Мария Александровна Лохвицкая родилась 19 ноября (1 декабря) 1869 года в Санкт-Петербурге в семье адвоката (c 13 августа 1874 года – присяжного поверенного в Москве) Александра Владимировича Лохвицкого и Варвары Александровны (урожденной Гойер, фр. Hoer), обрусевшей француженки, женщины начитанной и увлекавшейся литературой. Через три года после рождения Марии на свет появилась Надежда (1872-1952), впоследствии вошедшая в литературу под псевдонимом Тэффи.
В 1874 году Лохвицкие переехали в Москву. В 1882 году Мария поступила в Московское Александровское
Известно, что сестры, каждая из которых рано проявила творческие способности, договорились о том, чтобы вступить в литературу по старшинству, дабы избежать зависти и соперничества. Первой, таким образом, должна была это сделать Мария; предполагалось, что Надежда последует примеру старшей сестры уже после того, как та завершит литературную карьеру. Лохвицкая дебютировала в 1888 году, опубликовав несколько стихотворений в петербургском журнале “Север”; тогда же вышли отдельной брошюрой стихотворения “Сила веры” и “День и ночь”. Последовали публикации в “Художнике”, “Всемирной иллюстрации”, “Русском обозрении”, “Северном вестнике”, “Неделе”, “Ниве”. Поэтесса подписывалась сначала как “М. Лохвицкая”, затем как “Мирра Лохвицкая”; друзья и знакомые также стали звать ее именно так. К этому времени относятся знакомства поэтессы с Вс. Соловьевым, И. Ясинским, В. И. Немировичем-Данченко, А. Коринфским, П. Гнедичем, В. С. Соловьевым. Всеволод Соловьев считался “крестным отцом” поэтессы в литературе; последняя, как сам он не раз отмечал впоследствии, всегда доставляла ему, как учителю, “гордую радость удовлетворенного чувства”. Первую известность принесла Лохвицкой публикация поэмы “У моря” в журнале “Русское обозрение” (1891, № 8). В 1891 году Мирра Лохвицкая вышла замуж за Евгения Эрнестовича Жибера, инженера-строителя, сына профессора архитектуры, с которым Лохвицкие соседствовали в Ораниенбауме, где у них была дача. Год спустя супруги покинули столицу и переехали сначала в Ярославль, затем – в Москву.
В 1896 году Лохвицкая выпустила первый сборник “Стихотворения (1889-1895)”: он имел мгновенный успех и год спустя был удостоен престижной Пушкинской премии. “После Фета я не помню ни одного настоящего поэта, который так бы завоевывал, как она, „свою“ публику”, – писал В. И. Немирович-Данченко. Известный в те годы литератор (и брат знаменитого театрального деятеля) о своем первом впечатлении от ее стихов: “словно на меня солнцем брызнуло”. Первый сборник, в основном воспевавший любовь как “светлое романтическое чувство, приносящее семейное счастье и радость материнства”, был посвящен мужу; включены в него были и стихотворения, обращенные к сыну. В 1898 году вышел второй сборник, “Стихотворения (1896-1898)”; в 1900 году обе книги были опубликованы отдельным изданием.
Переехав в Петербург, поэтесса, привязанная к дому и детям, нечасто появлялась на публике. Она вошла в литературный кружок К. К. Случевского (который считался “поэтической академией” рубежа XIX-XX веков), где бывала нечасто, оправдывая свое отсутствие болезнью кого-либо из детей или собственным недомоганием. О том, что ожидалась она здесь всегда с нетерпением, можно судить по анонимной записи в одном из журналов: “И досадно, и обидно, / Что-то Лохвицкой не видно”, – от 4 февраля 1900 года. Хозяин “пятниц” Случевский, неизменно называвший Лохвицкую “сердечно чтимая поэтесса”, не уставал приглашать ее, “подтверждая всякий раз, что ее место – почетное, рядом с ним”. Известно, однако, что круг литературных связей Лохвицкой был узок: из символистов наиболее дружественно относился к ней Ф. К. Сологуб.
К концу 1890-х годов Лохвицкая приобрела статус едва ли не самой заметной фигуры среди поэтов своего поколения, оказавшись практически единственной представительницей поэтического сообщества своего времени, обладавшей тем, что позже назвали бы “коммерческим потенциалом”. Е. Поселянин вспоминал, что спросил однажды у К. Случевского, как идут его книги. “Стихи идут у всех плохо, – откровенно отвечал тот. – Только Лохвицкая идет бойко”.
При этом “ее успеху не завидовали – эта маленькая фея завоевала всех ароматом своих песен…”, – писал В. И. Немирович-Данченко. Он же замечал: Лохвицкой не пришлось проходить “сквозь строй критического непонимания”. В равной степени принятая литературным кругом и широкой публикой, она с каждым новым произведением “все дальше и дальше оставляла за собою позади молодых поэтов своего времени, хотя целомудренные каплуны от литературы и вопияли ко всем святителям скопческого корабля печати и к белым голубям цензуры о безнравственности юного таланта”. Л. Н. Толстой снисходительно оправдывал ранние устремления поэтессы: “Это пока ее зарядило… Молодым пьяным вином бьет. Уходится, остынет и потекут чистые воды!”. Была лишь одна претензия, которую Лохвицкой приходилось выслушивать повсеместно: она касалась отсутствия в ее поэзии “гражданственности”.
Третий сборник произведений Лохвицкой, “Стихотворения (1898-1900)”, был опубликован в 1900 году. Сюда, помимо новых стихотворений, вошли три драматических произведения: “Он и она. Два слова”, “На пути к Востоку” и “Вандэлин”. Во втором из них исследователи отмечали автобиографические мотивы: история знакомства поэтессы с К. Бальмонтом (он угадывается в образе греческого юноши Гиацинта), женитьба героя на дочери богатого купца (в “роли” Е. А. Андреевой – гречанка Комос), отъезд супружеской четы за границу.
В четвертый сборник “Стихотворения. Т. IV (1900-1902)” вошли также “Сказка о Принце Измаиле, Царевне Светлане и Джемали Прекрасной” и пятиактная драма “Бессмертная любовь”. Последняя была отмечена как “самая выношенная и выстраданная из всех подобных произведений Лохвицкой”; сюжет ее был фрагментарно подготовлен такими вещами, как “Прощание королевы”, “Покинутая”, “Серафимы”; “Праздник забвения”, “Он и она. Два слова”. Исследователи отмечали: несмотря на то, что в драме угадываются автобиографические моменты, ее персонажи, судя по всему, – собирательные, причем в главном герое, наряду с Бальмонтом и Жибером, явно угадывается некто третий. Сюжет драмы “Бессмертная любовь” имеет прямое отношение к оккультизму; сама Лохвицкая им не увлекалась, но, как пишет исследовательница ее творчества Т. Александрова (имея в виду “магические” эксперименты В. Брюсова и загадочный характер “болезни”, приведшей поэтессу к гибели), “можно предположить, что объектом оккультного воздействия она все же оказалась”.
За пятый сборник (1904) М. Лохвицкая в 1905 году (посмертно) была удостоена половинной Пушкинской премии. Третий и четвертый сборники тогда же получили почетный отзыв Академии наук. В 1907 году вышел посмертный сборник стихотворений и пьес Лохвицкой “Перед закатом”, заставивший критику по-новому оценить творчество поэтессы. Рецензировавший книгу М. О. Гершензон, отметив, что за небольшим исключением “пьесы страдают туманностью, их фантастика искусственна и неубедительна и больше чувствуется порыв, чем творческая сила”, обнаружил силу автора в мистическом видении.
В конце 1890-х годов здоровье Лохвицкой стало стремительно ухудшаться. Она жаловалась на боли в сердце, хроническую депрессию и ночные кошмары. В декабре 1904 года болезнь обострилась; поэтесса (как позже говорилось в некрологе) “порой с большим пессимизмом смотрела на свое положение, удивляясь, после ужасающих приступов боли и продолжительных припадков, что она еще жива”. На лето Лохвицкая переехала на дачу в Финляндию, где “под влиянием чудесного воздуха ей стало немного лучше”; затем, однако, пришлось не только перевезти ее в город, но и поместить в клинику, “чтобы дать полный покой, не достижимый дома”. Лохвицкая умирала мучительно: ее страдания “приняли такой ужасающий характер, что пришлось прибегнуть к впрыскиваниям морфия”. Под воздействием наркотика последние два дня жизни больная провела в забытьи, а скончалась – во сне, 27 августа 1905 года. 29 августа состоялось отпевание поэтессы в Духовской церкви Александро-Невской лавры; там же, на Никольском кладбище, она, в присутствии лишь близких родственников и друзей, была похоронена.
Точная причина смерти М. А. Лохвицкой осталась неясной. В биографических справках в качестве таковой обычно указывается туберкулез легких, но это не подтверждается ни одним из некрологов; напротив, в качестве основной болезни чаще упоминалась хроническая стенокардия. Современниками не раз высказывалось мнение, что кончина поэтессы была напрямую связана с ее душевным состоянием. “Она рано умерла; как-то загадочно; как последствие нарушенного равновесия ее духа… Так говорили…”, – писала в воспоминаниях дружившая с Лохвицкой поэтесса И. Гриневская.
Мария Александровна Лохвицкая родилась в семье адвоката Александра Владимировича Лохвицкого (1830-1884), ученого, автора трудов по юриспруденции, которого называли одним из “талантливейших поэтов трибуны своего времени” и Варвары Александровны (урожденной Гойер, фр. Hoer, ум. не ранее 1917). 30 ноября 1869 года девочку крестили в Сергиевском всей артиллерии соборе, находившемся по соседству с домом Лохвицких; восприемниками при крещении были подполковник В. А. фон Гойер и Е. А. Бестужева-Рюмина. Три года спустя родилась младшая сестра Марии, Надежда Александровна (1872-1952), ставшая впоследствии известной как Тэффи.
Семья А. В. Лохвицкого была многодетной, а разница в возрасте между старшими и младшими детьми – значительной (точное их число установлено не было). Известность получил брат Марии Николай Александрович Лохвицкий (1868-1933), генерал, во время Первой мировой войны командовавший корпусом во Франции, в Гражданскую войну участвовавший в Белом движении (и некоторое время командовавший 2-й колчаковской армией). Тэффи часто упоминала сестру Елену (1874-1919, по мужу – Пландовскую), с которой была очень дружна. Елена тоже писала стихи, впоследствии совместно с Тэффи переводила Мопассана, состояла в обществе драматических писателей, но профессиональным литератором себя не считала. Известны имена еще двух старших сестер – Варвары Александровны (в замужестве Поповой) и Лидии Александровны (Кожиной).
В 1891 году М. А. Лохвицкая вышла замуж за инженера-строителя Е. Э. Жибера, сына обрусевшей француженки Ольги Фегин (1838-1900) и Эрнеста Ивановича Жибера (1823-1909). Последний родился в Париже, в 1840-х годах приехал в Петербург, окончил Академию художеств и остался в России, где был, в частности, профессором Института гражданских инженеров. Свой дебютный сборник поэтесса посвятила мужу; между тем, некоторые ее ранние стихи указывали и на некую тайную любовь, несчастливую или неразделенную. Отмечалось, что “некоторый материал для размышлений” на этот счет дает факт знакомства Лохвицкой с исследователем Сибири и Дальнего Востока Н. Л. Гондатти. Если верить мемуарам В. И. Немировича-Данченко, на его вопрос, любит ли она своего жениха, Лохвицкая решительно ответила “нет”, хотя тут же прибавила: “А впрочем, не знаю. Он хороший… Да, разумеется, люблю. Это у нас, у девушек, порог, через который надо переступить. Иначе не войти в жизнь”. Впрочем, как отмечает Т. Александрова, принимать это свидетельство безоговорочно нельзя: в своих воспоминаниях Немирович-Данченко обращался “с фактами достаточно вольно”.
У Лохвицкой и Е. Жибера было пятеро сыновей: трое – Михаил, Евгений и Владимир – родились в первые годы замужества, один за другим; Измаил появился на свет в 1900 году, Валерий – осенью 1904 года. Известно, что поэтесса все свое время отдавала детям; о ее отношении к ним можно судить по шуточному стихотворению, где каждому дается краткая характеристика (“Михаил мой – бравый воин, крепок в жизненном бою…”).
Существует легенда (документально не подтвержденная), согласно которой, умирая, прадед Марии Кондрат Лохвицкий произнес слова: “ветер уносит запах мирры…” и изменить имя Мария решила, узнав о семейном предании. Из воспоминаний младшей сестры следует, что существует еще как минимум одна версия происхождения псевдонима. Надежда Лохвицкая вспоминала, что все дети в семье писали стихи, причем занятие это считали “почему-то ужасно постыдным, и чуть кто поймает брата или сестру с карандашом, тетрадкой и вдохновенным лицом – немедленно начинает кричать: – Пишет! Пишет!”
Между тем, как отмечает Т. Александрова, упомянутая строка представляет собой искаженный перевод начала романса “Mira la bianca luna…” (“Смотри, вот бледная луна…” – итал.), упоминаемого в романе И. Тургенева “Дворянское гнездо”. Исследовательница отмечала, что этот романс могла исполнять и Маша Лохвицкая, учившаяся “итальянскому” пению в институте; таким образом – отсюда заимствовать псевдоним, вне зависимости от истории с поэтическими изысками брата, описанными Тэффи. Тот факт, что “строка прообразует не только литературное имя будущей поэтессы, но и часто встречающийся у нее мотив луны” (“Sonnambula”, “Союз магов” и др.), по мнениию исследовательницы, косвенно свидетельствует в пользу этой версии.
Лохвицкая и К. Д. Бальмонт познакомились предположительно в Крыму, в 1895 году. Сближение было предопределено общностью творческих принципов и представлений двух поэтов; вскоре “вспыхнула и искра взаимного чувства”, реализовавшегося в поэтической переписке. Бальмонт в стихах поэтессы стал “Лионелем”, юношей с кудрями “цвета спелой ржи” и глазами “зеленоватосиними, как море”. “Литературный роман” Лохвицкой и Бальмонта получил скандальную огласку; неоднократно подразумевалось, что оба поэта были физически близки. П. П. Перцов, упоминая об их “нашумевшем романе”, отмечает, что последний “положил начало” прочим романтическим увлечениям поэта.
Сам Бальмонт в автобиографическом очерке “На заре” утверждал, что с Лохвицкой его связывала лишь “поэтическая дружба”. Документально ни подтвердить, ни опровергнуть это стало впоследствии невозможно: при том, что существует значительное число поэтических взаимопосвящений, сохранилось лишь одно письмо Бальмонта Лохвицкой, сдержанное и холодное. Известно, что поэты встречались нечасто: бо́льшую часть периода их знакомства Бальмонт находился за границей. Как писала позже Т. Александрова, “свой долг жены и матери Лохвицкая чтила свято, но была не в состоянии загасить вовремя не потушенное пламя”.
После очередного отъезда Бальмонта за границу в 1901 году личное общение между ними, судя по всему, прекратилось, а стихотворная перекличка переросла в своего рода поединок все более зловещего и болезненного свойства (“Его натиску соответствуют ее мольбы, его торжеству – ее отчаяние, угрозам – ужас, а в ее кошмарах на разные лады повторяется ключевое выражение: злые чары”). “Мучительная борьба с собой и с полуденными чарами” не только составляла суть поздней лирики поэтессы, но, как полагают многие, послужила основной причиной глубокой депрессии, которая во многом и предопределила ее раннюю кончину.
Бальмонт, не присутствовавший на похоронах Лохвицкой и вскоре после смерти поэтессы с нарочитой пренебрежительностью отозвавшийся о ней в письме В. Брюсову, судя по всему, тяжело переживал смерть возлюбленной; в память о ней он назвал дочь от брака с Е. К. Цветковской.
Ранние стихи Мирры Лохвицкой не отличались формальной новизной, но, как впоследствии признавалось, “принципиально новым было в них утверждение чисто-женского взгляда на мир”; в этом отношении именно Лохвицкая считается основоположницей русской “женской поэзии” XX века, проложившей путь для А. А. Ахматовой, М. И. Цветаевой и других русских поэтесс. Как писал М. О. Гершензон, “стихотворения Лохвицкой не были оценены по достоинству и не проникли в большую публику, но кто любит тонкий аромат поэзии и музыку стиха, те сумели оценить ее замечательное дарование…”
Природную музыкальность стиха поэтессы отмечал и Вас. Немирович-Данченко: “Каждая строчка теплилась красивою, чисто южною страстью и таким проникновением в природу, какого не было даже у больших поэтов в почетном углу русского Парнас. Она уже и тогда в полной мере обладала техникой. Ей нечему было учиться у версификаторов, которых мы часто величали лаврами истинной поэзии. Она больше, чем кто-нибудь, отличалась музыкальным ухом и, пробегая по строкам взглядом, слышала стихи”.
Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона, где Лохвицкая характеризовалась как “одна из самых выдающихся русских поэтесс”, подтверждал: “Стих ее изящен, гармоничен, легок, образы всегда ярки и колоритны, настроение ясное, язык пластичен”. При этом отмечалось: несмотря на то, что поэтессу многие причисляли к декадентам, в действительности у Лохвицкой не было “и тени той расслабленности, нервной разбитости, вычурности и вообще болезненности и экстравагантности”, что ассоциировались с декадентством; напротив, она полнилась жаждой жизни, выражая стремление наслаждаться и отдаваться “своим порывам со всей полнотой напряженного чувства”. Были и противоположные мнения: А. И. Измайлов усматривал в даровании Лохвицкой “естественный скат к декадентству”, чему способствовало “хорошее теоретическое знание оккультизма”. Ее “подделки под мистические заклинания превосходно ухватывают дух и тон созданий старинной народной выдумки”, – отмечал критик.
С. А. Венгеров замечал в творчестве поэтессы “тот же прилив общественной бодрости, который выразился в смелом вызове марксизма”, отмечая тут же, что “настроение Лохвицкой совершенно чуждо общественных интересов”.
Мирра Лохвицкая, имевшая огромный успех в конце 1890-х годов, к концу жизни заметно утратила популярность: в ее адрес были обращены “холодные насмешки законодателей литературной моды, мелочные придирки критиков и равнодушие читающей публики, не удостоившей прежнюю любимицу даже живых цветов на похоронах”. Последним отзвуком прижизненной славы Лохвицкой стало увлечение ее творчеством Игоря Северянина, который в честь поэтессы назвал свою фантастическую страну “Миррэлия”, но (согласно Т. Александровой) неумеренные восторги “короля поэтов” не способствовали адекватному пониманию ее поэзии.
В советский период имя Лохвицкой было прочно забыто, как на родине, так и в русском зарубежье; критики уличали ее в “ограниченности, тривиальности, салонности, вульгарности”. В течение более чем девяноста лет стихи М. Лохвицкой не выходили отдельными изданиями. Широко растиражированным оказалось высказывание В. Брюсова: “Для будущей Антологии русской поэзии можно будет выбрать у Лохвицкой стихотворений 10-15 истинно безупречных…” (имевшее менее известное продолжение: “…но внимательного читателя всегда будет волновать и увлекать внутренняя драма души Лохвицкой, запечатленная ею во всей ее поэзии”).
Положение дел стало меняться в 1990-х годах. Английский “Словарь русских женщин-писательниц” (1994) отмечал, что роль Лохвицкой в женской поэзии “все еще ждет взвешенной и справедливой оценки” и что ее “влияние на современников и позднейших поэтов только начинает осознаваться”. Американский славист В. Ф. Марков утверждал, что “ее „жгучий, женственный стих“ определенно заслуживает внимания и реабилитации”, и “именно Лохвицкая, а не Ахматова, „научила женщин говорить“”. Он же назвал Лохвицкую “кладезем пророческих предвосхищений”. Современные исследователи творчества поэтессы признают справедливость упрека, касавшегося “узости” поэтического мира Лохвицкой, но отмечают несомненную глубину последнего. Как писал Вячеслав Иванов, “глубина ее была солнечная глубина, исполненная света, и потому не казавшаяся глубиной непривычному взгляду”.
(2 votes, average: 4.00 out of 5)Лохвицкая Мирра Александровна