ГУМАНИЗМ ПОДЛИННЫЙ И МНИМЫЙ
Но была одна пьеса, в которой проблема гуманизма заняла центральное место и стала темой произведения. Речь идет о созданной Горьким в 1902 году гениальной философской драме “На дне”, породившей огромную критическую литературу и получившей небывалую по широте и многообразию сценическую жизнь. Не будет преувеличением сказать, что она вошла не только в историю литературы, но и в историю духовного развития человечества.
Существуют две особенно распространенные точки зрения на пьесу “На дне”. Согласно
Другая точка зрения выдвигает на первый план не философское, а социально-бытовое содержание пьесы. Согласно этой точке зрения, Горький обобщил в пьесе все написанное им прежде о босяках и по-новому отнесся к своим излюбленным героям. Такой взгляд также не лишен оснований: нельзя отрицать связи этой пьесы с ранними горьковскими произведениями о “бродячей Руси”, и нельзя не видеть “снижения” – “снижения”, несомненно, намеренного и связанного с идейным и творческим развитием писателя – от Челкаша к Пеплу, от Наташи из рассказа “Однажды осенью” к Насте и даже от князька Шарко к Барону. Но и такой взгляд на пьесу обходит главное в ней, ибо это главное невозможно свести ни к отвлеченно-философским проблемам, ни к эволюции литературных типов и тем. Пьеса “На дне” потому смогла сразу взволновать широкие общественные круги и вызвать ожесточенную идейную борьбу, что затронула нечто жизненно важное, непосредственно влиявшее на судьбы миллионов людей. Правда, многое из того, о чем сейчас пойдет речь, со временем потеряло остроту для читателей и зрителей пьесы. Однако для того, чтобы понять секрет непреходящего значения произведения, надо прежде всего изучить те преходящие конкретно-исторические условия, которые вызвали его к жизни. “На дне” – философская драма, и в ней все интересно постольку, поскольку помогает решению философских проблем.
Однако особенность горьковской философской драмы в том и состоит, что в ней все философское и общечеловеческое неотделимо от глубокого жизненного и конкретно-исторического. Постановка вопроса о том, можно ли и нужно ли доводить сострадание к людям до лжи, до утешительного обмана, полезно это для людей или вредно, спасительно или гибельно, – постановка этого вопроса раскрывается в своем истинном значении лишь в том случае, если мы видим ее неразрывную связь со всей нарисованной в пьесе картиной дна жизни и если мы видим неразрывную связь этого дна с обманчиво блестящей поверхностью породившего его общественного строя.
Недаром же философия драмы “На дне” вызвала сразу настоящую бурю политических страстей. Отношение к пьесе царских властей отмечалось определенностью и ясностью. Николай II заявил, что постановка “На дне” имеет вредное “государственное значение”, а министр внутренних дел Плеве сказал, что эта пьеса дает основание назвать Горького “человеком опасным, вождем партии недовольных революционеров”. Надо признаться, что такая оценка пьесы, проникнутая ненавистью к ее революционной направленности (совсем запретить “На дне”, как и “Мещан”, не позволила обстановка общественного подъема в стране, но эти пьесы не были допущены на сцены “императорских” и народных театров), была ближе к истине, чем многоголосый хор похвал в буржуазнолиберальной печати – похвал тому духу примиренности, которым якобы повеяло от пьесы, от образа проповедника Луки. Те, кто отказался признать положительным героем “жесткого” Нила, признали таким героем “мягкого” Луку.
Статьи, рецензии, интервью, появившиеся в газетах и журналах после премьеры “На дне”, состоявшейся в Художественном театре 18 декабря 1902 года и имевшей феноменальный успех, были потоком восторженных оценок Луки, принимаемого за выразителя авторских идей. “Ложью живет мир. Она одна ободряет его, – восклицал один критик. – Спасибо Луке – Горькому за его лирическую поэму!”; другой благодарил Горького за призыв “уметь прощать”, вложенный в уста “чудесного старца”; третий замечал: “Быть может, Лука есть не кто иной, как Данко, которому приданы лишь реальные черты…”; четвертый делал вывод: “В лице Луки в одностороннее и узко реалистическое творчество Горького вступил свет чистого искусства”.
Сообщая через неделю после премьеры К. П. Пятницкому об успехе спектакля, М. Горький писал: “Тем не менее – ни публика, ни рецензята – пьесу не раскусили. Хвалить – хвалят, а понимать не хотят. Я теперь соображаю – кто виноват? Талант Москвина – Луки или же неуменье автора? И мне – не очень весело”. Горький не захотел обвинить в происшедшем “недоразумении” театр – и был совершенно прав. И. М. Москвин показывал образ Луки во всей его сложности, не допуская ни одного из тех упрощений, которые возникли потом во многих спектаклях: ни изображения Луки как сознательного обманщика, ни трактовки его как положительного героя, выражающего авторскую позицию.
В непонимании пьесы Горький был склонен обвинить себя самого, свое “неуменье”. Сейчас очевидна несправедливость такого вывода: “На дне” заняло прочное место в мировой драматургической классике. Дело было в позиции либерально-буржуазных истолкователей пьесы, которые выполняли в общественной жизни примерно такую же роль, какую выполнял Лука в костылевской ночлежке.
По своему построению, по характеру своего действия пьеса “На дне” еще более сложна, чем “Мещане”. Даже хвалившие пьесу критики склонялись иногда к выводу, что это вообще не пьеса, а ряд слабо связанных друг с другом “сцен” и “картин”, в которых “почти нет развития того, что зовут действием”, “нет структуры”, “нет стержня” и т. д. Разве действие пьесы не течет по нескольким параллельным руслам, почти независимым друг от друга?
В особый сюжетный узел завязываются отношения хозяина ночлежки Костылева, его жены Василисы, ее сестры Наташи и вора Пепла, – на этом конфликте можно было бы построить отдельную социально-бытовую драму или трагедию, в духе пьесы А. Н. Островского “На бойком месте”. Отдельно развивается сюжетная линия, связанная с отношениями потерявшего работу и опустившегося на дно слесаря Клеща и его умирающей от голода жены Анны. Отдельные сюжетные узлы образуются из отношений Барона и Насти, Медведева и Квашни, из судеб Актера, Бубнова, Алешки и других. Может показаться, что Горький дал лишь сумму примеров из жизни обитателей “дна” и что, по существу, ничего не изменилось бы, если бы этих примеров было больше или меньше.
Кажется даже, что он сознательно добивался разорванности действия, деля то и дело сцену на несколько участков, каждый из которых населен своими персонажами и живет своей особой жизнью. При этом возникает интересный многоголосый диалог: реплики, звучащие на одном из участков сцены, как бы случайно перекликаются с репликами, звучащими на другом участке, приобретая неожиданный эффект. Но зачем понадобилось такое многоголосие? Может ли оно оправдать отсутствие единого сюжетного развития, единого действия?
Такое действие здесь есть, как и в “Мещанах”, только носит еще более сложный характер. Чтобы понять его, надо разобраться в том, какую роль играет в пьесе “На дне” Лука. Этот странствующий проповедник всех утешает, всем обещает избавление от страданий, всем говорит: “Ты – надейся!”, “Ты – верь!” Говорит он эго не потому, что действительно ждет перемен в судьбах людей, а потому, что не ждет никаких перемен, – не верит в способность людей изменить жизнь, даже в их способность вынести сознание всей страшной правды жизни. Он не видит для людей иного облегчения, чем мечты и иллюзии.
Как бы мы должны были оценить врача, который исходил бы из убеждения, что все болезни неизлечимы и что его единственная задача – скрыть это от больных? Лука – именно такой врач. Он говорит: “Не всегда правдой душу вылечишь”. В сущности, он уверен, что правдой никогда и никакую душу не вылечишь, да и ничем не вылечишь, а можно лишь смягчить боль с помощью утешительной лжи. И хотя он при этом искренне жалеет людей и искренне хочет помочь им – его проповедь на деле приносит только вред. Она сталкивается со всем тем живым и жизнеспособным, что еще сохранилось в душах обитателей “дна”, и либо терпит поражение, либо ускоряет гибель побежденных.
Из столкновений подобного рода и образуется “сквозное действие” пьесы. Ради него Горькому и понадобились параллельно (как бы параллельно) развивающиеся судьбы разных людей. Это – люди разной жизнеспособности, разной “сопротивляемости”, разной способности верить в человека. То, что проповедь Луки, ее реальная ценность “проверяется” на столь разных людях, делает эту проверку особенно убедительной.
Именно в этом – ключ к пониманию сложности пьесы и к пониманию ее истинного значения. Если бы М. Горький изобразил Луку как лицемерного обманщика, сознательно играющего на страданиях людей и на их смутных стремлениях к лучшей жизни, если бы он не показал его как человека, искренне жалеющего людей и руководствующегося во всех своих словах и поступках именно этой жалостью, – образ Луки не получил бы таких различных толкований в критике и на сцене театров и не вызвал бы таких жарких споров. Но тогда был бы утрачен главный предмет горьковской полемики: “религия рабов”, те религиозно-нравственные и философские учения, в которых выразились настроения миллионов и миллионов людей.
На вопрос Пепла, есть ли бог, – Лука отвечает: “Коли веришь – есть; не веришь – нет… Во что веришь, то и есть…” Размышляя впоследствии о Горьком, Толстой сделал 23 ноября 1909 года следующую запись в своем дневнике: “Читал после обеда о Горьком. И странно, недоброе чувство к нему, с которым борюсь… Например, его изречение: Веришь в Бога – и есть Бог; не веришь в Бога – и нет его. Изречение скверное, а между тем оно заставило меня задуматься. Есть ли тот Бог сам в себе, про которого я пишу и говорю? И правда, что про этого Бога можно сказать: веришь в Него – и есть Он. И я всегда так думал”.
Трудно найти более кричащее противоречие, чем два высказанные одновременно вывода: “Изречение скверное” и “… я всегда так думал”. Трудно найти более наглядное свидетельство разлада Толстого с самим собой, его неверия в им самим созданную веру. И здесь с удивительной ясностью обнаруживается меткость удара, который был нанесен Горьким философии утешительства, проповеди пассивного гуманизма: Толстой узнал в афоризме Луки собственную мысль. Сам он боялся додумать эту мысль до конца, но ее додумал за него – чтобы с тем большей силой ее опровергнуть – автор “На дне”.
В прославлении свободного человека, имя которого “звучит гордо”, нельзя не услышать ответ на призыв Ф. М. Достоевского: “Смирись, гордый человек, и прежде всего сломи свою гордость”. Весь монолог Сатина может восприниматься как опровержение “теории” Раскольникова о существовании двух “разрядов” людей: высшего, способного, как это делали Магомет и Наполеон, “преступать” все законы и создавать новые законы для человечества, и низшего, призванного лишь покоряться. В пьесе “На дне” Горький устами Сатина отвечает на все эти учения и рассуждения: “Что такое человек?.. Это не ты, не я, не они… нет! – это ты, я, они, старик, Наполеон, Магомет… в одном… Это – огромно! В этом – все начала и концы…”
Поскольку учение о “героях” и “толпе” было подхвачено народниками, пьеса “На дне” оказалась направленной и против них, – Горький впоследствии прямо заявлял, что эта пьеса написана в противовес учению народничества.
Злободневно-жизненный материал действительности, отразившийся в философской драме Горького, помогает понять заключенную в ней полемику с учениями, получившими широкое распространение. А эта полемика помогает понять главное в пье-
Се: широкую и страстную постановку вопроса о подлинном и мнимом гуманизме. Горький показал, что иная доброта, иная мягкость может оказаться на деле капитуляцией перед злом (Лука говорит о себе, хитро играя словами: “Мяли много, оттого и мягок”), может оказаться, при всей своей искренности, глубоко антигуманной по реальным результатам. Пьеса учит, что самым высоким и самым подлинным гуманизмом является гуманизм борьбы – активной борьбы против зла.
Ставя вопрос: “Нужно ли доводить сострадание до того, чтобы пользоваться ложью, как Лука”, – Горький решительно отвечал своей пьесой: не нужно! Он писал артистам, исполняющим пьесу “На дне”: “… да здравствует же искусство и те, что служат ему, не страшась изображать суровую правду жизни такой, какова она есть!” Необходимо бесстрашно разрушать все иллюзии – не для того, чтобы оставить людей ни с чем, в состоянии полного безверия, а для того, чтобы помочь им обрести знание реальной дороги, по которой можно прийти к созданию лучшей жизни. Горький говорил своей пьесой: только смело глядя правде в лицо, можно проявить настоящее человеколюбие, – никакая правда не может быть вредна и никакая ложь не может быть полезна подлинному гуманизму.
Огромное значение горьковских произведений 900-х годов заключалось в том, что они в условиях новой эпохи начавшегося революционного движения самих масс заставили задуматься миллионы людей во всем мире над проблемой гуманизма, над тем, что гуманизм может быть подлинным и мнимым. Уже одно то, что Горький вызвал страстные споры на эту тему, бушующие до сих пор, – великая заслуга писателя. Это – один из его самых больших вкладов в духовную жизнь человечества.
(2 votes, average: 2.50 out of 5)ГУМАНИЗМ ПОДЛИННЫЙ И МНИМЫЙ