ЛЕВША (СКАЗ О ТУЛЬСКОМ КОСОМ ЛЕВШЕ И О СТАЛЬНОЙ БЛОХЕ)

Н. С. ЛЕСКОВ

ЛЕВША (СКАЗ О ТУЛЬСКОМ КОСОМ ЛЕВШЕ И О СТАЛЬНОЙ БЛОХЕ)

Ездит по Европе в сопровождении донского казака Платова император Александр Павлович. Прельщают его иностранцы разными своими чудесами. А Платов государю все говорит, что и у нас не хуже, мол, есть.

Англичане повезли гостей в кунсткамеру – собрание редкостей: “В самом главном зале разные огромадные бюстры, и посредине под Балдахином стоит Аболон полведерский”.

Правильно, конечно, не “бюстры”, а “бюсты”. И Аболон полведерский – это Аполлон Бельведерский,

Лесков стилизует сказовую фольклорную манеру с ее своеобразной народной этимологией и конструированием новых слов, придающих рассказу иронический оттенок.

“Англичане сразу стали показывать разные удивления и пояснять, что к чему у них приноровлено для военных обстоятельств: буреметры морские… а для конницы смолевые непромокабли”.

Похвастались англичане необычайной пистолью. Только Платов раскрутил ее, и внутри оказалась надпись, что сделана эта пистолья русским мастером в городе Туле.

Поехали и на другой день император с казаком английские чудеса смотреть – в “двухсестной” (двухместной) карете.

Преподнесли англичане государю крошечную “нимфозорию”, что “из чистой из аглицкой стали в изображении блохи нами выкована, и в середине в ней завод и пружина. Извольте ключиком повернуть: и она тут же начнет дансе танцевать”.

И в самом деле: блоха подпрыгнула, сделала “две верояции в сторону, потом в другую, и так в три верояции всю кадриль станцевала”.

Александр Павлович велел за блоху отдать миллион серебром да еще пять тысяч за бриллиантовый футляр в виде ореха. Английских же мастеров признал первыми на всем свете. Мол, русские “супротив вас сделать ничего не могут”.

Платов очень тем словам огорчился, однако против ничего не сказал. “Только взял мелкоскоп да, ничего не говоря, себе в карман спустил, потому что “он сюда же, – говорит, – принадлежит, а денег вы и без того у нас много взяли”.

В дороге царь все хвалил английские порядки, так что “Платов остался с обидою и лег дома на досадную укушетку, да так все и лежал да покуривал Жуков табак без перестачи”.

Через некоторое время Александр Павлович скончался в Таганроге. Английская диковина со всеми иными драгоценностями досталась в наследство новому государю Николаю Павловичу.

Донской казак Платов про эту “нимфозорию” все новому правителю рассказал.

И договорились они промеж собой отвезти блоху тульским мастерам, чтобы они придумали, как англичан превзойти.

Платов завез блоху в Тулу и уехал на Дон, договорившись через две недели вернуться принимать работу.

Три оружейника, один из них – “косой левша, на щеке пятно родимое, а на висках волосья при ученье выдраны, попрощались с товарищами и с своими домашними да, ничего никому не сказывая, взяли сумочки, положили туда что нужно съестного и скрылись из города”.

Пошли они к городу Мценску, где была высеченная из камня чудотворная икона святого Николая. Помолились, попросили совета и помощи, вернулись домой ночью, “ставни в окнах закрыли, перед Николиным образом лампадку затеплили и начали работать”.

Любопытный народ не знал, что там происходит за ставнями закрытыми, – только молоточки по металлу потюкивали.

Вот Платов возвращается с Дону в сопровождении двух “свистовых” (вестовых) казаков. В нетерпении посылает казаков к мастеровым, а те не открывают – не закончили еще работу.

Тогда казаки взяли бревно и крышу им своротили с домишки.

“…Крышу сняли, да и сами сейчас повалилися, потому что у мастеров в их тесной хороминке от безотдышной работы в воздухе такая потная спираль сделалась, что непривычному человеку с свежего поветрия и одного раза нельзя было продохнуть”.

Тут как раз последний гвоздик был заколочен – и мастеровые поспешили вслед за казаками.

Платов открыл шкатулку с блохой – и никаких изменений не заметил. Стал донской атаман бранить мастеровых. Они обиделись и сказали, что секрета своей работы не откроют. Пусть везет шкатулку к государю – тот разберется. Платов пуще прежнего разъярился и взял с собой в Петербург левшу.

“Как же вы его от нас без тугамента (документа) увозите”? – попробовали было заступиться товарищи.

Однако Платов вместо ответа показал им свой страшный кулак: “Вот вам тугамент!”

В Петербурге левшу бросили в каземат. Однако Николай Павлович ничего не забывал, призвал он к себе казака. Тот сказал, что, вроде, туляки не смогли ничего сделать. Хотя и врут, что работа была.

– Подавай сюда, – велел царь. – Я знаю, что мои меня не могут обманывать. Тут что-нибудь сверх понятия сделано.

Государь “веры своей в русских мастеров не убавил, а велел позвать свою любимую дочь Александру Николаевну и приказал ей:

– У тебя на руках персты тонкие – возьми маленький ключик и заведи поскорее в этой нимфозории брюшную машинку”.

Александра Николаевна завела блоху, однако та уже никаких “верояций” делать не могла.

Платов в гневе притащил левшу и стал его трепать за волосы. Мастеровой попросил посмотреть на блоху в самый сильный мелкоскоп.

Царь на блоху посмотрел сквозь самое сильное увеличительное стекло и вызвал к себе левшу.

Тот “идет в чем был: в опорочках, одна штанина в сапоге, другая мотается, а озямчик старенький, крючочки не застегиваются, порастеряны, а шиворот разорван; но ничего, не конфузится”.

“Что же такое? – думает. – Если государю угодно меня видеть, я должен идти; а если при мне тугамента нет, так я тому не причинен и скажу, отчего так дело было”.

Левша показал императору, как блоху расположить под микроскопом – смотреть отдельно на ножки и на пяточки.

“Государь как только глянул в верхнее стекло, так весь и просиял – взял левшу, какой он был неубранный и в пыли, неумытый, обнял его и поцеловал, а потом обернулся ко всем придворным и сказал:

– Видите, я лучше всех знал, что мои русские меня не обманут. Глядите, пожалуйста: ведь они, шельмы, аглицкую блоху на подковы подковали!”

Все окружающие увидели в микроскоп подковки на пяточках блохи.

Левша рассказал, что если бы был мелкоскоп, увеличивающий еще больше, то можно было бы увидеть, что на каждой “подковинке мастерово имя выставлено: какой русский мастер ту подковку делал.

– И твое имя тут есть? – спросил государь.

– Никак нет, – отвечает левша, – моего одного и нет.

– Почему же?

– А потому, – говорит, – что я мельче этих подковок работал: я гвоздики выковывал, которыми подковки забиты, – там уже никакой мелкоскоп взять не может.

Государь спросил:

– Где же ваш мелкоскоп, с которым вы могли произвести это удивление?

А левша ответил:

– Мы люди бедные и по бедности своей мелкоскопа не имеем, а у нас так глаз пристрелявши”.

И велел император отправить подкованную блоху обратно в Англию. Вез ее посланник, который много языков знал.

И левшу отправили в Англию. Платов ему самолично сто рублей пожаловал и прислал ему своей собственной водки-кислярки: “Не пей мало, не пей много, а пей средственно”.

“А граф Кисельвроде (на самом деле – Нессельроде) велел, чтобы обмыли левшу в Туляковских всенародных банях, остригли в парикмахерской и одели в парадный кафтан с придворного певчего, для того, дабы похоже было, будто и на нем какой-нибудь жалованный чин есть.

Как его таким манером обформировали, напоили на дорогу чаем с платовскою кисляркою, затянули ременным поясом как можно туже, чтобы кишки не тряслись, и повезли в Лондон. Отсюда с левшой и пошли заграничные виды”.

Всю дорогу левша русские песни пел, только припев заграничный: “Ай люли-се тре жули”.

По приезде в Лондон левша отправился в “пищеприемную комнату”, а “те лица, которым курьер нимфозорию сдал, сию же минуту ее рассмотрели в самый сильный мелкоскоп и сейчас в публицейские ведомости описание, чтобы завтра же на всеобщее известие клеветой (фельетон) вышел”.

Английские мастера стали левшу поить и расспрашивать, насколько он арифметику знает. Сожалели англичане, что мастерство в руках у левши большое, а знаний мало. Вот и не смог он рассчитать, что подкованная блоха не сможет танцевать.

Звали левшу остаться в Лондоне, обучиться наукам и стать на всю Англию знаменитым мастером. Но левша предан был родине, родной вере и родной семье. Да и жениться бы он хотел на православной русской девушке, не хочет англичанкам голову морочить.

“Только и уговорили его на короткое время погостить, и они его в это время по разным заводам водить будут и все свое искусство покажут.

– А потом, – говорят, – мы его на своем корабле привезем и живого в Петербург доставим.

На это он согласился… Смотрел все их производство: и металлические фабрики, и мыльнопильные заводы, и все хозяйственные порядки их ему очень нравились, особенно насчет рабочего содержания.

Всякий работник у них постоянно в сытости, одет не в обрывках, а на каждом способный тужурный жилет, обут в толстые щиглеты с железными набалдашниками, чтобы нигде ноги ни на что не напороть; работает с обучением и имеет себе понятия. Перед каждым на виду висит долбица умножения, а под рукою стирабельная дощечка: все, что который мастер делает, – на долбицу смотрит и с понятием сверяет, а потом на дощечке одно пишет, другое стирает и в аккурат сводит: что на цыфирях написано, то и на деле выходит. А придет праздник, соберутся по парочке, возьмут в руки по палочке и идут гулять чинно-благородно, как следует”.

К удивлению англичан, больше всего русского мастера заинтересовал уход за старым огнестрельным оружием. Он все засовывал палец в дуло и очень огорчался, о чем-то ему нужно было срочно предупредить русских военных командиров.

Левша стал рваться обратно домой.

– Мы на буреметр (барометр), – говорят, – смотрели: буря будет, потонуть можешь; это ведь не то, что у вас Финский залив, а тут настоящее Твердиземное (Средиземное) море.

Англичане удерживать его не стали, одели потеплее и подарили на память золотые часы.

А вот подшкипер на судне, которое везло левшу на родину, оказался не столь благороден. Стал он с левшою держать пари: кто кого перепьет.

Нехорошее это было пари. Шли шкипер и левша вровень: “когда один, глянув в море, увидал, как из воды черт лезет, так сейчас то же самое и другому объявилось”.

Чуть из-за глупого этого пари англичанин не выбросил тульского мастера за борт. Да матросы вовремя их остановили.

Капитан велел “их обоих вниз запереть и дать им рому и вина и холодной пищи, чтобы могли пить и есть и свое пари выдержать, – а горячего студингу с огнем им не подавать, потому что у них в нутре может спирт загореться.

Так их и привезли взаперти до Петербурга, и пари из них ни один друг у друга не выиграл; а тут расклали их на разные повозки и повезли англичанина в посланнический дом на Аглицкую набережную, а левшу – в квартал.

Англичанина лечить стали, а левшу полицейский стал расспрашивать. А тот так ослабел, что ничего не говорит, а только стонет.

Отобрали тут у несчастного и деньги, и часы золотые, и даже платье теплое. Стали полураздетого по больницам возить”.

“Привезли в одну больницу – не принимают без тугамента, привезли в другую – и там не принимают, и так в третью, и в четвертую…”

По пути беднягу еще и колотили нещадно.

Наконец один лекарь подсказал, что надо свезти больного в “простонародную Обухвинскую больницу, где неведомого сословия всех умирать принимают.

Тут велели расписку дать, а левшу до разборки на полу в коридор посадить”.

Английский же шкипер быстро пришел в себя и отправился искать своего русского камрада, причем нашел его на удивление быстро.

Левша все еще пребывал в коридоре на полу и словно бы бредил:

– Мне бы, – говорит, – два слова государю непременно надо сказать.

“Англичанин побежал к графу Клейнмихелю и зашумел:

– Разве так можно! У него, – говорит, – хоть и шуба овечкина, так душа человечкина.

От графа шкипера выгнали, он отправился к Платову, а тот, будучи в полной уже отставке, направил его к генералу Скобелеву.

Скобелев направил к левше православного лекаря Мартына-Сольского, но спасать умирающего было поздно, голова его была разбита полицейскими о парапет. Единственное, что смог он выговорить перед смертью:

– Скажите государю, что у англичан ружья кирпичом не чистят: пусть чтобы и у нас не чистили, а то, храни бог войны, они стрелять не годятся.

Однако генералы лекаря к царю не допустили и от себя прогнали.

А вот доведи они слова левши в свое время до государя, – “в Крыму на войне с неприятелем совсем бы другой оборот был”.

“Таких мастеров, как баснословный левша, теперь, разумеется, уже нет в Туле: машины сравняли неравенство талантов и дарований, и гений не рвется в борьбе против прилежания и аккуратности.

Работники, конечно, умеют ценить выгоды, доставляемые им практическими приспособлениями механической науки, но о прежней старине они вспоминают с гордостью и любовью. Это их эпос, и притом с очень “человечкиной душою”.