прежде всего к его портрету.
В характеристике Печорина, намечающейся через его портрет, следует отметить три особенности: во-первых, Лермонтов и во внешности Печорина подчеркивает черты личности необычной, сильной, выделяющейся над окружающими. Во-вторых, в портрете Печорина бросается в глаза, что это человек “странный”, непонятный, так как весь он соткан из противоречий: наряду с чертами, свидетельствующими о силе физической (“крепкое сложение”) и волевом складе натуры (скрытность, сказывающаяся во внешней манере держаться – “не размахивая руками” при ходьбе, сила личности, обнаруживающаяся во взгляде), – “что-то детское” в улыбке, “женская нежность” кожи, небрежность и ленивость походки; наконец, надо упомянуть о противоречии между выражением глаз и выражением лица (“они не смеялись, когда он смеялся”). В числе противоречий внешности Печорина следует особенно выделить одну черту, составляющую третью особенность его портрета, – это “нервическая слабость” героя. В столь резком своем проявлении эта черта – расслабленность, размягченность, усталость – представляют нечто новое в образе Печорина. В “Тамани” и “Бэле” Печорин был поставлен перед лицом необыденных приключений, в обстановку не совсем каждодневную, и, как ни мало были способны эти приключения дать содержание всей его жизни, все же на время они увлекали его, вызывали наружу скрытые потенции его существа, давали пищу деятельности.
И в “Бэле”, и особенно в “Тамани” раскрываются преимущественно сильные стороны его личности и ее могучие внутренние возможности. В “Максиме Максимыче” мы видим Печорина в будничной обстановке, на одной из маленьких остановок монотонного, надоевшего пути, а главное, Печорина, уже завершившего сложный цикл разнообразных жизненных событий и стоящего вновь у исходной точки: сначала был Петербург, шумная, пустая жизнь аристократа-офицера, затем – Кавказ, с его приключениями, не оставившими глубокого следа, затем снова Петербург, отставка, вероятно, новые попытки заполнить существование. Все испробовано, все исчерпано, но снова он стоит у того же рокового вопроса: чем наполнить жизнь, где ее цель? “Нервическая слабость” Печорина – это глубокий след от сознания бессмыслицы и пустоты существования, оставленный в повседневном поведении человека, это горький итог неутомимых и бесплодных поисков деятельности. Его короткие, уклончивые ответы на расспросы Максима Максимыча говорят о том же итоге. Как не похож этот Печорин на того, который несколько лет тому назад мог в неожиданном порыве откровенности посвятить Максима Максимыча в “странности” своей несчастливой судьбы. Тогда Печорин еще был способен загореться надеждой на излечение от своего недуга любовью прелестной “дочери природы”. Сейчас едва ли он на что-либо надеется. Пред нами замкнутый человек с “равнодушно-спокойным” взглядом, настрого скрывший свою внутреннюю жизнь от окружающего и ограничивший свои сношения с этим окружающим пределами лишь самого необходимого поверхностного соприкосновения. Старое его “несчастье” – скука окончательно превратилась в неизлечимую болезнь, и от нее так, видимо, все немило, так все болит, что остается лишь затаить ее, стоически стиснув зубы, и не позволять никому прикасаться к больному месту. Но даже и этот Печорин, неукротимая натура которого все глубже разъедается ядовитым действием скуки, остается прежним Печориным: он не сдается, не складывает рук, не завидует, подобно Онегину, с “юмором висельника” участи паралитических стариков; сняв военный мундир, он продолжает гоняться за призраком полноты жизни, идя по пути всех мятущихся одиночек, вступивших в разлад со средой: всесветное скитальчество, беспокойная перемена мест.
И этого человека, со столь многообразным жизненным опытом, с едким беспощадно-аналитическим умом, с непокорной, властной, активной натурой, Лермонтов сталкивает с наивным добряком, который во всем представляет живую антитезу Печорину. Противоположность Печорина и Максима Максимыча – это прежде всего противоположность ярко выраженного индивидуального начала и почти полного отсутствия личного самосознания. Все остальные различия уже как бы являются частными случаями или применениями этой главной разделяющей два характера черты. Если Печорин во всем противостоит окружающей среде и выделяется из нее по своим взглядам, стремлениям, характеру, поступкам как отдельная, притом выдающаяся и оригинальная личность, то Максим Максимыч во всем совпадает со своей средой, растворяется в ней. Если Печорин типичен для своего общества и времени лишь как “типичное исключение”, то Максим Максимыч типичен как наиболее обобщенное выражение всего обыденного, массового (и в то же время лучшего), что было в его социальном кругу. Он – представитель рядовой массы армейского кавказского офицерства, которое на своих плечах вынесло всю тяжесть кавказских войн и окраинной военной службы.
Чрезвычайно важно то обстоятельство, что взгляды Максима Максимыча, как и всей представляемой им рядовой офицерской массы, целиком вытекают из его жизни – из социального характера и непосредственной практики его военной “профессии”. В этом смысле мировоззрение Максима Максимыча совершенно органично: ни внутри его, ни между ним и жизнью нет ни малейшей тенденции, нет никакой дисгармонии.
Отсюда следует такая особенность образа мыслей Максима Максимыча, как наивность, бесхитростность его отношения к миру, восприятие вещей такими, каковы они есть. Ничто так не чуждо уважаемому штабс-капитану, как критицизм мысли, анализирующей явления, подвергающей их оценке наново и принимающей или отвергающей в зависимости от соответствия определенным критериям. Взгляды Максима Максимыча состоят из ограниченного запаса социальных догм и предрассудков, диктуемых его положением офицера, с присоединением суммы мелких эмпирических истин, полученных непосредственно из опыта повседневной жизни. Но круг его практически узок, развитие, даваемое образом жизни, ограничено. И Максим Максимыч следует за течением жизни, не ломая себе головы над всякими “зачем” и “почему”, никуда не порываясь, повинуясь очередным ближайшим требованиям обыденной практики. Его отношение к жизни иначе нельзя назвать, как эмпирическим и бессознательным, стихийным.
Но это значит, что он руководствуется в жизни преимущественно узкопрактическим сознанием, то есть так называемым здравым смыслом. Ему недоступна всякая сложность рассуждения, всевозможные фиоритуры (зд. тонкость) мысли, полет воображения, – он немедленно сводит все это к простым, примитивным истинам, почерпнутым из его узкого опыта. Так, сложные объяснения его собеседника, о причинах моды на разочарование остались для него закрытой книгой: “Штабс-капитан не понял этих тонкостей, покачал головою и улыбнулся лукаво:
– А все, чай, французы ввели моду скучать?
– Нет, англичане.
– А-га, вот что?.. – отвечал он, – да ведь они всегда были отъявленные пьяницы”. Тот же здравый смысл, не пускающийся в отвлеченные рассуждения о том, что есть истина, но понимающий непосредственную необходимость поступков, диктуемых общепринятыми взглядами и традициями, помогает ему применяться к обычаям горцев, понимать их освященную традицией “справедливость”. Месть Казбича, убившего ни в чем не повинного старика, отца Бэлы, кажется ему вполне понятной и оправданной именно исходя из взглядов среды: “Конечно, по – ихнему, – сказал штабс-капитан, – он был совершенно прав”.
Отсутствие личного, индивидуализированного самосознания проявляется не только в складе мыслей Максима Максимыча, но и в его характере, поведении, отношении к людям. Здесь оно сказывается прежде всего глубочайшим личным “бескорыстием” в самом широком смысле слова. Это его “золотое сердце”, неисчерпаемая наивная доброта, что составляет чудесную, обаятельнейшую сторону характера старого штабс-капитана. Ни самолюбие, ни гордость, ни потребность властвования над чужими душами не руководят его поступками. Как он позволяет Бэле, “проказнице”, подшучивать над ним, как бескорыстно радуется, что в ней он “нашел, кого баловать”, как дружески журит Печорина и все-таки спускает ему с рук всяческие нарушения требований военной дисциплины, как трогательно привязывается к обоим. Эгоистическое сознание собственной личности никогда не становится между ним и другими людьми, и потому он каким-то инстинктом понимает все человеческое и принимает в нем горячее участие. Правда, в этом бессемейном и одиноком горемыке живет страстная потребность в человеческой привязанности и любви. Но эта естественная, присущая каждому живому человеку потребность не есть результат какой-либо повышенной самооценки или сознания своих прав на полноту личной жизни: она проявляется у него как потребность инстинктивная. Он не видит за собой никаких прав на привязанность, любовь и, горько переживая то, что Бэла ни разу не вспомнила перед смертью его, который баловал ее, как отец, он все же прибавляет: “Ну, да бог ее простит!. И вправду молвить что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?” И то же глубочайшее бескорыстие, забвение себя, отсутствие эгоистических личных мотивов характеризует собою и отношение Максима Максимыча к службе. “Для него “жить” значит “служить”, и служить на Кавказе”, – пишет о нем Белинский. Только из-за свидания с Печориным “бедный старик, в первый раз отроду, может быть, бросил дела службы для собственной надобности”. Его жизненный путь – это путь, полный лишений и терпеливого мужества, подлинно жизнь незаметного героя.
Доброта и самоотверженность Максима Максимыча изображены Лермонтовым без единой ноты приторной слащавости, фальшивой умиленности и идеализации. Лермонтов вовсе не скрывает его духовной ограниченности и примитивности. Тем не менее соседство блестящей яркой личности Печорина не затмевает собою наивного обаяния “старого младенца”, чей образ встает со страниц романа во всей безупречной прозрачности правды. И в этой поэтизации доброты Максима Максимыча проявляется нечто новое в творчестве Лермонтова: он видит прекрасное уже не только в сильных, исключительных, необыкновенных личностях, но открывает его и в людях, в которых личный принцип уступает место забвению личного ради других людей и ради сверхличных требований. Он открывает красоту – неяркую, не бросающуюся в глаза, незаметную красоту обыденного – в подчинении личного принципа гуманистическому служению людям и самоотверженному отношению к высшему, общему, сверхличному.
1957
(2 votes, average: 4.50 out of 5)Михайлова Е. Н. “МАКСИМ МАКСИМЫЧ”