История русской литературы
М. В. Ветрова
Эволюция мировоззрения Бориса Зайцева: от символизма и пантеизма к православию
Проблема становления миропонимания Б. К. Зайцева в той или иной степени привлекает внимание многих современных исследователей творчества писателя (работы А. М. Любомудрова, Н. И. Прозоровой, В. Т. Захаровой и др.). В то же время многое в данном вопросе нуждается в прояснении. В ранних произведениях писателя отчетливо звучат пантеистические мотивы. Зайцев эмигрантского периода признан всеми как писатель, сумевший
Начало литературного пути Бориса Зайцева приходится на эпоху Серебряного века. Молодой писатель не мог не испытывать влияния новых направлений в искусстве. Рубеж веков с его характерными чертами – интенсивностью культурной жизни, напряженностью религиозно-философских исканий – накладывал отпечаток на любого пишущего. Наша цель – выяснить, в какой мере и в каких формах культура Серебряного века повлияла на становление мировоззрения Зайцева.
Ранний период творчества писателя окрашен в пантеистические тона. Склонность к пантеизму могла сформироваться у него еще в детские годы, прошедшие в калужском крае, в средней полосе России. Юноша тонко чувствовал красоту и своеобразие родной природы, прекрасно ее знал, был азартным охотником, исходившим окрестные леса и поля. В Биографических сведениях”, составленных Зайцевым в 1912 году для книги “Русская литература XX века” под редакцией С. А. Венгерова, писатель называет в качестве одного из “главных влияний детства” “постоянное общение с природой” и охоту.
Роман “Заря”, открывающий тетралогию Зайцева “Путешествие Глеба”, начинается с описания родных мест героя и автора: “Какой невероятный, ослепительный свет, что за жаворонки, голубизна неба, горячее, душистое с лугов веянье. Кажется, что сейчас задохнешься от ощущения счастья и рая, – да, конечно, рай и пришел из Высоцкого заказа, или еще дальше из-за него, в световых волнах. В блаженстве запахов и неизъяснимом чувстве радости бытия. Благословен Бог, благословенно имя Господне! Ничего не слыхал еще ни о рае, ни о Боге маленький человек, но они сами пришли, в ослепительном деревенском утре” . Приподнятый тон описания, способность через красоту мира постигнуть благость Творца – характерные особенности пейзажей зрелого Зайцева. Но восприятие природы душой ребенка, чувствующего, хоть и неосознанно, присутствие Бога в окружающем мире, взято писателем из собственного детства.
Писатель родился и вырос в интеллигентской среде, чуждой Церкви и религии. “В отличие от многих дворянских семей конца XIX века, еще сохранивших православные традиции, в доме Зайцевых царило полное безразличие к вере”, – пишет Е. Н. Зайцев, двоюродный племянник писателя. Сам автор “Путешествия Глеба” в очерке “Оптина пустынь” вспоминал: “По тому времени просвещенные люди, типа родителей моих, считали все “такое” суеверием и пустяками” . Однако с ранних лет Зайцеву было свойственно религиозное мироощущение. Проведя детство в тесном соприкосновении с природой, но в отрыве от Церкви, молодой автор начинает свой творческий путь в русле пантеизма.
Пантеистическое мирочувствие обнаруживается во многих ранних произведениях Зайцева. В рассказе “Тихие зори” (1904) герой, выйдя в сад, видит, как “зеленеет небо, деревья, песок”, и чувствует, что “кто-то могучий и безымянный, чьего имени не разгадаешь, затопил все вокруг своей безмерною силой” . В написанном в том же году рассказе “Сон” пантеистические мотивы звучат еще отчетливее: “Повсюду вокруг себя и за собой чувствовал Песковский тогда таинственные тихокрылые дуновения, как будто все было наполнено невидимыми и бесплотными существами, будто Бог стоял везде вокруг, куда ни глянь” . Природа воспринимается автором как храм, а совершающийся в ней круговорот жизни – как непрестанное богослужение: “благовонные столбы-гимны”, поднимающиеся из деревенских труб, кажутся зайцевским героям “тысячами блистающих кадильниц” , а солнце – это “золотой бог”, живущий в “куполе неба”.
Разумеется, пантеизм Зайцева носил скорее поэтический, нежели философский характер, не был оформлен в целостное мировоззрение. Это было всего лишь “одеяние юности”, поверхностность которого позволила писателю избежать духовного соблазна: как известно, пантеизм является основой многих оккультных течений. Для Зайцева же он послужил ступенью на пути к христианству. В эмигрантском творчестве писателя природа изображается через призму православного понимания. Но красота мира не утрачивает для Зайцева своей ценности, поскольку, по верному замечанию диакона А. Кураева, ” и христианству знакомо ощущение сакральности природы. Пантеистическое восприятие природы не как случайного конгломерата мертвых частиц, а как стихии, пронизанной Высшей жизнью, согревает сердце. Но эта поэзия пантеизма сохраняется в христианском восприятии природы. В православии есть живое переживание природы, ощущение литургической гармонии мироздания. Мир никак не есть зло. Он не есть и Бог – но в нем можно ощутить Божие дыхание” [111-
Автор “Голубой звезды” не остался чужд эстетике символизма, но элементы модернистской поэтики соединились в его творчестве с традициями реализма. Художественный метод Зайцева критика начала XX века определила как неореализм. Как отмечает А. М. Любомудров, “определение “новый реализм” впервые было употреблено А. Топорковым именно по отношению к произведениям Б. Зайцева” . В рассказах писателя критик “за пестрой мозаикой незначительной, но все же привлекательной жизни” видит “более значительный, более глубокий фон, безмолвно присутствующий за всеми событиями и лицами, явленными автором. Весь пафос поэзии Зайцева заключается в проникновении и чувстве этих двух реальностей” .
Находясь в эмиграции и вспоминая “молодость – Россию”, Зайцев пишет две книги мемуарных очерков – “Москва” (1939) и “Далекое” (1965), подробно воссоздающих атмосферу культуры Серебряного века, в которой “властвовали смутные миазмы, духота, танго, тоска, соблазны. Раздражительность нервов и “короткое дыханье”. Немезида надвигалась, а слепые ничего не знали твердо, чуяли беду, но руля не было” . Опираясь на воспоминания писателя и его письма друзьям, можно составить представление о настроениях, владевших молодым Зайцевым, и о круге его общения.
В самом начале творческого пути, в литературном кружке “Среда”, Зайцев, вместе с приведшим его туда Леонидом Андреевым, “были “крайняя левая”, то есть защитники символистов” . Вечера “Среды”, имевшей скорее реалистический, традиционный уклон, Зайцев вспоминает с благодарностью, но отмечает, что “писателю молодому хотелось больше молодости, возбуждения и новизны” .
Воспитанный на русской классике, с детства до глубокой старости пронесший любовь к Пушкину, Гоголю, Тургеневу, Толстому, Достоевскому, Чехову, Зайцев в первые годы литературной деятельности зачитывается произведениями символистов, как русских, так и зарубежных. В письмах 1904-1905 годов писатель говорит о своем восхищении творчеством Эмиля Верхарна: “Страшная сила – такие поэты, как он” ; “талантище 196 пробы” .
Взгляды и настроения молодого Зайцева оказываются во многом созвучными исканиям русских символистов. В переписке с близким другом “мистическим анархистом” Георгием Чулковым, писатель неоднократно свидетельствует о собственных симпатиях к представителям символизма: “Я тут вычитал у Сологуба много интересного, и даже чувствую значительную близость к некоторым его переживаниям” . После выхода в свет третьей симфонии Андрея Белого “Возврат” (1904) Зайцев хотел написать на нее рецензию, собираясь “хвалить”. В декабре 1904 года, оказавшись причастным к конфликту в журнале “Правда”, писатель принимает сторону “нервных, возбудимых и утонченных Бальмонтов”, изгнанных из журнала в угоду представителям консервативно-реалистического направления. По этому поводу Зайцев замечает в письме к Чулкову: “приятно быть в меньшинстве. Огромная в этом радость”. И далее: “В этом вот отношении Мережковский мне ужасно близок, как бы мы ни расходились в другом” .
Очерки Зайцева из книги “Далекое”, посвященные А. Блоку и А. Белому, проникнуты особенно теплым чувством. Несмотря на то что ни с одним из них у автора не сложилось по-настоящему дружеских отношении, в начале литературной деятельности Зайцева многое сближало с обоими символистами. Будучи на год младше Блока и Белого, писатель в одно время с ними вступил в литературу, как и они, испытал влияние Владимира Соловьева. Сходные настроения владели всеми тремя авторами в первые годы XX века. Для Блока и Белого этот период мистико-эсхатологических чаяний получил название “эпохи зорь”. У Зайцева тоже были свои “Зори” – так назывался “журнальчик мистико-романтического свойства” , выходивший весной 1906 года, одним из редакторов которого стал писатель. По свидетельству самого Зайцева, “”Зори” сделались не только лишь журналом, но и умонастроением, и какой-то душевной направленностью” . Сотрудники журнала “даже пытались определить “зорическое” миросозерцание”, “все со всем “соединяли”, “примиряли”, разумеется, не обходилось без Владимира Соловьева” . Блок и Белый тоже печатались в этом журнале.
Симпатизируя символистам, Зайцев легко мог примкнуть к их кругу, однако этого не произошло. Жизненный и творческий путь писателя оказался глубоко отличным от путей Блока и Белого. Мистические “откровения” символистов не заинтересовали Зайцева, напряженные духовные искания религиозно-философского Ренессанса практически его не затронули. Эстетика, но не мистика символизма привлекла внимание писателя и оказала влияние на его творчество.
Эмигрантский исследователь Н. Ульянов отмечает трудность пути Зайцева, идущего против течения: “Не легко было ему, двадцатилетнему юноше, вступавшему в литературу, устоять против соблазнов символизма, царившего и правившего в те дни в соловьевско-блоковско-ивановской редакции, который, не довольствуясь поэзией, хотел быть религией. Зайцев не пошел к жрецам, остался с поэтами” . Один из дореволюционных критиков увидел причину этого в укорененности писателя в подлинной жизни. Еще одну черту Зайцева, позволившую писателю преодолеть “соблазны символизма”, верно подметил Павел Муратов: “У этого русского писателя есть очень редкая для русского писателя жажда гармонии, страсть единств” . Отсюда, по мнению Муратова, и любовь Зайцева к Италии – стране гармонии, красоты, культуры.
Много лет спустя, в эмиграции, писатель, вспоминая об эпохе “русского Ренессанса”, замечает: “не нес Ренессанс этот в корнях своих здоровья – напротив, зерно болезни” . В этом наблюдении, как и в других размышлениях Зайцева о судьбе его поколения и России в целом, автор обнаруживает глубокое понимание сути явлений, их духовных причин. Для литературной среды русского Зарубежья подобное отношение к Серебряному веку было редкостью, ведь многие идеи и явления культурной жизни рубежа веков, включая неразборчивость в духовных вопросах, продолжали процветать и в эмиграции. Пожалуй, в этом вопросе позиция Зайцева была схожей с взглядами И. А. Ильина, в целом, не особенно близкого писателю по духу. В статье “Когда же возродится великая русская поэзия” философ пишет о “поэтическом тупике”, в котором находились “предреволюционные декаденты”. Считая, что “поэту все позволено”, они “предавали поэзию насилию и поруганию. И почти все не умели различать добро и зло, и почти все готовы были поклоняться дьяволу” .
Но даже в молодости, сам являясь частью культуры Серебряного века, Зайцев чувствовал “болезненность”, “надлом” эпохи и неизменно противостоял им своим душевным здоровьем, свойственным ему оптимистическим настроем, радостным и благодарным принятием жизни.
Одним из наиболее сильных влияний в первые годы его литературной деятельности стала для Зайцева философия Владимира Соловьева. Показательно, что именно Соловьев пробудил в авторе “Голубой звезды” интерес к христианству, в то время как символисты восприняли от философа, главным образом, его спорные, с церковной точки зрения, идеи.
Начало увлечения Зайцева сочинениями Соловьева относится ко времени первых шагов молодого писателя в литературе. В очерке “Соловьев нашей юности” (1953) автор вспоминает, как, будучи “студентом-мечтателем”, привыкшим пренебрежительно относиться к православию, он зачитывался “Критикой отвлеченных начал” и “Чтениями о Богочеловечестве”, ставшими для него “блистательным введением в христианство, на пороге которого тогдашняя жизнь, да и собственное развитие, задерживали еще” .
Особенно созвучным мирочувствию Зайцева оказался “ранний Соловьев, очень радостный, очень победоносный”. Писатель отмечает, что философ “сразу почувствовался как светлый дух, с которым легко дышать. В построении своем охватывал он Вселенную, над которой сияет Бог. Мир, где мы живем, таинственно соединяется с Богом и устроен так гармонически и мудро, что внушает просто радость” .
Однако отношение зрелого Зайцева к учителю юности далеко от апологии. С присущей ему духовной трезвостью и ясностью ума писатель видит в Соловьеве “различное, как во всякой сложной, глубокой натуре”. Упоминая о соловьевской “мистике женственного”, о его “двусмысленном опьянении”, Зайцев “на афонском языке” называет их “прелестью”, “ложным прельщением”, пишет, что “оставляют они впечатление почти болезненное” . И все же писатель благодарен философу – “за разрушение преград, за вовлечение в христианство – разумом, поэзией, светом” .
Влияние идей Соловьева на произведения Зайцева активно исследуется современными литературоведами. О. Г. Князева находит отголоски соловьевской философии всеединства в космизме ранних произведений Зайцева – “Священник Кронид”, “Миф”, “Молодые”, “Полковник Розов”. В романе “Дальний край” “картина мира, представленная нам писателем, сродни соловьевской, где все находится в единой взаимосвязи и взаимообусловленности” .
Пробуждение в молодом Зайцеве интереса к религии, вызванное увлечением Соловьевым, стало первым шагом на пути писателя в Церковь. Его переход от пантеизма к православию совершался постепенно, без резких переломов. Как отмечает А. М. Любомудров, “плавность внутреннего духовного развития – характерная черта Бориса Зайцева” .
В письме В. И. Стражеву от 21 июля (3 августа) 1906 года Зайцев признается: “Жалею только, что не понимаю христианства. Я думаю, оно заслуживает и лучшего отношения. Знаете ли Вы, что христианство все же совершеннейшее миро – объяснение?” (курсив Зайцева. – М. В.) .
Но уже в начале 1910-х годов в творчестве писателя появляются свидетельства того, что он неуклонно движется в сторону христианства. Евангельский настрой, сменивший пантеистические настроения ранних рассказов Зайцева, особенно значим в произведениях “Изгнание” , “Дальний край” (1912) – “Грех” (1913), “Люди Божии” (1916-1919). Надо заметить, что и душевный склад писателя, и его мировосприятие, и особенности стиля являли собой благодатную почву для укоренения христианства. “От собратьев по Серебряному веку” Зайцева отличает “особая умиротворенность и смирение. Смирение, проявляющееся как принятие, оправдание жизни на ранних этапах творчества, позже, в христианском периоде (обнимающем полстолетия эмигрантской жизни) выступает как всеохватное мировоззрение” .
В 1913 году, в письме к тому же В. И. Стражеву, Зайцев высказывает христианскую по духу мысль: “нет несноснее чувства – раздражения и озлобленности. Тогда же, когда человек признается, что и на нем есть ответственность, доля грехов и вины, – ему становится легче. Не думай, что это пустая фраза, – это результат личного опыта и глубокого убеждения” . Именно эта черта – способность признать собственную ответственность за зло, существующее в мире, – определила отношение писателя к начавшимся вскоре трагедиям войн и революций.
Начало Первой мировой войны стало своего рода рубежом в духовном становлении Зайцева. Характерно восприятие писателем этого события, как и других, последовавших за ним, не столько в военно-политическом, сколько в духовном плане: “это – борьба с антихристом, во всяком случае, – с началом мирового зла” . Осмысление событий мировой истории с точки зрения вечности, стремление вскрыть их духовные причины – основа зайцевского историзма, нашедшего отражение во многих его произведениях. Размышляя над истоками Первой мировой, писатель признается: “все без исключения (курсив Зайцева. – М. В.) ответственны за эту войну. Я тоже ответственен. Мне – это тоже напоминание – о неправедной жизни” . Такая позиция, не имеющая популярности в кругу интеллигенции, свидетельствует о продвижении Зайцева на пути в Церковь.
Новые беды, обрушившиеся на Россию, – революция, голод, террор, а также личная трагедия лишь укрепляют в писателе чувства смирения и покаяния. Крушение всей прежней жизни и пережитые страдания не смогли озлобить Зайцева, поколебать его веру в Промысел Божий.
В 1918-1922 годах писатель создает цикл лирических эссе: “Уединение”, “Улица св. Николая”, “Белый свет”, “Душа”, в которых раскрывает свое видение событий. Если сравнить зайцевские эссе с “Окаянными днями” Бунина или с “Черными тетрадями” Гиппиус – контраст будет поразительным. В произведениях Зайцева нет озлобления и ненависти. Однако он ни в коем случае не оправдывает убийц и преступников, захвативших власть в стране. Нельзя не согласиться с А. М. Любомудровым: “кротость” писателя – “не мягкая и аморфная : за ней стоит твердость и строгость – в отстаивании Истины, спокойная решимость на всякую скорбь и даже смерть” .
В июне 1922 года Зайцев навсегда покинул родину. Как и для тысяч других изгнанников, разлука с Россией была для него тяжким крестом, “драмой, отрывом”. Но, по мнению писателя, “убиение живой души, насилие над ней есть еще нечто бесконечно худшее” . Оказавшись в эмиграции, Зайцев посвятил все свое дальнейшее творчество открытию “России Святой Руси”, находя ее в русских святых и монастырях, писателях и обычных людях. Обретя надежную опору в православии, автор обнаруживает в эмигрантских произведениях тенденцию к воцерковлению литературы, являя собой высокий пример “русского художника” и “православного христианина”.
Таким образом, эволюция мировоззрения Б. К. Зайцева характеризуется следующими особенностями: “плавность” духовного развития писателя, его увлечение эстетической, а не мистической, стороной пантеизма и символизма, пробуждение интереса к христианству под влиянием сочинений В. Соловьева, постепенное укрепление в православии в годы Первой мировой войны и революции.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)М. В. Ветрова