История русской литературы
Л. М. Борисова, Е. Г. Демина
Соцреалистический канон и канонический текст (творческая история рассказа Ф. Гладкова “Вдохновенный гусь”)
История советской литературы свидетельствует, что многие образцовые произведения социалистического реализма признавались таковыми не сразу, а лишь после неоднократной переработки. Еще в советское время текстологи констатировали: ” спецификой изданий произведений советской литературы является то, что почти все они несут на себе большую или меньшую редакторскую
Цель статьи – сопоставить разные редакции рассказа Ф. Гладкова “Вдохновенный гусь”.
“Вдохновенный гусь” завершает “Маленькую трилогию” – цикл рассказов, посвященный знаменательным симптомам социальной жизни конца 1920-х годов. Здесь, может быть, первым в русской литературе Гладков запечатлел тип сталинского сексота и показал, как репрессивный механизм, отработанный на “социально далеких” и “социально близких”, начинает действовать против “своих”. Из рассказов “Маленькой трилогии” “Вдохновенный гусь”, по свидетельству С. В. Гладковой, подвергся наибольшей правке, которая началась уже в 1930-е годы. Последняя, наиболее радикальная правка была проделана Гладковым в 1958 году для очередного собрания сочинений. Усилия писателя с самого начала были направлены на удовлетворение того главного требования, которое на протяжении всех лет ее существования советская власть предъявляла к литературе, – “усилить роль партии”.
В журнальном варианте рассказа секретарь партячейки Дубков, с его развязным хохотоком, еще очень далек от того идеала, который утверждался соцреализмом. Парторг здесь не только не всеведающий мудрец, но сила, едва ли не противостоящая положительному герою. “Плевать я хотел (хохоток) на ваш распорядок. Катись, пожалуйста, телячьей колбаской (хохоток). Я бы тебе задал вздрючку. Не чванься, пожалуйста, и не показывай гонора. Ну? (хохоток). Где же у тебя коммунистический стержень?” .
В журнальном варианте Дубков, по словам С. Ф. Гладковой, напоминает “комедийный персонаж” . В следующей версии рассказа посерьезневший секретарь парторганизации по-приятельски относится к Мухину, но в его противостоянии с Будашом видит обычную склоку. В редакции 1935 года об этом герое еще можно прочесть: “Дубков осторожно, на мой взгляд, очень нерешительно подходил к людям.
Разговор с активистами у него вышел шершавый: между ними произошла горячая перепалка, и опять как будто единомыслия не оказалось” . Дубков оказывался знатоком партийной теории (“Знаю я этих леваков и загибал. Тут, дорогой, не только словесная трескотня, тут уж – план работы… Этакие приемчики… подпольная борьба со всей стратегией и тактикой” ) и одновременно человеком, лишенным всякого, не только политического, но и житейского опыта, предлагавшим скорую и простую расправу с Будашом: “Я его вызову к себе, Мухин, и намылю ему шею” . Только в редакции 1958 года Дубков, наконец, предстал опытным, дальновидным политиком, умело направляющим действия Мухина, и из малопривлекательного аппаратчика превратился в обаятельного и умного руководителя.
Журнальный вариант
“У него была странная привычка дробить свой голос ребячьим хохотком. Нос свертывался на левую сторону, одна бровь взлетала высокой дугой, другая туго давила на прищуренный глаз. А глаза маленькие, мышиные, но смотрели на людей очень лукаво с подмигиванием ” .
Редакция 1958 года “Вошел Дубков – секретарь нашей парторганизации, седенький, но румяный, всегда уверенно-спокойный и жизнерадостный. С первого же взгляда он располагал к себе и бесхитростной улыбкой, и молодыми глазами” ; “Дубков, как обычно, с открытым добродушным лицом и с умной усмешкой в глазах, вошел ко мне уверенно и размашисто” .
Новый Дубков искушен в кабинетных интригах. В 1958 году в этом герое ничего не осталось от того пролетария – партийца, привыкшего больше работать руками, чем головой, который в 1930 году простодушно признавался: “Черт его знает, в этой советской ячейке башку потеряешь… на заводе – другое дело: там – своя братва” .
Мухин долгое время во всех отношениях превосходил у Гладкова своего дурашливо похохатывающего партийного начальника, но в 1950-е годы наивный реализм в советской литературе был окончательно побежден “социализмом”, и герои поменялись ролями. В последней редакции рассказа соблюдена положенная субординация: нижестоящий партиец не к месту шутит, “беззаботно” недопонимает суть дела, а вышестоящий – одергивает его, укоризненно качая головой, разъясняет ситуацию.
Редакция 1935 года
“- Ну, Мухин… Кажется, мы влипаем в скверную историю.
– Да, секретарь. Кажется, уже влипли. Не находишь ли ты нужным прекратить ее в самом начале и призвать кого следует к порядку? Нам некогда этим заниматься, ты знаешь.
– Как не знать… Ежели мы будем этими антимониями заниматься, так промфинпланы будут выполнять крысы и луна на небеси. Я вот не понимаю только одного, как это ты позволил себе замешаться в грязное дело?
– То есть, в какое грязное дело? Я тебя, друг, не понимаю.
– Ты не понимаешь, и я не понимаю. Так кто же распутывать будет? Твой автомобиль или господь бог? (Хохоток)… Охота тебе была затрагивать этого парня. Ведь он же не спустит ни одного неосторожного слова: насчет идеологической линии он собаку съел. Выступил ты тогда очень уж против шерсти, бросал ему какие – то намеки, а прошлое у тебя самого не столь важное. Сам же ты и кашу заварил.
– Ну, знаешь что, милый мой. Парень ты простой, рабочий… не заражен еще этой интеллигентской отравой. Так вот я скажу тебе откровенно в лоб: ты струсил” .
Редакция 1958 года
– Ну, как подействовала на тебя сегодняшняя статья, товарищ Мухин? С большим пылом и жаром написано сочинение. А мишень-то – вот она! Это только Будаш может так художественно из мнимости сделать видимость.
– Да, провокатор с большим опытом, – беззаботно похвалил я автора. – Как будто ничего конкретного и как будто к бдительности призывает, а чувствуешь – будоражит, науськивает… Удивляюсь, почему не сняли его после того, как он затравил двух ваших работников.
– Да, сошло…- смущенно усмехнулся Дубков. Не разобрались.
– А все-таки, куда он стреляет, товарищ Дубков?
Дубков с недоумением посмотрел на меня и с упреком покачал седой головой.
– Не умеешь притворяться младенцем, Мухин. Для того чтобы легче было избивать старые кадры, он стреляет в тебя. Хоть ты и чист, а следы от грязных лап на тебе остались. Удобная мишень. Имя не названо, но смута посеяна. Люди в панике сами будут бросать грязью друг в друга. Паника рождает предателей и клеветников.
“Уверенно-спокойный и жизнерадостный” Дубков образца 1958 года несравненно прозорливее Мухина, на этот раз от секретаря не скрыта не только самая сущность Будаша, но и его далеко идущие цели: ” разложение сеет в учреждении… и не только у нас… Знакомый троцкистский прием. Хлопот будет много с этим “вдохновенным гусем”… Хочет взлететь высоко – как же, государственный ум! – да только где упадет… Не только нашу служилую публику, но и комсомольскую молодежь залихорадило” . В редакции 1958 года и у комсомольского актива открылись глаза на Будаша, даже молодым стало ясно, что, нанося удары по Мухину, “вдохновенный гусь” метит в парторга. “Он (Будаш. – Л. Б., Е. Д.) насолил сейчас тебе больше, чем товарищу Мухину” , – говорит Вася Трягин Дубкову.
В редакции 1958 года Дубков неотличим от другого “правильного” коммуниста – друга Мухина по боям гражданской войны Макара. Однако и в окончательном варианте рассказа секретарь партячейки не спешит с утверждением справедливости. “Хотел я поднять это дело со статьей, да мне указали, что пока не следует устраивать шумихи” . (Примечательно это анонимное “указали”, столь же распространенное в советской жизни, как и другой эвфемизм – “есть мнение”. Точно передавая реалии эпохи, писатель воспроизвел и этот знак строжайшей партийной конфиденциальности.)
В 1930 же году партийное руководство вело себя просто двусмысленно. Тот самый товарищ Макар, от одного только общения с которым Мухин “делался полнее, сильнее и глубже” , не раз охлаждал друга-правдолюбца: “У вас там заварилась склока. Это ты, голубчик, брось. В этом я тебя не поддержу” ; ” Сам посуди: как же не поверишь, когда на тебя прут со всех сторон? Твой вопрос будет обсуждаться в секретариате. Поступили какие-то материалы. Не везет тебе. Как ни говори, но в этой кутерьме есть, по-видимому, и твои грехи. Кажется, придется тебя снять Изложи все это на бумаге – факты, документы… Посмотрим” . Лишь после такого официального предисловия “он ласково, с хитренькой усмешкой” потрепал Мухина по плечу: “Знаю я тебя, мой друг… знаю и понимаю… Я поддержу тебя. Ты для меня – получше всякого документа” .
Поражение Будаша поначалу оказывалось у Гладкова заслугой не партийного руководства, а “выжиги и канцелярской крысы” Несмолкаева, который, как истинный бюрократ, “мотал, мотал” и в конце концов “перемотал” Будаша1.
1 Рапповская критика незамедлительно поставила это писателю на вид: ” не движение действительности с неизбежностью выявляет ее пороки, не парторганизация находит в себе силы для извержения чужеродного тела – помогает слепой случай” .
В первой редакции дело заканчивалось невразумительным гимном партаппарату: “Аппарат – не бездушный винегрет, а сердце причудливой нежности: на раздражение оно отвечает отражением” ; “…Это, Григорий Иваныч, очень просто и диалектически последовательно. Вы глядели через ножницы, то есть через принцип и статику, а практическая динамика шла перед вами, за вами и мимо вас – по спирали: кто кого перемотает. Вы болели принципом, а я не должен был болеть, мне это не положено: я должен был чувствовать аппарат” (курсив автора. – Л. Б., Е. Д.). В окончательном варианте рассказа финал представляет собой настоящий апофеоз справедливости: “Заседание расширенного бюро партколлектива было многолюдное. Атмосфера с самого начала была напряжена до того, что каждый испытывал электрические разряды в сердце” .
В ходе правки устранялось все, что прямо или косвенно могло быть истолковано как легковесность в характеристике партии, ее руководства и идеологии. В журнальной версии герой рассказа мог себе позволить скептический отзыв о талантах идеолога Будаша: “Идеология, предназначенная как орудие травли и террора” , в 1958 году он был снят. В 1930 году Мухина осеняло, что на поприще идеологии Будаш непобедим: “Тут нужны были иные способы и формы борьбы. Во всяком случае – не идеология. Он очень ловко владел этим оружием” . В 1958 году этот вывод был смягчен: “Тут нужна была тонкая дипломатия и уменье владеть собой, как в шахматной игре” . В журнальной версии “несвоевременные мысли” о жизни и идеологии, снятые позже, высказывал Несмолкаев: ” вы все насчет человека помышляли и об его идеологии. А все дело в том, что человек в процессах – ничто. Вы все бешено упор держали на идеологию и поведение, а вас били идеологистикой и планомерной повадкой. . Закон приспособления вы не усвоили” . В тон Несмолкаеву в растерянности шептала Оврагина: “Теперь с человеком можно делать, что угодно… Разве в этом – революция людских отношений?” . В процессе редактирования исчезали такие сильные выражения, как “террор” (“Это был террор, который приводил в трепет людей не робкого десятка” ), “травля” (“Как ты воспринимаешь ту непрерывную травлю работников, которая ведется под инспирацией Будаша?” ; “Затравили девчонку”, “Я думал о том, как бы освободить ее от этой травли” ).
Исчез и большевистский жаргон, столь характерный для партийной среды 1920 – 1930-х годов: “Не разводите идиотских антимоний…”, “ты несешь какую-то чушь”, “Чего ерепенишься… взгреют по первое число”, “Ты говоришь невообразимый кавардак…”, “Я бы тебе задал вздрючку..”, “не чванься”, “жирное комчванство”, “не валяй вавилу”, “что вы плетете околесицу”, “я опираюсь на массы”, “разнесем вас вдрызг”, “нет оснований пороть горячку”, “буза” и т. п.
В редакции 1935 года снят приятельский телефонный разговор Будаша с “очень авторитетным партийным работником” в сцене вечеринки. В редакции 1958 года писатель “запамятовал” впечатление героя от заседания партячейки, правдивость которого не вызывает сомнений: “Доклад был информационный и, как полагается в таких случаях, довольно схематичный и скучный. Выступали после доклада очень неохотно, с натугой” . Из речи Будаша на том же собрании автор убрал призыв “догнать и перегнать Америку” .
Стараясь подчеркнуть принципиальный характер конфликта Мухина с Будашом, автор добавил в некоторые диалоги партийной риторики:
Журнальный вариант – А вы, оказывается, большой ловкач, товарищ Будаш. Но ведь я тоже никогда не сдавался в борьбе. Я и сейчас смотрю на нашу действительность как на борьбу во имя великих идеалов. А такая борьба отрицает всякую скверну. Революционер должен быть честен и чист до конца. Таким я был и останусь до гроба.
Редакция 1935 года – Видите ли, товарищ Будаш. Слишком уж вы быстро налетаете. Сразу как-то бьете крыльями по лбу. Почему и с какой стати я должен вам благоприятствовать? Вы предлагаете мне сделку. Какую? Во имя чего? Я признаю только дело, а торговлишку считаю делом нечестным. А стиль коммуниста – это правдивость и ответственность. Революционер должен быть честен до конца. Истинная революционность определяется не только силой классового сознания, но и тем, стал ли идеал будущего моей плотью и кровью. Если же идеал только словесная формула, и не моя жизнь, – революционера нет: это оппортунист, приспособленец, карьерист. Героизм борца и революционера – в беззаветном самопожертвовании. Эгоцентристы революционерами не бывают. Они могут быть даровитыми и сильными людьми, но их идеал только в себе и только для себя.
В правке 1935 года снят снижающий образ партийца эпизод, в котором Мухин по-барски грубит лифтеру: “Парень в позументе охально взглянул на меня и подморгнул, кивая на Оврагину. Он точно ударил меня по лицу, и я, хватаясь за полированные стенки, рявкнул с облегчением:
– Это еще что такое? Идиот! Ты не умеешь держать себя прилично.
– А что такое? Чего орешь? Я – не холуй какой, я – член профсоюза.
– Сиди на своем месте и спрячь свою глупую морду, скот” .
От редакции к редакции менялось и “лицо коллектива” в рассказе. В журнальном варианте после печатных выступлений Будаша Мухину пришлось столкнуться с бойкотом сослуживцев, особенно партийцев. “В учреждении около меня образовалась пустота. Раньше ко мне часто заходили поговорить, посоветоваться, подискутировать товарищи, теперь же они точно избегали меня. Мы встречались, здоровались и расходились. Почему-то особенно возненавидели меня некоторые комсомольцы и отдельные служащие коммунисты. Они открыто издевались надо мною за моей спиной, но издевались трусливо, противно: стоило мне обернуться – они немели и делали невинные глаза” .
В правке 1935 года весь эпизод травли Мухина был снят (у героя появились не только противники, но и союзники), а восстановленный в 1958 году не отличался искренностью: “Но вокруг меня образовалась пустота. Раньше ко мне часто заходили поговорить, посоветоваться, подискутировать товарищи, теперь же они были холодно-учтивы: встречались, здоровались, притворно улыбались и на заседаниях были деловитозамкнуты и немногословны, но я видел, что не только ко мне была настороженность; люди чуждались друг друга и вели себя как-то боязливо, с оглядкой” .
В первой редакции не было и речи о каких-либо улыбках и учтивости, хотя бы даже притворной. “Некоторые комсомольцы” и “отдельные коммунисты” – образец советской “политкорректности” (партия не любила обобщать, когда дело касалось теневых сторон советской жизни) – тонули в таком множестве выразительных деталей, которые не давали свести дело к частному случаю. О настроениях, царивших в коллективе, говорилось без тени дипломатичности: “Атмосфера стала очень тягостной. Люди замолкли, превратились в работающие механизмы, прятали свои глаза и мысли. Общение стало формальным, служебным, ненавистным, и все, как проклятые, чувствовали над собой некий грозный дамоклов меч. Никогда еще, кажется, не было такого нудного одиночества среди товарищей” . Не лучше чувствуют себя и другие герои рассказа. У одного из них “глаза ослизли и осовели от страха” , у другой “в глазах ныла тоска и отрава”, “Она оглядывалась и ежилась, как затравленная” , об остальных сказано: ” они его (Будаша. – Л. Б., Е. Д.), может быть, и ненавидят, но бешено боятся” . О себе самом Мухин говорит: “Меня глушили, как рыбу, напористо, штурмом” . Первые две характеристики исчезли в редакции 1935 года, три последних были сняты в 1958 году.
Максимум поддержки, который герои рассказа могли себе позволить в отношении к опальному товарищу, – “конспиративное” рукопожатие: ” комсомолец очень крепко и продолжительно жал мне руку, точно в этом рукопожатии он хотел передать мне какую-то конспиративную мысль” .
Атмосфера в мухинском учреждении в 1930-е годы была такой, что все остерегались и боялись всех. “Вы – на прицеле… следят” – предупреждал героя в 1930 году Несмолкаев. Но в 1935-м тот же Несмолкаев, поначалу сыгравший главную роль в разоблачении Будаша, внушал Мухину ужас: “И я опять увидел, что Несмолкаев следил за мною – учитывал каждый мой шаг, каждую встречу с людьми. Мне вдруг стало жутко: ведь этот тип действительно играет какую-то зловещую роль, в его преданности есть что-то преступное. Я вспомнил, что он интересовался каждой мелочью в наших отношениях с Будашом, как ловко и невинно он подслушивал когда-то нашу беседу, как подбирал мои бумаги со стола. Что он еще мог делать? Красть мои письма? Подделывать документы?” . От всего этого комплекса чувств в 1958 году осталось только: ” я не сводил с него глаз и думал: можно ему доверять или нельзя? Действительно ли он человек верный и не наушник?” . В редакции 1930 года далее шло заключение: “в душе я все-таки относился к нему подозрительно” , в редакции 1958 года оно также было снято.
В журнальной версии рассказа герои живут в постоянной опасности политических обвинений, со всеми вытекающими отсюда последствиями. О записках, которые Будаш направлял Несмолкаеву в 1930 году, сказано: “Это были настоящие краткие приказы по созданию клеветы на Мухина – нелепой, чудовищной до изумления. Например: нужно пустить слух, что Мухин – преступный тип, что он продался враждебному вредительскому элементу и так далее и тому подобное” . В 1935 году этот фрагмент был снят, а в редакции 1958 года выглядит как самое общее обвинение в антисоветчине, впрочем, тоже небезобидное. “Это были краткие доносы на Мухина. Например, что Мухин, пользуясь своим положением, соблазняет подчиненных девиц, что он презирает молодежь, что он считает рабочих и крестьян способными только на физический труд, а партию – диктатором над пролетариатом, ему же, мол, социализм не нужен” .
В журнальном варианте рассказа герою давали важный по тем временам совет, снятый в редакции 1958 года: не доверять товарищам: “Вы, Григорий Иванович, напрасно расточали искренность… Слишком уж вы доверчивы. Они перед вами бешено рассыпались, как верные друзья и единомышленники, а сейчас пойдут к Будашу и распишут вас, как в водевиле. Поглядите, еще в стенгазете изуродуют” . Другой, столь же дельный совет – “механизироваться”: “Никогда не надо давать повода для карикатур, – надо быть осторожным. Как это до сих пор ты не научился механизировать себя? Ну, почванился, закусил удила. Поискрен – ничал – потешил нутро. Глупо это. Вот и взгрели. Этим шутить нельзя. Идеологически надо всегда быть начеку. С газетками надо дружить. Будешь протестовать и оправдываться – еще больше виноват будешь, и тогда нагреют уж по первое число. Ты – в системе. Механизируйся” .
После 1937 года “искренничание” вышло из партийного обихода, и в редакции 1958 года от этого эпизода осталось только: ” Никогда не надо давать повода для карикатур, – надо быть осторожным. Ну, почванился, закусил удила. Чего ерепенишься? Будешь протестовать и оправдываться – еще больше влипнешь. . Однако и в редакции 1958 года уцелела брошенная кем-то в спину Мухину реплика: “Ну-с, Мухин, берегись: придется барахтаться одному. Никто не поддержит. Служилая публика” .
Героям рассказа уже в 1929 году было ясно, что в открытую бороться с системой бессмысленно, а оградить себя от лжи, “призраков” можно только при помощи хитрости, бюрократического крючкотворства, интриг: “Дело, Григорий Иваныч, именно не в фактах, а как раз в этих призраках. Факты не страшны – страшны именно призраки. Всякая бешеная история всегда творится из призраков: чем больше запутанности, тем больше рождается вопросов, неясностей и всяких неизвестных иксов. Туго вам придется, Григорий Иваныч.
– Ну что вы каркаете? Мне нечего бояться.
– Да уж поверьте мне. Я знаю эти дела. По-моему… это дело, конечно, ваше… но… по-моему, вам бы тоже надо начинать с этих призраков. С призраками бороться можно
только призраками… Он мотает клубок, и вы мотайте… Кто кого перемотает…” .
Удивительно, но столь компрометирующий партийную систему диалог с минимальными стилистическими изменениями сохранился во всех редакциях рассказа.
И все же по-настоящему Мухин и его товарищи овладели искусством фантомной борьбы только в последней редакции рассказа. Хотя в журнальном варианте комсомольский вожак и признавался, что тайно следил за Мухиным, учась у него тактике борьбы (“Эта форма скрытой, подчас неуловимой войны – очень сложна и причудлива” ), однако его комплимент был не особенно оправдан. Дальше того, что “это пахнет троцкизмом”, Мухин в своих объяснениях с Будашом не заходил, а чаще всего ограничивался заявлениями типа: “Вы наглец и авантюрист”, “шулер”. В 1958 году (и это после отрезвляющего 1956-го!) Мухин предлагает разоблачить Будаша “как вражеского агента” , а комсорг Вася Трягин признается, что у него нет сомнений: “У этого авантюриста была одна цель – пробраться к руководству как можно выше. Несомненно, он действовал по заданию…” . Небезынтересно отметить, что популяризаторы прозы Гладкова только под прикрытием репрессивной фразеологии решались говорить о “Маленькой трилогии”. Простой переадресацией обвинений (по принципу “сам враг”, “от врага слышу”) они как бы легитимизировали факт появления у образцового представителя соцреализма, лауреата Сталинской премии первой степени рассказов, по существу разоблачающих власть. “Ценность “Маленькой трилогии” Гладкова в том и заключалась, что она, раскрывая облик врага, его методы действия в новых условиях, воспитывала в советских людях чувство бдительности, срывала с врага маску” . Подобную методологию подсказал своим исследователям сам автор, веривший, что в этих рассказах дал типические образы “вредителей, которые еще имеют возможность проникать в среду рабочего класса и коммунистическую партию” .
Суше, холоднее прозвучала в 1958 году тема реабилитации, затронутая уже в 1930 году. На примирительные слова Макара о пострадавших от Будаша людях – ” поснимали этих партийцев, пожалуй, преждевременно. Они были потом реабилитированы, а газета призвана к порядку” – Мухин в журнальном варианте рассказа отзывался: “Да, Макар, реабилитированы, а вот Шумилин харкает кровью. Это что – нибудь да стоит. Как ни реабилитируй, а человек-то все-таки дискредитирован. Пятно-то все-таки осталось” . В окончательном варианте реабилитацией в политическом деле поставлена точка, после чего оно уже не подлежит обсуждению, последнее слово здесь остается за Макаром, и звучит оно так: “Сначала не разобрались, дело раздули, и они были сняты со строгими выговорами. Но их скоро реабилитировали. Ежели что будет нужно, приходи или звони” . Как видим, в период “оттепели” в советской литературе местами наблюдались сильные “заморозки”.
При доработке рассказа существенной порой оказывалась замена даже одного слова. Если, например, в 1930 году добрые люди предупреждали героя: “Вам каждый пустяк в уголовщину поставят…”, то в 1958 году они выражаются сдержаннее: “в строку”.
Изменяя текст, автор реагировал на политическую конъюнктуру. В журнальной редакции рассказа, к примеру, не однажды упоминается имя Бухарина.
“- Вы далеко пойдете, товарищ Будаш. Я убежден, что скоро настанет время, когда вы не только в вопросах политической практики, но и в теоретических проблемах чувствительно поспорите с Бухариным.
– Бухарин тут ни при чем. Бухарину никто не давал монополии на решение философских и теоретических проблем. У Бухарина – свой путь, у меня – свой. А вы не читали моей большой статьи, направленной против Бухарина? Это по – аграрному вопросу. Здесь он очень путается” .
Именно в 1929 году, когда создавался “Вдохновенный гусь”, звезда Бухарина начала клониться к закату, но для рядовых партийцев его мнение еще было авторитетно и спорить с Бухариным мог только такой отъявленный негодяй, как Будаш. Да и тот, громя скрытых врагов, наряду с Лениным и Сталиным, ссылался и на Бухарина: “Слова товарища Сталина… Еще в двадцать первом году Ильич писал… Товарищ Бухарин достаточно крепко…” . К 1935 году участь Бухарина была уже всем ясна, и автор снял диалог, который теперь мог бросить тень на самого главного героя. А из патетической речи Будаша тогда же наряду с именем Бухарина исчезло и упоминание об Ильиче.
В 1935 году Гладков написал новый финал рассказа. Вместо прежнего подобия пролога с особенным вниманием к Оврагиной, как наиболее пострадавшей, дал патетическую речь Мухина на расширенном заседании бюро. Выступление героя – образец партийного ораторского искусства, где есть и самокритика (“Несмотря на политический и культурный рост масс, мы еще недостаточно бдительны”), и разоблачение врагов (” эти храбрые рыцари скачут из троцкистского стана, выползают из зиновьевского омута”), и ответ на невысказанный, но, как видно, услышанный призыв – перед лицом опасности еще теснее сплотиться вокруг партии: “Они (враги. – Л. Б., Е. Д.) стараются выхватить из наших рук красное знамя. Это знамя мы никогда не выпустим из своих рук и не дадим, чтобы знамя Ленина – Сталина хватали наглые руки политических проходимцев” . От такого финала писатель не отказался и в 1958 году, но убрал упоминание о Троцком и Зиновьеве (их имена все чаще замалчивались), ставший после XX съезда неуместным призыв к бдительности и имя Сталина.
В каждом из вариантов правки у Гладкова отразился “текущий момент”. Так, в 1935 году в период открыто враждебного отношения к интеллигенции в речи Будаша проскальзывает соответствующая фраза: ” ко мне партийная масса… вашего хотя бы учреждения… относится довольно настороженно. Это вполне, конечно, понятно: интеллигентская организация” . В 1958 году это заявление уже звучало бы архаично и было снято.
Претерпел изменения и образ “вдохновенного гуся”. Уже в 1935 году Гладков опустил многое из того, что понял о таком типе партийца: “этот человек никогда не прощает, я бросил ему вызов, и мне придется неизбежно сцепиться с ним в беспощадной борьбе не на жизнь, а на смерть” ; “этот человек готов на все, он в следующий момент может превратиться в свирепого волка, он не остановится ни перед грязью, ни перед клеветой, ни перед провокацией, чтобы устранить меня с своего пути. Мне стало даже жутко от этих глаз ” ; “В рабкоровской организации он был диктатором, а в секции печати подавлял всех, и его предложения принимались без прений. Спорить с ним или возражать ему было дико: тот, кто осмеливался на такую дерзость, объявлялся противником генеральной линии партии. Раз против Будаша – значит, против партии. Такой смельчак мгновенно оставался одиноким, и его травили до тех пор, пока он не исчезал или не раскаивался” .
В ходе правки значительно сократились саморазоблачительные монологи героя, исчезли признания, вроде: “В наши дни никак нельзя обойтись без нахальства, без наглости, даже без хамства. Я не отвергаю и подхалимства и холуйства: это, как вы знаете, большая сила, которая составляет целые полки и армии” , “Вы – честны и целомудренны, а с этими атрибутами вы будете биты” . В 1958 году были убраны особенно откровенные высказывания Будаша – редактора газеты, знающего дело изнутри, – о характере большевистской печати: “Целые полки она уничтожает без остатка. Она правду может в два счета выдать за ложь, а клевету за истину. Она может из ничего создать все и – наоборот. Все талантливое бери в плен и обрабатывай всеми способами – обманом, лестью, рекламой, чем угодно. А если не дается – бей беспощадно, режь до конца, трави всеми собаками, какие есть в твоей критической псарне. Убьешь талант, нужный для республики, – не беда: много народится других талантов, которые уже будут наши” .
С годами умереннее оценивались политические амбиции героя. В 1958 году Мухин ограничивается замечанием: “Вы хотите стать вождем, властителем дум… А для того, чтобы стать вождем, нужно немного – уметь создать себя” , тогда как в 1930 успевал попутно набросать и портрет вождя: ” вы созданы для того, чтобы быть вождем, властителем дум, полководцем… командовать хочется, товарищ Будаш, быть непререкаемым авторитетом, мировой фигурой… по ступеньке – выше и выше… ” . “Вождем” Будаш оставался и в 1935 году: “Они хотят быть кумирами, вождями, трибунами, любимцами масс” .
В окончательной редакции рассказа вся история с Будашом выглядит как частный, хотя в своем роде и исключительный случай: “Как-то на общем собрании нашей парторганизации…”. Но долгое время Будаш толковался Гладковым как явление широко распространенное2.
2 Бдительный читатель писал по этому поводу в литературные инстанции: ” грозное обобщение в конце рассказа о том, что Будаш – это не отдельное явление, а тип, который создался будто бы “в нашей действительности в процессе накопления и формирования наших кадров”, лишено основания и в корне ложно. Значение Будаша в рассказе чрезвычайно раздуто. Будаш выглядит как некий “непобедимый” человек-символ” .
Еще в 1935 году это “факт большого общественного значения”. “Что такое Будаш? Это не единичная и не эпизодическая фигура, это – тип, который создался в нашей действительности…” . И в 1930-м, и в 1935 году рассказ начинался рассуждением о зловредных мухоморах: “…В нашем быту, очень тучном для произрастания всякого рода грибов, удивительно быстро плодятся и множатся чудесные мухоморы. Такие мухоморы в нашей среде мучительно жизнедеятельны и неотразимы. И особенно жарко расцветает пылающий шлем в наиболее отвлеченной области – на идеологических высотах. Их дерзновенность там подавляет, голос их звучит, как колокол, они безапелляционно объявляют себя единственными носителями подлинной ортодоксии. Они уже не просто говорят, а провозглашают, и не идут вместе с другими, а водительствуют, гордо, с особой выдержкой, с этаким нахрапцем и самоуверенностью избранников. Я как ответработник и хозяйственник много встречал всякого рода людей и привык относиться к каждому человеку с большой долей недоверия” . Заметив, что история “еще не завершила своего конца”, автор далее бросает замечательную реплику: “Впрочем, эти современные истории и не завершаются: их конец – только начало новой истории, как бы звено некоей бесконечной цепи однородных событий” . Повествование, начинавшееся с многоточия, заканчивалось предупреждением: “Его (Будаша. – Л. Б., Е. Д.) угнали на окраину. Но уже и сейчас доходят слухи, что он там гремит и блещет. Он там подвизается где-то по культурной линии и, конечно, занимается идеологией” . В 1935 году финал, несколько, правда, неопределенный, уже обнадеживал: “Постановление было простое: дело передать в контрольную комиссию и просить обком снять Будаша с редакторского поста” . И наконец, в 1958 году судьба Будаша решена окончательно и бесповоротно: “Его сняли с работы в газете и исключили из партии” .
Современные исследователи выделяют несколько этапов в бытовании соцреализма: протоканон (1920-е годы), собственно канон (1930 – 1950-е), деканонизация (1953 – начало 1970-х), постканоническая ситуация (с начала 1970-х – едва ли не до 1990-х) . Протоканон, как видно из анализа творческой истории рассказа Гладкова, изобиловал жизненной правдой, которая от редакции к редакции все более становилась полуправдой. Но вопреки схеме наиболее жесткий вариант соцреалистического канона представляет собой редакция 1958 года. Как ни парадоксально, соцреалист был окончательно “сформован” к тому времени, когда стал очевиден внутренний крах большевизма.
(2 votes, average: 5.00 out of 5)Л. М. Борисова, Е. Г. Демина