“Идет новый помещик, владелец вишневого сада!”

Лопахин относится к Раневской с необыкновенной нежностью. Кажется, он ее по-настоящему любит. Во всяком случае, нет оснований сомневаться в его готовности помочь владельцам вишневого сада. Но понять Раневскую он просто не в состоянии.

Почему она, как ему кажется, так равнодушна к судьбе имения? Почему ничего не предпринимает, не спешит, например, просто вырубить вишневый сад и тем самым мгновенно добыть много денег? С негодованием и одновременно с какой-то растерянностью Лопахин восклицает, обращаясь к Гаеву и Раневской: “Простите, таких

легкомысленных людей, как вы, господа, таких неделовых, странных я еще не встречал.

Вам говорят русским языком: имение ваше продается, а вы точно не понимаете”.

В этой реплике есть одно ключевое слово – неделовые люди. В современной литературе несколько раз вспыхивали дискуссии по поводу делового человека: хорошо это или плохо, нужен ли нам сегодня деловой человек, как совместить деловые качества и подливную духовность и т. д. Вот Лопахин – деловой человек, в этом нет сомнения. Для него дело всегда на первом плане.

Поведение Гаева и Раневской кажется ему странным и совершенно необъяснимым прежде всего с позиции трезвого расчета и выгоды. И действительно, почему они медлят? Почему не спешат принять его предложение? Ведь он в первые же минуты встречи с торжеством сообщает Раневской нечто “очень приятное, веселое”: “Не беспокойтесь, моя дорогая, спите себе спокойно, выход есть…”

Для Лопахина уничтожение вишневого сада разумно и вполне целесообразно, потому что выгодно. Но он никак не может понять, что для Раневской и Гаева критерий выгоды решающего значения не имеет. Просто они твердо убеждены в том, что красота не продается…

В этом и состоит причина взаимного непонимания.

Лопахин живет даже не по часам, а буквально по минутам; он и других действующих лиц все время подгоняет: “Господа, имейте в виду, до отхода поезда осталось сорок шесть минут”. Какая точность! Не сорок пять, не пятьдесят, а именно сорок шесть.

Важно отметить, что работает Лопахин с явным удовольствием, работа приносит ему несомненное внутреннее удовлетворение; тогда, говорит он, “кажется, будто мне известно, для чего я существую”.

Возможно, это и есть тот самый положительный герой, поисками которого занималась вся русская литература XIX в.? Увы, героя из Лопахина не получилось. Он сам ощущает собственную внутреннюю несостоятельность, даже ущербность. Лопахину свойственна настоящая и хорошая жажда духовного, он уже не может жить только в мире барышей и чистогана. Но как жить иначе, он не представляет.

Отсюда трагический отсвет, который лежит на Лопахине, отсюда его нервность, надрывность…

Уж очень необычный купец появился в последней чеховской пьесе! Сам драматург предупреждал, что образ Лопахина нельзя трактовать шаблонно, примитивно. 30 октября 1903 г. Чехов писал жене: “Лопахина надо играть не крикуну, не надо, чтобы это непременно был купец.

Это мягкий человек”. В тот же день Чехов писал Станиславскому: “Лопахин, правда, купец, но порядочный человек во всех смыслах, держаться он должен вполне благопристойно, интеллигентно, не мелко, без фокусов…”

В соответствии с таким замыслом Чехов и стремится показать в Лопахине странное сочетание грубости и мягкости, невоспитанности и интеллигентности. Может быть, причина этого в том, что есть у него, выражаясь современным языком, некие комплексы, от которых он не может избавиться и которые придают его образу несомненный драматизм.

Ермолай Лопахин никак не может забыть, что он – мужик. Врезалась ему в память фраза Раневской, сказанная ею очень давно. Утешая мальчика, избитого отцом, она сказала: “Не плачь, мужичок, до свадьбы заживет…” Любовь Андреевна, разумеется, никак не хотела обидеть его, но все же сказала она не “мальчик”, а “мужичок”… Лопахин слов этих не забыл, все время думает он об одном и том же, и мысли эти не дают ему покоя, как будто ощущает он на себе несмываемое клеймо: “Мужичок…

Отец мой, правда, мужик был, а я вот в белой жилетке, желтых башмаках… Только что вот богатый, денег много, а ежели подумать и разобраться, то мужик мужиком…”

Вскоре после приезда Раневской Лопахин говорит ей: “Мой отец был крепостным у вашего деда и отца, но вы, собственно вы, сделали для меня когда-то так много, что я забыл все и люблю вас как родную… больше, чем родную!”

Значит, было что-то в прошлом такое, что Лопахин силится забыть – и даже утверждает, что забыл, – но нет, не забыл, сидит это в нем, как заноза, и выходит наружу в его монологе в конце третьего действия и в четвертом действии, когда по его приказанию вырубают вишневый сад.

Это тоже не такой уж простой вопрос: зачем, собственно, Лопахин уничтожает чудесный сад? Для денег? Для наживы?

Не только. Была еще одна причина, возможно, и неосознанная им до конца: месть за постыдное прошлое.

“Я купил имение, где дед и отец были рабами, где их не пускали даже в кухню… Приходите все посмотреть, как Ермолай Лопахин хватит топором по вишневому саду, как упадут на землю деревья!”

Сам Лопахин не осознает в себе разрушающего, “звериного” начала. Ему кажется, что действия и поступки его вызваны и оправданы стремлениями высокими и благородными. Он думает о себе как о строителе, творце не просто дачных участков, но какого-то счастливого будущего, новой жизни: “Настроим мы дач, и наши внуки и правнуки увидят тут новую жизнь!”

Конечно, смешны надежды Лопахина на роль дачников в историческом процессе. Но нельзя не обратить внимания на то, что Лопахин не только о сегодняшнем дне думает.

Есть все же в Ермолае Алексеевиче что-то загадочное. В некоторые моменты он оказывается единственным в пьесе, кто приближается к автору. Ему, например, дано подняться на вершину, откуда видна вся земля, вся Россия. “Иной раз я думаю: Господи, ты дал нам громадные леса, необъятные поля, глубочайшие горизонты, и, живя тут, мы сами должны бы по-настоящему быть великанами…” И тут же, рядом какие-то удивительные провалы, срывы, свидетельствующие, что о подлинной, настоящей культурности Лопахина говорить трудно.

Несколько раз он произносит: “До свиданция”. Предположим, что это у него такая шутка. Возможно, но шутка весьма невысокого уровня.

Но и совершенно серьезно он может говорить так: “Это плод вашего воображения, покрытый мраком неизвестности” . И даже в лирически взволнованной его реплике, начинающейся словами “…Господи, ты дал нам громадные леса…”, режет слух сочетание слов “глубочайшие горизонты”.

Но не надо забывать неоднократные предупреждения Чехова, что Лопахин “не купец в пошлом смысле этого слова”. Вот в четвертом действии Петя Трофимов, еще недавно сравнивавший Лопахина с хищным зверем, вдруг признается: “Как-никак, все – таки я тебя люблю. У тебя тонкие, нежные пальцы, как у артистов, у тебя тонкая, нежная душа…”

Как вы понимаете эти слова Пети Трофимова? Как указание на присущие Лопахину черты, которые могли бы приблизить его к миру подлинной культуры, подлинной интеллигентности? Как возможность для него иной жизненной судьбы, иного пути, по которому он все же так и не пойдет?

Приходится снова напомнить, что в художественной системе Чехова обычно нет однозначности в авторском отношении к героям. Так и здесь. Не успели прозвучать слова Пети Трофимова о тонкой и нежной душе Лопахина, как почти сразу же последовала авторская ремарка: “Слышно, как вдали стучат топором по дереву”.

Раневская еще не уехала, а вишневый сад уже уничтожают. Лопахин в очередной раз сконфужен. Он вовсе не давал приказания немедленно рубить деревья, он спешит исправить оплошность: “Сейчас, сейчас…

Экие, право”.

Это они, кто-то другой виноват, не он. Нет, и он тоже. И за это нет ему прощения.