Роману предшествуют два эпиграфа. Первый взят из книги “Бытие разумное, или Нравственное воззрение на достоинство жизни”. “Каждая минута клянется судьбе в сохранении глубокого молчания о жребии нашем, даже до того времени, когда она с течением жизни соединяется, и тогда когда будущее молчит о судьбине нашей, всякая проходящая минута вечностью начинаться может”. Второй эпиграф взят из А. Блока: “Рожденные в года глухие, / Пути не помнят своего. / Мы, дети страшных лет России, / Забыть не в силах ничего”.
Однако память несуразна
Лишь вечерами из подвала, где обитают приказчики с мальчиками, доносится подавленное пение псалмов и акафистов. Дома у приказчиков отбираются пиджаки и штиблеты, а у мальчиков штаны “. Из такого дома когда-то на первую мировую войну уходит сын Ивана Емельяновича – Донат.
Повидав мир и однажды подчинившись безропотно коммунистам, он по возвращении конечно же хочет все изменить в сонном царстве и для начала отдает отцовский дом Красной гвардии. Доната радуют все перемены в Ордынине, любое разрушение старого. В лесах, раскинувшихся вокруг города, загораются красные петухи барских усадеб.
Без устали, хотя бы в четверть силы, меняя хозяев, работают Таежные заводы, куда давно проведена железная дорога. “Первый поезд, который остановился в Ордынине, был революционный поезд”.
Определяет лицо города и нынешняя жизнь старой княжеской семьи Ордыниных. “Большой дом, собиравшийся столетиями, ставший трехсаженным фундаментом, как на трех китах, в один год полысел, посыпался, повалился. Впрочем, каинова печать была припечатана уже давно”. Князь Евграф и княгиня Елена, их дети Борис, Глеб и Наталья запутались в водоворотах собственных судеб, которые еще больше, до безысходности, затянула родная Россия.
Кто-то из них пьет, кто-то плачет, кто-то исповедуется. Глава дома умирает, а одна из дочерей тянется к новой жизни, то есть к коммунистам. Железная воля, богатство, семья как таковые обессилели и рассыпаются как песок. “Те из Ордыниных, кто способен мыслить, склоняются к тому, что путь России, конечно, особенный. “Европа тянула Россию в свою сторону, но завела в тупик, отсюда и тяга русского народа к бунту…
Посмотри на историю мужицкую: как тропа лесная тысячелетие, пустоши, починки, погосты, перелоги-тысячелетия. Государство без государства, но растет как гриб. Ну и вера будет мужичья…
А православное христианство вместе с царями пришло, с чужой властью, и народ от него в сектантство, в знахари, куда хочешь. На Яик, – от власти. Ну-ка, сыщи, чтобы в сказках про православие было? – лешаи, ведьмы, водяные, никак не господь Саваоф”.
Герои, занимающиеся археологическими раскопками, часто обсуждают русскую историю и культуру. “Величайшие наши мастера, – говорит тихо Глеб, – которые стоят выше да Винча, Корреджо, Перуджино, – это Андрей Рублев, Прокопий Чирин и те безымянные, что разбросаны по Новгородам, Псковам, Суздалям, Коломнам, по нашим монастырям и церквам. Какое у них было искусство, какое мастерство! Как они разрешали сложнейшие задачи.
Искусство должно быть героическим. Художник, мастер-подвижник. И надо выбирать для своих работ – величественное и прекрасное. Что величавее Христа и богоматери? – особенно богоматери.
Наши старые мастера истолковали образ богоматери как сладчайшую тайну, духовнейшую тайну материнства – вообще материнства”.
Однако современные бунтари, обновители мира, авторы реформ в ордынинской жизни бескультурны и чужеродны России. Чего стоит комиссар Лайтис, приехавший в Ордынин издалека со стеганым сшитым мамой атласным одеяльцем и подушечкой, которые он по наущению объявляющего себя масоном Семена Матвеича Зилотова расстилает в алтаре монастырской часовни, чтобы предаться там любви с совслужащей, машинисткой Олечкой Кунс, невольной доносчицей на своих соседей. После ночи любви в алтаре кто-то поджег монастырь, и еще одно культовое здание было разрушено.
Прочитавший всего несколько масонских книг Зилотов, как старый чернокнижник, бессмысленно повторяет: “Пентаграмма, пентаграмма, пентаграмма…” Счастливую любовницу Олечку Кунс арестуют, как и многих других невиновных…
Один из персонажей уверен, что новой жизни надо противостоять, надо противиться тому, что так властно ворвалось, надо оторваться от времени, остаться свободным внутренне. Другая анархически и романтически настроенная героиня Ирина утверждает, что в новое время нужно жить телом: “Мыслей нет, – в тело вселяется томленье, точно все тело немеет, точно кто-то гладит его мягкой кисточкой, и кажется, что все предметы покрыты мягкой замшей: и кровать, и простыня, и стены, все обтянуто замшей. Теперешние дни несут только одно: борьбу за жизнь не на живот, а на смерть, поэтому так много смерти.
К черту сказки про какой-то гуманизм! У меня нету холодка, когда я думаю об этом: пусть останутся одни сильные и навсегда на пьедестале будет женщина”.
В этом героиня ошибается. Для коммунистов барышни, которых они поят чаем с ландрином, всегда были и будут “интерполитичны”. Какое там рыцарство, какой пьедестал!
На экране Вера Холодная может умереть от страсти, но в жизни девушки умирают от голода, от безработицы, от насилия, от безысходных страданий, от невозможности помочь близким, создать семью, наконец. В предпоследней главе “Кому – таторы, а кому – ляторы” отчетливо и категорически вписаны большевики, величаемые автором “кожаными куртками”: “Каждый в стать кожаный красавец, каждый крепок, и кудри кольцом под фуражкой на затылок, у каждого крепко обтянуты скулы, складки у губ, движения у каждого утюжны. Из русской рыхлой и корявой народности – отбор.
В кожаных куртках не подмочишь. Так вот знаем, так вот хотим, так вот поставили – и баста. Петр Орешин, поэт, правду сказал: “Или воля голытьбе или в поле на столбе”.
Один из героев такого толка на собраниях старательно выговаривает новые слова: константировать, энегрично, литефонограмма, фукцировать. Слово “могут” звучит у него как “магуть”. Объясняясь в любви женщине красивой, ученой, из бывших, он утвердительно говорит: “Оба мы молодые, здоровые. И ребятенок у нас вырастет как надо”.
В словарике иностранных слов, вошедших в русский язык, взятом им для изучения перед сном, напрасно он ищет слово “уют”, такого не разместили. Зато впереди в самой последней главе без названия всего три важных и определяющих будущую жизнь понятия: “Россия. Революция.
Метель”.
Автор оптимистически изображает три Китай-города: в Москве, Нижнем Новгороде и Ордынине. Все они аллегорически восходят к просуществовавшей долгие тысячелетия Небесной империи, которой нет и не будет конца. И если проходящая минута вечности начинается голым годом, за которым, вероятнее всего, воспоследует еще такой же, это еще не значит, что Россия пропала, лишившись основных своих нравственных ценностей.
(1 votes, average: 5.00 out of 5)“Голый год” Пильняка в кратком содержании