ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ

М. Ю. ЛЕРМОНТОВ

ГЕРОЙ НАШЕГО ВРЕМЕНИ

Часть первая

I

БЭЛА

“Я ехал на перекладных из Тифлиса. Вся поклажа моей тележки состояла из одного небольшого чемодана, который до половины был набит путевыми записками о Грузии. Большая часть из них, к счастию для вас, потеряна, а чемодан с остальными вещами, к счастию для меня, остался цел”.

Уже вечером главный герой въехал в Койшаурскую долину. Нужно было успеть до ночи взобраться на Койшаурскую гору. Пришлось нанять шесть быков и нескольких осетин, чтобы поднять на гору тележку.

За тележкой четверка быков тащила другую очень легко, несмотря на то что она была доверху “накладена”.

Хозяин второй тележки на Кавказе был уже не первый раз, поэтому рассказал о том, что “ужасные бестии эти азиаты! Вы думаете, они помогают, что кричат? А черт их разберет, что они кричат? Быки-то их понимают; запрягите хоть двадцать, так коли они крикнут по-своему, быки все ни с места… Ужасные плуты! А что с них возьмешь?.. Любят деньги драть с проезжающих…”

С наступлением ночи пришлось заночевать в ущелье. Путники разговорились. Штабс-капитан рассказал, что лет десять стоял в чеченской крепости с ротою, у Каменного Брода. Рассказал и о черкесах: “как напьются бузы на свадьбе или на похоронах, так и пошла рубка. Я раз насилу ноги унес, а еще у мирнова князя был в гостях”. Стоял штабс-капитан в крепости за Тереком. А когда осенью пришел транспорт с провиантом, вместе с ним пришел и молодой офицер, лет двадцати пяти. Перевели его из России и велели оставаться здесь. Штабс-капитан Максим Максимыч отнесся к нему по-приятельски.

Звали офицера Григорием Александровичем Печориным. Славный был малый, да только немножко странный: “бывало, по целым часам слова не добьешься, зато уж иногда как начнет рассказывать, так животики надорвешь со смеха… Да-с, с большими был странностями, и, должно быть, богатый человек: сколько у него было разных дорогих вещиц!..”

Прожил Печорин с Максимом Максимычем где-то с год. И за этот год много хлопот было у штабс-капитана с молодым офицером.

Вот, например, сынишка мирнова князя, который жил в шести верстах от крепости, повадился ездить в гости. Одно было нехорошо в этом пятнадцатилетнем юнце: ужасно падок был на деньги. “Раз, для смеха, Григорий Александрович обещался ему дать червонец, коли он ему украдет лучшего козла из отцовского стада; и что ж вы думаете? на другую же ночь притащил его за рога”.

А как-то сам старый князь приехал звать служивых на свадьбу старшей дочери. Пришлось ехать. К Печорину на свадьбе подошла меньшая дочь хозяина, девушка лет шестнадцати, и пропела ему комплимент. Григорию Александровичу понравилась эта девушка: “высокая, тоненькая, глаза черные, как у горной серны, так и заглядывали к вам в душу”. Только не одному Печорину нравилась эта девушка. Знакомый штабс-капитана Казбич тоже непрерывно наблюдал за младшей дочерью князя.

Когда Максим Максимыч вышел лошадей проверить, то услышал разговор Азамата, сына хозяина, и Казбича.

Азамат просил Казбича отдать ему своего коня: “я сделаю все, что ты хочешь, украду для тебя у отца лучшую его винтовку или шашку, что только пожелаешь…” Казбич отказывался. Тогда Азамат предложил в обмен на коня украсть свою сестру. И снова Казбич отказался. Тогда

Азамат вбежал в саклю и заявил, что Казбич хотел его зарезать. “Все выскочили, схватились за ружья – и пошла потеха! Крик, шум, выстрелы; только Казбич уж был верхом и вертелся среди толпы по улице, как бес, отмахиваясь шашкой”. Казбичу удалось ускользнуть.

Когда друзья приехали в крепость, штабс-капитан пересказал Григорию Александровичу все, что слышал, сидя за забором. Когда Азамат снова приехал в крепость, Григорий Александрович Печорин начал расхваливать лошадь Казбича. Татарчонок договорился с Печориным, что если тот достанет для него лошадь Казбича, – он отдаст ему сестру Бэлу. Конь Карагез тогда будет калымом.

“Вечером Григорий Александрович вооружился и выехал из крепости: как они сладили это дело… Только ночью они оба возвратились, и часовой видел, что поперек седла Азамата лежала женщина, у которой руки и ноги были связаны, а голова окутана чадрой”.

Когда же на другой день утром рано приехал Казбич и пригнал десяток баранов на продажу, его привязанную лошадь украл Азамат. Максим Максимыч пришел к Печорину поговорить о похищении Бэлы.

“Григорий Александрович каждый день дарил ей что-нибудь: первые дни она молча гордо отталкивала подарки, которые тогда доставались духанщице и возбуждали ее красноречие. Ах, подарки! чего не сделает женщина за цветную тряпичку!.. Ну, да это в сторону… Долго бился с нею Григорий Александрович; между тем учился по-татарски, и она начинала понимать по-нашему. Мало-помалу она приучилась на него смотреть, сначала исподлобья, искоса, и все грустила, напевала свои песни вполголоса, так что, бывало, и мне становилось грустно, когда слушал ее из соседней комнаты”.

“Послушай, милая, добрая Бэла! – продолжал Печорин, – ты видишь, как я тебя люблю; я все готов отдать, чтоб тебя развеселить: я хочу, чтоб ты была счастлива; а если ты снова будешь грустить, то я умру. Скажи, ты будешь веселей?

Она призадумалась, не спуская с него черных глаз своих, потом улыбнулась ласково и кивнула головой в знак согласия. Он взял ее руку и стал ее уговаривать, чтоб она его поцеловала…”

Затем Печорин и Максим Максимыч поспорили. Бэла должна была стать женщиной Григория Александровича через неделю. Он накупил ей множество подарков. Но подействовало совсем не это. Печорин сказал Бэле, что она свободна и может возвращаться к отцу, если она его не любит. В конце концов, Печорин и Бэла были счастливы.

Вскоре стало известно, что старый князь убит. Казбич вообразил, будто Азамат с согласия отца украл у него лошадь, и убил старика.

Утром путники продолжили свое путешествие. Им предстоял переезд через Крестовую гору. Погода портилась, пришлось снова устраиваться на отдых. Разговор продолжался.

…Штабс-капитан так привык к Бэле, что стал относится к ней, как к дочери. И она его полюбила.

“Григорий Александрович наряжал ее, как куколку, холил и лелеял; и она у нас так похорошела, что чудо; с лица и с рук сошел загар, румянец разыгрался на щеках… Уж какая, бывало, веселая, и все надо мной, проказница, подшучивала… Бог ей прости!..”

Долго скрывали от Бэлы, что ее отец умер. Но потом пришлось сказать.

Месяца четыре все шло как нельзя лучше. Григорий Александрович страстно любил охоту и часто отправлялся за кабанами или козами. Последнее время стал уходить чаще. Максим Максимыч решил, что Печорин поругался с Бэлой. Женщина сказала штабс-капитану, что думает, что Григорий Александрович ее разлюбил, и она готова уйти. Максим Максимыч стал ее отговаривать, взял с собой на прогулку. Когда оба сидели на углу бастиона, увидели оттуда Казбича на лошади отца Бэлы. Максим Максимыч обещал часовому рубль серебром, если тот “ссадит этого молодца”. Но часовой промахнулся.

“Четверть часа спустя Печорин вернулся с охоты; Бэла бросилась ему на шею, и ни одной жалобы, ни одного упрека за долгое отсутствие… Даже я уж на него рассердился”.

“Вечером я имел с ним длинное объяснение: мне было досадно, что он переменился к этой бедной девочке; кроме того, что он половину дня проводил на охоте, его обращение стало холодно, ласкал он ее редко, и она заметно начинала сохнуть, личико ее вытянулось, большие глаза потускнели”.

“Послушайте, Максим Максимыч, – отвечал он, – у меня несчастный характер; воспитание ли меня сделало таким, Бог ли так меня создал, не знаю; знаю только то, что если я причиною несчастия других, то и сам не менее несчастлив; разумеется, это им плохое утешение – только дело в том, что это так. В первой моей молодости, с той минуты, когда я вышел из опеки родных, я стал наслаждаться бешено всеми удовольствиями, которые можно достать за деньги, и, разумеется, удовольствия эти мне опротивели.

Потом пустился я в большой свет, и скоро общество мне также надоело; влюблялся в светских красавиц и был любим, – но их любовь только раздражала мое воображение и самолюбие, а сердце осталось пусто… Я стал читать, учиться – науки также надоели; я видел, что ни слава, ни счастье от них не зависят нисколько, потому что самые счастливые люди – невежды, а слава – удача, и чтоб добиться ее, надо только быть ловким. Тогда мне стало скучно… Вскоре перевели меня на Кавказ: это самое счастливое время моей жизни. Я надеялся, что скука не живет под чеченскими пулями – напрасно: через месяц я так привык к их жужжанию и к близости смерти, что, право, обращал больше внимания на комаров, – и мне стало скучнее прежнего, потому что я потерял почти последнюю надежду. Когда я увидел Бэлу в своем доме, когда в первый раз, держа ее на коленях, целовал ее черные локоны, я, глупец, подумал, что она ангел, посланный мне сострадательной судьбою… Я опять ошибся: любовь дикарки немногим лучше любви знатной барыни; невежество и простосердечие одной так же надоедают, как и кокетство другой. Если вы хотите, я ее еще люблю, я ей благодарен за несколько минут довольно сладких, я за нее отдам жизнь, – только мне с нею скучно… Глупец я или злодей, не знаю; но то верно, что я также очень достоин сожаления, может быть больше, нежели она: во мне душа испорчена светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне все мало: к печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь моя становится пустее день ото дня; мне осталось одно средство: путешествовать. Как только будет можно, отправлюсь – только не в Европу, избави боже! – поеду в Америку, в Аравию, в Индию, – авось где-нибудь умру по дороге! По крайней мере я уверен, что это последнее утешение не скоро истощится, с помощью бурь и дурных дорог”.

“Казбич не являлся снова. Только не знаю почему, я не мог выбить из головы мысль, что он недаром приезжал и затевает что-нибудь худое”.

Как-то раз Максим Максимыч и Печорин отправились на кабана. С ними было еще человек пять солдат. Кабана охотники упустили и отправились домой. Вдруг послышался выстрел. “Опрометью поскакали мы на выстрел – смотрим: на валу солдаты собрались в кучу и указывают в поле, а там летит стремглав всадник и держит что-то белое на седле. Григорий Александрович взвизгнул не хуже любого чеченца; ружье из чехла – и туда; я за ним”.

Это был Казбич. Печорин выстрелил, и пуля перебила заднюю ногу лошади. “Казбич соскочил, и тогда мы увидели, что он держал на руках своих женщину, окутанную чадрою… Это была Бэла… бедная Бэла! Он что-то нам закричал по-своему и занес над нею кинжал… Медлить было нечего: я выстрелил, в свою очередь, наудачу; верно, пуля попала ему в плечо, потому что вдруг он опустил руку… Когда дым рассеялся, на земле лежала раненая лошадь и возле нее Бэла; а Казбич, бросив ружье, по кустарникам, точно кошка, карабкался на утес; хотелось мне его снять оттуда – да не было заряда готового! Мы соскочили с лошадей и кинулись к Бэле. Бедняжка, она лежала неподвижно, и кровь лилась из раны ручьями… Такой злодей; хоть бы в сердце ударил – ну, так уж и быть, одним разом все бы кончил, а то в спину… самый разбойничий удар!”

Через два дня Бэла умерла. “Нет, она хорошо сделала, что умерла: ну, что бы с ней сталось, если б Григорий Александрович ее покинул? А это бы случилось, рано или поздно…” Когда Бэла перестала дышать, Максим Максимыч вывел Печорина из комнаты. “Я, знаете, больше для приличия, хотел утешить его, начал говорить; он поднял голову и засмеялся… У меня мороз пробежал по коже от этого смеха… Я пошел заказывать гроб”.

“В Коби мы расстались с Максимом Максимычем; я поехал на почтовых, а он, по причине тяжелой поклажи, не мог за мной следовать. Мы не надеялись никогда более встретиться, однако встретились…”

II

МАКСИМ МАКСИМЫЧ

“Расставшись с Максимом Максимычем, я живо проскакал Терекское и Дарьяльское ущелья, завтракал в Казбеке, чай пил в Ларсе, а к ужину поспел в Владикавказ”.

“Я остановился в гостинице, где останавливаются все проезжие и где между тем некому велеть зажарить фазана и сварить щей, ибо три инвалида, которым она поручена, так глупы или так пьяны, что от них никакого толка нельзя добиться”.

Герою пришлось находиться здесь еще три дня, чтобы дождаться оказии. На второй день во двор въехала повозка Максима Максимыча. Позднее в этот двор заехала коляска Печорина. Но самого его там не было. Максим Максимыч несказанно обрадовался и послал лакея сказать Григорию Александровичу, что очень ждет встречи.

Долго ждал штабс-капитан своего товарища, но тот все не шел. Только на следующий день Печорин показался на площади. “Он был среднего роста; стройный, тонкий стан его и широкие плечи доказывали крепкое сложение, способное переносить все трудности кочевой жизни и перемены климатов, не побежденное ни развратом столичной жизни, ни бурями душевными; пыльный бархатный сюртучок его, застегнутый только на две нижние пуговицы, позволял разглядеть ослепительно чистое белье, изобличавшее привычки порядочного человека; его запачканные перчатки казались нарочно сшитыми по его маленькой аристократической руке, и когда он снял одну перчатку, то я был удивлен худобой его бледных пальцев.

Его походка была небрежна и ленива, но я заметил, что он не размахивал руками, – верный признак некоторой скрытности характера. Впрочем, это мои собственные замечания, основанные на моих же наблюдениях, и я вовсе не хочу вас заставить веровать в них слепо. Когда он опустился на скамью, то прямой стан его согнулся, как будто у него в спине не было ни одной косточки; положение всего его тела изобразило какую-то нервическую слабость; он сидел, как сидит Бальзакова тридцатилетняя кокетка на своих пуховых креслах после утомительного бала. С первого взгляда на лицо его я бы не дал ему более двадцати трех лет, хотя после я готов был дать ему тридцать. В его улыбке было что-то детское.

Его кожа имела какую-то женскую нежность; белокурые волосы, вьющиеся от природы, так живописно обрисовывали его бледный, благородный лоб, на котором, только по долгом наблюдении, можно было заметить следы морщин, пересекавших одна другую и, вероятно, обозначавшихся гораздо явственнее в минуты гнева или душевного беспокойства. Несмотря на светлый цвет его волос, усы его и брови были черные – признак породы в человеке, так, как черная грива и черный хвост у белой лошади. Чтоб докончить портрет, я скажу, что у него был немного вздернутый нос, зубы ослепительной белизны и карие глаза; о глазах я должен сказать еще несколько слов.

Во-первых, они не смеялись, когда он смеялся! – Вам не случалось замечать такой странности у некоторых людей?.. Это признак – или злого нрава, или глубокой постоянной грусти. Из-за полуопущенных ресниц они сияли каким-то фосфорическим блеском, если можно так выразиться. То не было отражение жара душевного или играющего воображения: то был блеск, подобный блеску гладкой стали, ослепительный, но холодный; взгляд его – непродолжительный, но проницательный и тяжелый, оставлял по себе неприятное впечатление нескромного вопроса и мог бы казаться дерзким, если б не был столь равнодушно спокоен”.

Когда Максим Максимыч подбежал к Печорину, то хотел кинуться ему на шею, но тот довольно холодно, хотя с приветливой улыбкой, протянул ему руку. Старик горячо уговаривал Печорина остаться здесь еще хотя бы часа на два, но тот наотрез отказался. Штабс-капитан очень огорчился. Максим Максимыч вспомнил, что у него хранятся бумаги товарища, и хотел их ему отдать. Но коляска Печорина была уже далеко.

ЖУРНАЛ ПЕЧОРИНА

Предисловие

“Недавно я узнал, что Печорин, возвращаясь из Персии, умер. Это известие меня очень обрадовало: оно давало мне право печатать эти записки, и я воспользовался случаем поставить свое имя над чужим произведением. Дай бог, чтоб читатели меня не наказали за такой невинный подлог!”

I

ТАМАНЬ

“Тамань – самый скверный городишко из всех приморских городов России. Я там чуть-чуть не умер с голода, да еще вдобавок меня хотели утопить”.

Здесь Печорина поселили в маленькой лачужке на самом берегу моря. На входе он встретил слепого мальчика, который говорил с ним на малорусском языке. Сыро было в жилище, ни одного образа на стенах – плохой знак. Так и не смог заснуть Печорин, а тут еще и заметил, что мимо окна кто-то пробежал. Офицер оделся и вышел на улицу. Мимо него прошла фигура с каким-то белым узелком. Это был тот самый слепой мальчишка. Он уверенными шагами спустился по крутому склону к самому морю и сел на песок. К нему присоединилась женщина. Печорин заметил, что с ней мальчик разговаривает на чистом русском языке! Эти двое дождались какую-то лодку и ушли.

“Здесь, брат, нечисто, люди недобрые!.. – сказали Печорину наследующее утро. – Да и в самом деле, что это за слепой! ходит везде один, и на базар, за хлебом, и за водой… уж видно, здесь к этому привыкли”.

Пока Печорина не было в лачуге, пришла старуха с какой-то женщиной. Не желая разговаривать с офицером, старуха говорила, что она глухая. И слепой мальчик тоже не захотел рассказывать, куда ходил ночью.

Григорий Александрович решил разгадать эту загадку. Вдруг он услышал песню. Звучал женский свежий голосок. Да только откуда? “Я поднял глаза: на крыше хаты моей стояла девушка в полосатом платье с распущенными косами, настоящая русалка. Защитив глаза ладонью от лучей солнца, она пристально всматривалась в даль, то смеялась и рассуждала сама с собой, то запевала снова песню”. Этот же голос Печорин слышал прошлой ночью. Целый день девушка вертелась около лачуги, но с офицером говорить не хотела.

“Решительно, я никогда подобной женщины не видывал. Она была далеко не красавица, но я имею свои предубеждения также и насчет красоты. В ней было много породы… порода в женщинах, как и в лошадях, великое дело; это открытие принадлежит юной Франции. Она, то есть порода, а не юная Франция, большею частью изобличается в поступи, в руках и ногах; особенно нос много значит. Правильный нос в России реже маленькой ножки. Моей певунье казалось не более восемнадцати лет. Необыкновенная гибкость ее стана, особенное, ей только свойственное наклонение головы, длинные русые волосы, какой-то золотистый отлив ее слегка загорелой кожи на шее и плечах и особенно правильный нос – все это было для меня обворожительно. Хотя в ее косвенных взглядах я читал что-то дикое и подозрительное, хотя в ее улыбке было что-то неопределенное, но такова сила предубеждений: правильный нос свел меня с ума; я вообразил, что нашел Гетеву Миньону, это причудливое создание его немецкого воображения, – и точно, между ими было много сходства: те же быстрые переходы от величайшего беспокойства к полной неподвижности, те же загадочные речи, те же прыжки, странные песни”.

Вечером девушка снова пришла. “…Вдруг она вскочила, обвила руками мою шею, и влажный, огненный поцелуй прозвучал на губах моих. В глазах у меня потемнело, голова закружилась, я сжал ее в моих объятиях со всею силою юношеской страсти, но она, как змея, скользнула между моими руками, шепнув мне на ухо: “Нынче ночью, как все уснут, выходи на берег”, – и стрелою выскочила из комнаты”.

Печорин отправился к морю, перед этим разбудив казака. “Если я выстрелю из пистолета, – сказал я ему, – то беги на берег”.

Девушка уже была на краю спуска. Она велела Григорию Александровичу следовать за ней. К берегу была причалена лодка. Оба прыгнули в нее. “Что это значит?” – сказал я сердито. “Это значит, – отвечала она, сажая меня на скамью и обвив мой стан руками, – это значит, что я тебя люблю…” И щека ее прижалась к моей, и почувствовал на лице моем ее пламенное дыхание.

Вдруг что-то шумно упало в воду: я хвать за пояс – пистолета нет. О, тут ужасное подозрение закралось мне в душу, кровь хлынула мне в голову! Оглядываюсь – мы от берега около пятидесяти сажен, а я не умею плавать! Хочу ее оттолкнуть от себя – она как кошка вцепилась в мою одежду, и вдруг сильный толчок едва не сбросил меня в море. Лодка закачалась, но я справился, и между нами началась отчаянная борьба; бешенство придавало мне силы, но я скоро заметил, что уступаю моему противнику в ловкости… “Чего ты хочешь?” – закричал я, крепко сжав ее маленькие руки; пальцы ее хрустели, но она не вскрикнула: ее змеиная натура выдержала эту пытку”.

Девушка хотела утопить Печорина за то, что тот видел ее прошлой ночью на берегу и мог кому-нибудь рассказать. В борьбе офицер сбросил девушку в воду.

Когда Григорий Александрович добрался до берега, увидел на том самом месте кого-то в белом. То была эта странная девушка. “Она выжимала морскую пену из длинных волос своих; мокрая рубашка обрисовывала гибкий стан ее и высокую грудь. Скоро показалась вдали лодка, быстро приблизилась она; из нее, как накануне, вышел человек в татарской шапке, но стрижен он был по-казацки, и за ременным поясом его торчал большой нож. “Янко, – сказала она, – все пропало!” Потом разговор их продолжался, но так тихо, что я ничего не мог расслышать. “А где же слепой?” – сказал наконец Янко, возвыся голос. “Я его послала”, – был ответ. Через несколько минут явился и слепой, таща на спине мешок, который положили в лодку”.

Затем Янко и девушка сели в лодку, “подняли маленький парус и быстро понеслись. Долго при свете месяца мелькал парус между темных волн… слепой мальчик… плакал, и долго, долго…”

Когда Печорин пришел в дом, то обнаружил, что “шкатулка, шашка с серебряной оправой, дагестанский кинжал – подарок приятеля – все исчезло. Тут-то я догадался, какие вещи тащил проклятый слепой”.

“Слава богу, поутру явилась возможность ехать, и я оставил Тамань. Что сталось с старухой и с бедным слепым – не знаю. Да и какое дело мне до радостей и бедствий человеческих, мне, странствующему офицеру, да еще с подорожной по казенной надобности!..”

Часть вторая

II

КНЯЖНА МЕРИ

11-го мая

“Вчера я приехал в Пятигорск, нанял квартиру на краю города, на самом высоком месте, у подошвы Машука; во время грозы облака будут спускаться до моей кровли”.

Проснувшись, Печорин решил отправиться к Елисаветинскому источнику: “там, говорят, утром собирается все водяное общество”.

“Спустясь в середину города, я пошел бульваром, где встретил несколько печальных групп, медленно подымающихся в гору; то были большею частию семейства степных помещиков; об этом можно было тотчас догадаться по истертым, старомодным сюртукам мужей и по изысканным нарядам жен и дочерей; видно, у них вся водяная молодежь была уже на перечете, потому что они на меня посмотрели с нежным любопытством: петербургский покрой сюртука ввел их в заблуждение, но, скоро узнав армейские эполеты, они с негодованием отвернулись.

Жены местных властей, так сказать хозяйки вод, были благосклоннее; у них есть лорнеты, они менее обращают внимания на мундир, они привыкли на Кавказе встречать под нумерованной пуговицей пылкое сердце и под белой фуражкой образованный ум. Эти дамы очень милы; и долго милы! Всякий год их обожатели сменяются новыми, и в этом-то, может быть, секрет их неутомимой любезности”.

На крутой скале, где построен павильон, называемый Эоловой Арфой, Печорин встретил юнкера Грушницкого. “У него георгиевский солдатский крестик. Он хорошо сложен, смугл и черноволос; ему на вид можно дать двадцать пять лет, хотя ему едва ли двадцать один год. Он закидывает голову назад, когда говорит, и поминутно крутит усы левой рукой, ибо правою опирается на костыль. Говорит он скоро и вычурно: он из тех людей, которые на все случаи жизни имеют готовые пышные фразы, которых просто прекрасное не трогает и которые важно драпируются в необыкновенные чувства, возвышенные страсти и исключительные страдания. Производить эффект – их наслаждение; они нравятся романтическим провинциалкам до безумия. Под старость они делаются либо мирными помещиками, либо пьяницами – иногда тем и другим”.

Пока приятели делились подробностями своей жизни, мимо них прошли две дамы. Это были княгиня Лиговская с дочерью Мери. К дамам подошел московский франт Раевич. Печорину понравилась молоденькая Мери. “А что, у нее зубы белы? Это очень важно! жаль, что она не улыбнулась на твою пышную фразу”.

Грушницкий упрекнул Григория Александровича, что тот говорит о девушке, как об “английской лошади”.

13-го мая

“Нынче поутру зашел ко мне доктор; его имя Вернер, но он русский. Что тут удивительного? Я знал одного Иванова, который был немец.

Вернер человек замечательный по многим причинам. Он скептик и материалист, как все почти медики, а вместе с этим поэт, и не на шутку, – поэт на деле всегда и часто на словах, хотя в жизнь свою не написал двух стихов. Он изучал все живые струны сердца человеческого, как изучают жилы трупа, но никогда не умел он воспользоваться своим знанием; так иногда отличный анатомик не умеет вылечить от лихорадки! Обыкновенно Вернер исподтишка насмехался над своими больными; но я раз видел, как он плакал над умирающим солдатом… Он был беден, мечтал о миллионах, а для денег не сделал бы лишнего шагу: он мне раз говорил, что скорее сделает одолжение врагу, чем другу, потому что это значило бы продавать свою благотворительность, тогда как ненависть только усилится соразмерно великодушию противника”.

“Вернер был мал ростом, и худ, и слаб, как ребенок; одна нога была у него короче другой, как у Байрона; в сравнении с туловищем голова его казалась огромна: он стриг волосы под гребенку, и неровности его черепа, обнаженные таким образом, поразили бы френолога странным сплетением противоположных наклонностей. Его маленькие черные глаза, всегда беспокойные, старались проникнуть в ваши мысли. В его одежде заметны были вкус и опрятность; его худощавые, жилистые и маленькие руки красовались в светло-желтых перчатках. Его сюртук, галстук и жилет были постоянно черного цвета. Молодежь прозвала его Мефистофелем; он показывал, будто сердился за это прозвание, но в самом деле оно льстило его самолюбию. Мы друг друга скоро поняли и сделались приятелями, потому что я к дружбе не способен: из двух друзей всегда один раб другого, хотя часто ни один из них в этом себе не признается; рабом я быть не могу, а повелевать в этом случае – труд утомительный, потому что надо вместе с этим и обманывать; да притом у меня есть лакеи и деньги!”

Приятели стали разговаривать о Лиговских. Выяснилось, что княжна Мери говорила о Грушницком: “…этот молодой человек в солдатской шинели разжалован в солдаты за дуэль”.

Печорин, услышав это, очень обрадовался: “Явно судьба заботится о том, чтоб мне не было скучно”.

Княгиня же сказала, что лицо Печорина ей знакомо. “Я ей заметил, что, верно, она вас встречала в Петербурге, где-нибудь в свете… я сказал ваше имя… Оно было ей известно. Кажется, ваша история там наделала много шума… Княгиня стала рассказывать о ваших похождениях, прибавляя, вероятно, к светским сплетням свои замечания… Дочка слушала с любопытством. В ее воображении вы сделались героем романа в новом вкусе… Я не противоречил княгине, хотя знал, что она говорит вздор”.

Доктор описал Печорину мать с дочерью: “…княгиня – женщина сорока пяти лет… у нее прекрасный желудок, но кровь испорчена: на щеках красные пятна. Последнюю половину своей жизни она провела в Москве и тут на покое растолстела. Она любит соблазнительные анекдоты и сама говорит иногда неприличные вещи, когда дочери нет в комнате. Она мне объявила, что дочь ее невинна, как голубь… Княгиня лечится от ревматизма, а дочь бог знает от чего; я велел обеим пить по два стакана в день кислосерной воды и купаться два раза в неделю в разводной ванне. Княгиня, кажется, не привыкла повелевать; она питает уважение к уму и знаниям дочки, которая читала Байрона по-английски и знает алгебру: в Москве, видно, барышни пустились в ученость, и хорошо делают, право! Наши мужчины так не любезны вообще, что с ними кокетничать, должно быть, для умной женщины несносно. Княгиня очень любит молодых людей, княжна смотрит на них с некоторым презрением: московская привычка! Они в Москве только и питаются, что сорокалетними остряками”.

После обеда Григорий Александрович пошел на бульвар: “там была толпа; княгиня с княжною сидели на скамье, окруженные молодежью, которая любезничала наперерыв. Я поместился в некотором расстоянии на другой лавке, остановил двух знакомых Д… офицеров и начал им что-то рассказывать; видно, было смешно, потому что они начали хохотать как сумасшедшие. Любопытство привлекло ко мне некоторых из окружавших княжну; мало-помалу все ее покинули и присоединились к моему кружку. Я не умолкал: мои анекдоты были умны до глупости, мои насмешки над проходящими мимо оригиналами были злы до неистовства… Я продолжал увеселять публику до захождения солнца. Несколько раз княжна под ручку с матерью проходила мимо меня, сопровождаемая каким-то хромым старичком; несколько раз ее взгляд, упадая на меня, выражал досаду, стараясь выразить равнодушие…”

“Грушницкий следил за нею, как хищный зверь, и не спускал ее с глаз: бьюсь об заклад, что завтра он будет просить, чтоб его кто-нибудь представил княгине. Она будет очень рада, потому что ей скучно”.

16-го мая

“В продолжение двух дней мои дела ужасно подвинулись. Княжна меня решительно ненавидит; мне уже пересказывали две-три эпиграммы на мой счет, довольно колкие, но вместе очень лестные. Ей ужасно странно, что я, который привык к хорошему обществу, который так короток с ее петербургскими кузинами и тетушками, не стараюсь познакомиться с нею. Мы встречаемся каждый день у колодца, на бульваре; я употребляю все свои силы на то, чтоб отвлекать ее обожателей, блестящих адъютантов, бледных москвичей и других, – и мне почти всегда удается. Я всегда ненавидел гостей у себя: теперь у меня каждый день полон дом, обедают, ужинают, играют, – и, увы, мое шампанское торжествует над силою магнетических ее глазок!”

“Грушницкий принял таинственный вид: ходит, закинув руки за спину, и никого не узнает; нога его вдруг выздоровела: он едва хромает. Он нашел случай вступить в разговор с княгиней и сказал какой-то комплимент княжне: она, видно, не очень разборчива, ибо с тех пор отвечает на его поклон самой милой улыбкою”.

Грушницкий так отчаянно влюбился в княжну, что на его руке “даже появилось серебряное кольцо с чернью, здешней работы: оно мне показалось подозрительным… Я стал его рассматривать, и что же?., мелкими буквами имя Мери было вырезано на внутренней стороне, и рядом – число того дня, когда она подняла знаменитый стакан. Я утаил свое открытие; я не хочу вынуждать у него признаний, я хочу, чтобы он сам выбрал меня в свои поверенные, и тут-то я буду наслаждаться…”

Возле грота Печорин встретил давно знакомую ему женщину с родинкой на щеке. Когда-то он был ее любовником. Теперь Вера уже второй раз замужем. Женщина сказала Григорию Александровичу, что тот не дал ей ничего, кроме страданий. “Наконец губы наши сблизились и слились в жаркий, упоительный поцелуй; ее руки были холодны как лед, голова горела. Тут между нами начался один из тех разговоров, которые на бумаге не имеют смысла, которых повторить нельзя и нельзя даже запомнить: значение звуков заменяет и дополняет значение слов, как в итальянской опере.

Она решительно не хочет, чтоб я познакомился с ее мужем – тем хромым старичком, которого я видел мельком на бульваре: она вышла за него для сына.

Он богат и страдает ревматизмом. Я не позволил себе над ним ни одной насмешки: она его уважает, как отца, – и будет обманывать, как мужа… Странная вещь сердце человеческое вообще, и женское в особенности!

Муж Веры, Семен Васильевич Г…в, дальний родственник княгини Лиговской. Он живет с нею рядом; Вера часто бывает у княгини; я ей дал слово познакомиться с Лиговскими и волочиться за княжной, чтоб отвлечь от нее внимание. Таким образом, мои планы нимало не расстроились, и мне будет весело…”

“Однако мне всегда было странно: я никогда не делался рабом любимой женщины; напротив, я всегда приобретал над их волей и сердцем непобедимую власть, вовсе об этом не стараясь. Отчего это? – оттого ли,

Что я никогда ничем очень не дорожу и что они ежеминутно боялись выпустить меня из рук? или это – магнетическое влияния сильного организма? или мне просто не удавалось встретить женщину с упорным характером?”

Отправившись на верховую прогулку, Печорин встретил Грушницкого с княжною Мери. Они говорили о чем-то сентиментальном.

Поздно вечером Григорий Александрович пошел гулять по липовой аллее бульвара. Здесь ему встретился Грушницкий, возвращавшийся от княгини Лиговской. Они поспорили. Печорин уверил Грушницкого, что если захочет, то на следующий же день может гостить у Лиговских. А чтобы ему доставить удовольствие, он станет волочиться за княжной. Грушницкий ответил, что княжна даже не захочет с ним разговаривать.

21-го мая

“Прошла почти неделя, а я еще не познакомился с Лиговскими. Жду удобного случая. Грушницкий, как тень, следует за княжной везде; их разговоры бесконечны: когда же он ей наскучит?.. Мать не обращает на это внимания, потому что он не жених. Вот логика матерей! Я подметил два, три нежных взгляда, – надо этому положить конец”.

Вера предложила Печорину познакомиться с Лиговскими, чтобы им было где видеться.

22-го мая.

В зале ресторации устраивали бал. Здесь были все. Грушницкий не спускал глаз со своей богини. Печорин пригласил княжну на вальс. Она, едва скрывая торжество, согласилась. После танца между ними завязался непродолжительный разговор, в котором Мери уверила Григория Александровича, что двери ее дома для него закрыты.

И тут какой-то пьяный мужчина пригласил ее на мазурку. Голос девушки задрожал. Она была испугана. Ее глаза просили спасения. Печорин подошел к пьяному господину, взял его довольно крепко за руку и, посмотрев ему пристально в глаза, попросил удалиться.

Княжна была очень благодарна. Теперь Печорин стал желанным гостем в доме Лиговских.

В продолжение вечера Григорий Александрович дал понять княжне, что она ему давно нравится. Она наклонила головку и слегка покраснела.

Печорин как бы случайно открыл Мери, что Грушницкий всего лишь юнкер.

23-го мая

Около семи часов вечера Печорин встретил Грушницкого. Тот бросился его благодарить за вчерашний поступок. Да еще и попросил, чтобы Григорий Александрович попытался для него распознать, любит ли его Мери.

В девятом часу все собрались у Лиговских. Выла там и Вера. Княгиня представила своей родственнице офицера.

Княжну стало раздражать равнодушие Печорина. Вера тем временем говорила ему, что ждет с ним встречи, что любит его.

29-го мая

Вскоре княжне стало приятно общаться с Печориным. Она видела в нем человека необыкновенного. А Григорий Александрович старался своим равнодушием привлечь ее внимание. И это успешно удавалось. А вот Грушницкий княжне уже надоел.

3-го июня

Печорин сам себе признается в том, что обольщает молоденькую княжну ради забавы. “А ведь есть необъятное наслаждение в обладании молодой, едва распустившейся души! Она как цветок, которого лучший аромат испаряется навстречу первому лучу солнца; его надо сорвать в эту минуту и, подышав им досыта, бросить на дороге: авось кто-нибудь поднимет! Я чувствую в себе эту ненасытную жадность, поглощающую все, что встречается на пути; я смотрю на страдания и радости других только в отношении к себе, как на пищу, поддерживающую мои душевные силы. Сам я больше не способен безумствовать под влиянием страсти; честолюбие у меня подавлено обстоятельствами, но оно проявилось в другом виде, ибо честолюбие есть не что иное, как жажда власти, а первое мое удовольствие – подчинять моей воле все, что меня окружает; возбуждать к себе чувство любви, преданности и страха – не есть ли первый признак и величайшее торжество власти? Быть для кого-нибудь причиною страданий и радостей, не имея на то никакого положительного права, – не самая ли это сладкая пища нашей гордости? А что такое счастие? Насыщенная гордость”.

Грушницкого тем временем произвели в офицеры. “Вечером многочисленное общество отправилось пешком к провалу. По мнению здешних ученых, этот провал не что иное, как угасший кратер; он находится на отлогости Машука, в версте от города. К нему ведет узкая тропинка между кустарников и скал; взбираясь на гору, я подал руку княжне, и она ее не покидала в продолжение целой прогулки”.

“Она недовольна собой; она себя обвиняет в холодности… О, это первое, главное торжество! Завтра она захочет вознаградить меня. Я все это уж знаю наизусть – вот что скучно!”

4-го июня

Вера очень ревнует Печорина, ведь княжна именно ей рассказывает о своих переживаниях. Женщина просит, чтобы Григорий Александрович доказал ей свою верность. Он должен за ней приехать через неделю в Кисловодск. Печорин обещал все сделать.

На завтра был назначен бал. Григорий Александрович позвал княжну Мери на мазурку. Она очень обрадовалась.

Вечер продолжился у Лиговских. Вера заметила, как переменилась княжна. Теперь она уже не кокетничала, не капризничала. Куда подевалась ее презрительная улыбка?

5-го июня

Грушницкий тщательно готовился к балу. Он надел офицерский мундир, до блеска начистил сапоги… В таком виде он явился к Печорину.

“Самодовольствие и вместе с тем некоторая неуверенность изображались на его лице; его праздничная наружность, его гордая походка заставили бы меня расхохотаться, если б это было согласно с моими намерениями”.

Грушницкий сказал Печорину, что боится, что ему с княжной придется начинать мазурку. Григорий Александрович ответил: “Смотри, чтоб тебя не предупредили…” Грушницкий бросился дожидаться княжну у подъезда. Самодовольный Печорин шел и думал: “С тех пор как я живу и действую, судьба как-то всегда приводила меня к развязке чужих драм, как будто без меня никто не мог бы ни умереть, ни прийти в отчаяние! Я был необходимое лицо пятого акта; невольно я разыгрывал жалкую роль палача или предателя”.

“Войдя в залу, я спрятался в толпе мужчин и начал делать свои наблюдения. Грушницкий стоял возле княжны и что-то говорил с большим жаром; она его рассеянно слушала, смотрела по сторонам, приложив веер к губкам; на лице ее изображалось нетерпение, глаза ее искали кругом кого – то; я тихонько подошел сзади, чтоб подслушать их разговор”.

Княжна насмехалась над несчастным влюбленным, а тот не замечал этого. Когда в разговор вступил Григорий Александрович, новоиспеченный офицер ушел прочь.

“Грушницкий целый вечер преследовал княжну… он пожирал ее глазами, вздыхал и надоедал ей мольбами и упреками.

После третьей кадрили она его уж ненавидела”.

Узнав, что Печорин танцует с княжной мазурку, Грушницкий стал его в этом упрекать. А потом пообещал отомстить “кокетке”.

Когда мазурка началась, Грушницкий воплотил в жизнь свой коварный план. Он сделал так, чтобы с Мери танцевал или он, или другие кавалеры. Но только не Печорин. “…Тем лучше: ей хочется говорить со мною, ей мешают, – ей захочется вдвое более.

Я раза два пожал ее руку; во второй раз она ее выдернула, не говоря ни слова”. Им так и не удалось потанцевать.

“Стали разъезжаться. Сажая княжну в карету, я быстро прижал ее маленькую ручку к губам своим. Было темно, и никто не мог этого видеть.

Я возвратился в залу очень доволен собой”.

Здесь за большим столом ужинала молодежь, и между ними Грушницкий. Когда Григорий Александрович вошел, все замолчали. Значит, говорили о нем. Так образовалась враждебная группа под командой Грушницкого. Печорин получал от всего происходящего истинное удовольствие.

6-го июня

Этим утром Вера уехала с мужем в Кисловодск.

“Я встретил их карету, когда шел к княгине Лиговской. Она мне кивнула головой: во взгляде ее был упрек.

Кто ж виноват? зачем она не хочет дать мне случай видеться с нею наедине? Любовь, как огонь, – без пищи гаснет. Авось ревность сделает то, чего не могли мои просьбы”.

Мери так и не вышла к гостю, – больна. Вечером на бульваре ее не было.

“Возвратясь домой, я заметил, что мне чего-то недостает. Я не видал ее!

Она больна! Уж не влюбился ли я в самом деле?.. Какой вздор!”

7-го июня

Сегодня Печорин зашел к княжне. Произошел пафосный разговор. Княжна плакала.

От Вернера Григорий Александрович узнал, что по городу ходят слухи, будто Печорин женится на княжне Лиговской. Печорин решил, что это “штуки Грушницкого!”

10-го июня

“Вот уж три дни, как я в Кисловодске. Каждый день вижу Веру у колодца и на гулянье”.

“Здешние жители утверждают, что воздух Кисловодска располагает к любви, что здесь бывают развязки всех романов, которые когда-либо начинались у подошвы Машука. И в самом деле, здесь все дышит уединением; здесь все таинственно…”

Грушницкий тоже здесь. Он “с своей шайкой бушует каждый день в трактире и со мной почти не кланяется”.

11-го июня

Приехали Лиговские. Сердце Печорина вздрогнуло. “Что же это такое? Неужто я влюблен? Я так глупо создан, что этого можно от меня ожидать”.

12-го июня

Вечером толпа людей отправилась на скалу Кольцо, чтобы посмотреть на закат солнца сквозь каменное окошко. Когда возвращались домой, нужно было переезжать Подкумок вброд против течения. В самой быстрине княжна посмотрела вниз на воду, и голова ее закружилась. “Я быстро наклонился к ней, обвил рукою ее гибкую талию”.

“Ей стало лучше; она хотела освободиться от моей руки, но я еще крепче обвил ее нежный, мягкий стан; моя щека почти касалась ее щеки; от нее веяло пламенем”.

“Я не обращал внимания на ее трепет и смущение, и губы мои коснулись ее нежной щечки; она вздрогнула, но ничего не сказала; мы ехали сзади; никто не видал”.

Когда прогулка закончилась, все поехали к княгине. Печорин же был слишком взволнован и отправился в горы.

В одном из домов слободки, построенном на краю обрыва, он заметил военную пирушку. Григорий Александрович подкрался к окну. Присутствующие говорили о нем.

Драгунский капитан предлагал проучить Печорина. Грушницкий назвал Григория трусом. Грушницкому предлагают вызвать его на дуэль.

“Он придерется к какой-нибудь глупости и вызовет Печорина на дуэль…

Погодите; вот в этом-то и штука… Вызовет на дуэль; хорошо! Все это – вызов, приготовления, условия – будет как можно торжественнее и ужаснее, – я за это берусь; я буду твоим секундантом, мой бедный друг! Хорошо! Только вот где закорючка: в пистолеты мы не положим пуль. Уж я вам отвечаю, что Печорин струсит – на шести шагах их поставлю, черт возьми!”

Мысли мучили Печорина всю ночь. К утру он был желт, “как померанец”.

Встретив княжну, Печорин на ее вопрос об отношении к ней ответил: “Я вам скажу всю истину, не буду оправдываться, ни объяснять своих поступков; я вас не люблю…”

14-го июня

“…Надо мною слово жениться имеет какую-то волшебную власть: как бы страстно я ни любил женщину, если она мне дает только почувствовать, что я должен на ней жениться, – прости любовь! мое сердце превращается в камень, и ничто его не разогреет снова. Я готов на все жертвы, кроме этой; двадцать раз жизнь свою, даже честь поставлю на карту… но свободы моей не продам. Отчего я так дорожу ею? что мне в ней?, куда я себя готовлю? чего я жду от будущего?..”

“Когда я был еще ребенком, одна старуха гадала про меня моей матери; она предсказала мне смерть от злой жены; это меня тогда глубоко поразило; в душе моей родилось непреодолимое отвращение к женитьбе… Между тем что-то мне говорит, что ее предсказание сбудется; по крайней мере я буду стараться, чтоб оно сбылось как можно позже”.

15-го июня

В восемь часов вечера должно состояться выступление фокусника Апфельбаума. “Все собираются идти смотреть удивительного фокусника; даже княгиня Лиговская, несмотря на то, что дочь ее больна, взяла для себя билет”.

Вера передала Печорину записку: “Сегодня в десятом часу вечера приходи ко мне по большой лестнице; муж мой уехал в Пятигорск и завтра утром только вернется. Моих людей и горничных не будет в доме: я им всем раздала билеты, также и людям княгини. Я жду тебя; приходи непременно”.

В исходе десятого Печорин вышел из зала, где происходило выступление. Он отправился к Вере.

Вдруг ему показалось, что кто-то идет за ним. Печорин осмотрелся, но никого не увидел. Он вошел к Вере.

“Около двух часов пополуночи я отворил окно и, связав две шали, спустился с верхнего балкона на нижний, придерживаясь за колонну. У княжны еще горел огонь. Что-то меня толкнуло к этому окну. Занавес был не совсем задернут, и я мог бросить любопытный взгляд во внутренность комнаты. Мери сидела на своей постели, скрестив на коленях руки; ее густые волосы были собраны под ночным чепчиком, обшитым кружевами; большой пунцовый платок покрывал ее белые плечики, ее маленькие ножки прятались в пестрых персидских туфлях. Она сидела

Неподвижно, опустив голову на грудь; пред нею на столике была раскрыта книга, но глаза ее, неподвижные и полные неизъяснимой грусти, казалось, в сотый раз пробегали одну и ту же страницу, тогда как мысли ее были далеко…”

Когда Печорин спрыгнул с балкона, чья-то рука схватила его за плечо. Это были Грушницкий и драгунский капитан. Капитана Григорий Александрович ударил по голове кулаком, сшиб его с ног и бросился в кусты.

16-го июня

Утром Печорин завтракал с мужем Веры. Здесь же завтракал и Грушницкий со своей компанией. Он рассказал всем, что Григорий Александрович пробрался ночью в дом Лиговских. Печорин упрекнул его во лжи. Договорились о дуэли.

“На крыльце ресторации я встретил мужа Веры. Кажется, он меня дожидался. Он схватил мою руку с чувством, похожим на восторг.

– Благородный молодой человек! – сказал он, со слезами на глазах. – Я все слышал. Экой мерзавец! неблагодарный!.. Принимай их после этого в порядочный дом! Слава богу, у меня нет дочерей! Но вас наградит та, для которой вы рискуете жизнью. Будьте уверены в моей скромности до поры до времени, – продолжал он. – Я сам был молод и служил в военной службе: знаю, что в эти дела не должно вмешиваться. Прощайте. Бедняжка! радуется, что у него нет дочерей…”

Вернер стал секундантом Печорина. Он побывал у Грушницого и сообщил: “…Решили дело вот как: верстах в пяти отсюда есть глухое ущелье; они туда поедут завтра в четыре часа утра, а мы выедем полчаса после них; стреляться… на шести шагах – этого требовал сам Грушницкий. Убитого – на счет черкесов. Теперь вот какие у меня подозрения: они, то есть секунданты, должно быть, несколько переменили свой прежний план и хотят зарядить пулею один пистолет Грушницкого. Это немножко похоже на убийство, но в военное время, и особенно в азиатской войне, хитрости позволяются; только Грушницкий, кажется, поблагороднее своих товарищей. Как вы думаете? должны ли мы показать им, что догадались?”

Печорин отказался сознаваться в том, что ему все известно, и уверил доктора, что все в его руках.

Утром Печорин и Вернер отправились на дуэль. По дороге Вернер спросил Печорина, написал ли тот завещание или прощальную записку кому-нибудь. Дуэлянт ответил: “Видите ли, я выжил из тех лет, когда умирают, произнося имя своей любезной и завещая другу клочок напомаженных или ненапомаженных волос. Думая о близкой и возможной смерти, я думаю об одном себе: иные не делают и этого. Друзья, которые завтра меня забудут или, хуже, взведут на мой счет бог знает какие небылицы; женщины, которые, обнимая другого, будут смеяться надо мною, чтоб не возбудить в нем ревности к усопшему, – бог с ними! Из жизненной бури я вынес только несколько идей – и ни одного чувства. Я давно уж живу не сердцем, а головою. Я взвешиваю, разбираю свои собственные страсти и поступки с строгим любопытством, но без участия. Во мне два человека: один живет в полном смысле этого слова, другой мыслит и судит его; первый, быть может, через час простится с вами и миром навеки, а второй… второй?..”

Когда команды противников встретились, доктор предложил решить вопрос полюбовно. Печорин сказал, что готов все решить миром. Грушницкий подумал, что его противник трусит. Он спросил, чего хочет Печорин. “Вот мои условия: вы нынче же публично откажетесь от своей клеветы и будете просить у меня извинения…” Грушницкий только возмутился. Решили стреляться.

“Позвольте! – сказал я, – еще одно условие; так как мы будем драться насмерть, то мы обязаны сделать все возможное, чтоб это осталось тайною и чтоб секунданты наши не были в ответственности. Согласны ли вы?..

– Совершенно согласны.

– Итак, вот что я придумал. Видите ли на вершине этой отвесной скалы, направо, узенькую площадку? оттуда до низу будет сажен тридцать, если не больше; внизу острые камни. Каждый из нас станет на самом краю площадки; таким образом, даже легкая рана будет смертельна: это должно быть согласно с вашим желанием, потому что вы сами назначили шесть шагов. Тот, кто будет ранен, полетит непременно вниз и разобьется вдребезги; пулю доктор вынет, и тогда можно будет очень легко объяснить эту скоропостижную смерть неудачным прыжком. Мы бросим жребий, кому первому стрелять. Объявляю вам в заключение, что иначе я не буду драться.

– Пожалуй! – сказал драгунский капитан, посмотрев выразительно на Грушницкого, который кивнул головой в знак согласия. Лицо его ежеминутно менялось. Я его поставил в затруднительное положение. Стреляясь при обыкновенных условиях, он мог целить мне в ногу, легко меня ранить и удовлетворить таким образом свою месть, не отягощая слишком своей совести; но теперь он должен был выстрелить на воздух, или сделаться убийцей, или, наконец, оставить свой подлый замысел и подвергнуться одинаковой со мною опасности. В эту минуту я не желал бы быть на его месте”. Отправились к площадке. Бросили жребий. Грушницкому выпало стрелять первым. “Он покраснел; ему было стыдно убить человека безоружного; я глядел на него пристально; с минуту мне казалось, что он бросится к ногам моим, умоляя о прощении; но как признаться в таком подлом умысле?.. Ему оставалось одно средство – выстрелить на воздух; я был уверен, что он выстрелит на воздух!”

“Я стал на углу площадки, крепко упершись левой ногою в камень и наклонясь немного вперед, чтобы в случае легкой раны не опрокинуться назад.

Грушницкий стал против меня и по данному знаку начал поднимать пистолет. Колени его дрожали. Он целил мне прямо в лоб…

Неизъяснимое бешенство закипело в груди моей.

Вдруг он опустил дуло пистолета и, побледнев как полотно, повернулся к своему секунданту.

– Не могу, – сказал он глухим голосом.

– Трус! – отвечал капитан.

Выстрел раздался. Пуля оцарапала мне колено. Я невольно сделал несколько шагов вперед, чтоб поскорей удалиться от края”.

Пришло время стрелять Печорину.

“Следующие слова я произнес нарочно с расстановкой, громко и внятно, как произносят смертный приговор:

– Доктор, эти господа, вероятно, второпях, забыли положить пулю в мой пистолет: прошу вас зарядить его снова, – и хорошенько!

– Не может быть! – кричал капитан, – не может быть! я зарядил оба пистолета: разве что из вашего пуля выкатилась… Это не моя вина! А вы не имеете права перезаряжать… никакого права… это совершенно против правил; я не позволю…

– Хорошо! – сказал я капитану, – если так, то мы будем с вами стреляться на тех же условиях…

Он замялся.

Грушницкий стоял, опустив голову на грудь, смущенный и мрачный.

– Оставь их! – сказал он наконец капитану, который хотел вырвать пистолет мой из рук доктора… – Ведь ты сам знаешь, что они правы”.

Пистолет перезарядили. “Я выстрелил…

Когда дым рассеялся, Грушницкого на площадке не было. Только прах легким столбом еще вился на краю обрыва.

Все в один голос вскрикнули.

– Finita la comedia! – сказал я доктору. Он не отвечал и с ужасом отвернулся.

Я пожал плечами и раскланялся с секундантами Грушницкого.

Спускаясь по тропинке вниз, я заметил между расселинами скал окровавленный труп Грушницкого. Я невольно закрыл глаза…”

Вернер в записке сообщил Печорину о том, что все устроено: все уверены, что Грушницкий погиб в результате несчастного случая. Другая записка была от Веры:

“Я пишу к тебе в полной уверенности, что мы никогда больше не увидимся.

Несколько лет тому назад, расставаясь с тобою, я думала то же самое; но небу было угодно испытать меня вторично; я не вынесла этого испытания, мое слабое сердце покорилось снова знакомому голосу… ты не будешь презирать меня за это, не правда ли? Это письмо будет вместе прощаньем и исповедью: я обязана сказать тебе все, что накопилось на моем сердце с тех пор, как оно тебя любит. Я не стану обвинять тебя – ты поступил со мною, как поступил бы всякий другой мужчина: ты любил меня как собственность, как источник радостей, тревог и печалей, сменявшихся взаимно, без которых жизнь скучна и однообразна. Я это поняла сначала… Но ты был несчастлив, и я пожертвовала собою, надеясь, что когда-нибудь ты оценишь мою жертву, что когда-нибудь ты поймешь мою глубокую нежность, не зависящую ни от каких условий. Прошло с тех пор много времени: я проникла во все тайны души твоей… и убедилась, что то была надежда напрасная. Горько мне было! Но моя любовь срослась с душой моей: она потемнела, но не угасла.

Мы расстаемся навеки; однако ты можешь быть уверен, что я никогда не буду любить другого: моя душа истощила на тебя все свои сокровища, свои слезы и надежды. Любившая раз тебя не может смотреть без некоторого презрения на прочих мужчин, не потому, чтоб ты был лучше их, о нет! но в твоей природе есть что-то особенное, тебе одному свойственное, что-то гордое и таинственное; в твоем голосе, что бы ты ни говорил, есть власть непобедимая; никто не умеет так постоянно хотеть быть любимым; ни в ком зло не бывает так привлекательно, ничей взор не обещает столько блаженства, никто не умеет лучше пользоваться своими преимуществами и никто не может быть так истинно несчастлив, как ты, потому что никто столько не старается уверить себя в противном.

Теперь я должна тебе объяснить причину моего поспешного отъезда; она тебе покажется маловажна, потому что касается до одной меня.

Нынче поутру мой муж вошел ко мне и рассказал про твою ссору с Грушницким. Видно, я очень переменилась в лице, потому что он долго и пристально смотрел мне в глаза; я едва не упала без памяти при мысли, что ты нынче должен драться и что я этому причиной; мне казалось, что я сойду с ума… Но теперь, когда я могу рассуждать, я уверена, что ты останешься жив: невозможно, чтоб ты умер без меня, невозможно! Мой муж долго ходил по комнате; я не знаю, что он мне говорил, не помню, что я ему отвечала… верно, я ему сказала, что я тебя люблю… Помню только, что под конец нашего разговора он оскорбил меня ужасным словом и вышел. Я слышала, как он велел закладывать карету… Вот уж три часа, как я сижу у окна и жду твоего возврата… Но ты жив, ты не можешь умереть!.. Карета почти готова…

Прощай, прощай… Я погибла, – но что за нужда?.. Если б я могла быть уверена, что ты всегда меня будешь помнить, – не говорю уж любить, – нет, только помнить… Прощай; идут… я должна спрятать письмо…

Не правда ли, ты не любишь Мери? ты не женишься на ней? Послушай, ты должен мне принести эту жертву: я для тебя потеряла все на свете…”

Печорин сел на коня и бросился к Вере. Он боялся не застать ее. “При возможности потерять ее навеки Вера стала для меня дороже всего на свете – дороже жизни, чести, счастья!”

Направляясь к Вере, Григорий Александрович загнал коня. Он понял, что не успеет, и вернулся домой.

Пришел доктор и сообщил, что начальство догадывается о причине гибели Грушницкого. Даже княгиня недавно говорила, что она знает, что вы стрелялись за ее дочь. Вернер просил Печорина быть осторожнее.

“На другой день утром, получив приказание от высшего начальства отправиться в крепость N… я зашел к княгине проститься”.

Княгиня завела разговор о нем и о ее дочери. Говорила, что обладает большим богатством и готова ради дочери отдать все. Печорин попросил дать ему возможность поговорить с княжной наедине.

“- Княжна, – сказал я, – вы знаете, что я над вами смеялся!.. Вы должны презирать меня.

На ее щеках показался болезненный румянец.

Я продолжал:

– Следственно, вы меня любить не можете…

Она отвернулась, облокотилась на стол, закрыла глаза рукою, и мне показалось, что в них блеснули слезы”.

“Через час курьерская тройка мчала меня из Кисловодска. За несколько верст до Ессентуков я узнал близ дороги труп моего лихого коня; седло было снято – вероятно, проезжим казаком, – и вместо седла на спине его сидели два ворона. Я вздохнул и отвернулся…”

III

ФАТАЛИСТ

Печорину как-то раз случилось прожить две недели в казачьей станице на левом фланге; тут же стоял батальон пехоты; офицеры собирались друг у друга поочередно, по вечерам играли в карты.

Среди них был поручик Вулич, серб. “Он был храбр, говорил мало, но резко; никому не поверял своих душевных и семейных тайн; вина почти вовсе не пил, за молодыми казачками, – которых прелесть трудно постигнуть, не видав их, – он никогда не волочился. Говорили, однако, что жена полковника была неравнодушна к его выразительным глазам; но он не шутя сердился, когда об этом намекали.

Была только одна страсть, которой он не таил: страсть к игре. За зеленым столом он забывал все и обыкновенно проигрывал; но постоянные неудачи только раздражали его упрямство”.

Григорий Александрович и Вулич заключили пари о том, что человек живет ровно столько, сколько ему отпущено. И никакие обстоятельства не могут повлиять на исход жизни.

На стене висел пистолет, и никто не знал, заряжен ли он. Спорили на деньги. “Вы нынче умрете”, – сказал спорщику Печорин”. Вулич приставил дуло пистолета ко лбу и выстрелил. Осечка.

“Слава Богу! – вскрикнули многие, – не заряжен…”

Но Вулич прицелился в фуражку, висевшую над окном; выстрел раздался – дым наполнил комнату. Итак, Вулич выиграл пари.

“Происшествие этого вечера произвело на меня довольно глубокое впечатление и раздражило мои нервы; не знаю наверное, верю ли я теперь предопределению или нет, но в этот вечер я ему твердо верил: доказательство было разительно, и я, несмотря на то, что посмеялся над нашими предками и их услужливой астрологией, попал невольно в их колею, но я остановил себя вовремя на этом опасном пути и, имея правило ничего не отвергать решительно и ничему не вверяться слепо, отбросил метафизику в сторону и стал смотреть под ноги. Такая предосторожность была очень кстати: я чуть-чуть не упал, наткнувшись на что-то толстое и мягкое, но, по-видимому, неживое”. Это была свинья, которую зарубали два казака.

Печорин направлялся в дом старого урядника, где ему пришлось остановиться. У калитки его уже ожидала хорошенькая дочка урядника Настя. Печорину было не до нее, он прошел мимо.

В четыре часа утра в дверь Печорина постучали и сообщили, что Вулич убит. На него “наскочил пьяный казак, изрубивший свинью и, может быть, прошел бы мимо, не заметив его, если б Вулич, вдруг остановясь, не сказал: “Кого ты, братец, ищешь” – “Тебя!” – отвечал казак, ударив его шашкой, и разрубил его от плеча почти до сердца… Два казака, встретившие меня и следившие за убийцей, подоспели, подняли раненого, но он был уже при последнем издыхании и сказал только два слова: “Он прав!” Я один понимал темное значение этих слов: они относились ко мне; я предсказал невольно бедному его судьбу; мой инстинкт не обманул меня: я точно прочел на его изменившемся лице печать близкой кончины”.

Офицеры шли за убийцей. Он заперся в хате и отказывался выйти. Печорин пообещал взять его живым. Он оторвал ставень и бросился в окно головой вниз. Раздался выстрел, пуля сорвала эполет, Григорий Александрович схватил казака за руки. Преступника связали, а Печорина поздравляли.

“После всего этого как бы, кажется, не сделаться фаталистом? Но кто знает наверное, убежден ли он в чем или нет?., и как часто мы принимаем за убеждение обман чувств или промах рассудка!..

Я люблю сомневаться во всем: это расположение ума не мешает решительности характера – напротив, что до меня касается, то я всегда смелее иду вперед, когда не знаю, что меня ожидает. Ведь хуже смерти ничего не случится – а смерти не минуешь!

Возвратясь в крепость, я рассказал Максиму Максимычу все, что случилось со мною и чему был я свидетель, и пожелал узнать его мнение насчет предопределения”.

“Да, жаль беднягу… Черт же его дернул ночью с пьяным разговаривать!.. Впрочем, видно, уж так у него на роду было написано…”

“Больше я от него ничего не мог добиться: он вообще не любит метафизических прений”.

Комментарий. Как и во всем творчестве Лермонтова, в “Герое нашего времени” в центре – проблема личности, с чрезвычайным вниманием автора к ее внутренней истории и психологии. Лермонтов сформулировал свою задачу следующим образом: “История души человеческой… едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа”. Этот роман – лучшее доказательство того, что в своих творческих исканиях писатель в конце концов пришел к реализму. Но следует при этом оговориться, что в образе Печорина еще много остается романтических черт, неопределенности, несмотря на явную попытку автора поставить диагноз его характера.

“В самом деле, – писал Белинский о Печорине, – в нем два человека: первый действует, второй смотрит на действия первого и рассуждает о них или, лучше сказать, осуждает их, потому что они действительно достойны осуждения. Причины этого раздвоения, этой ссоры с самим собою очень глубоки, в них же заключается противоречие между глубокостию натуры и жалкостию действия одного и того же человека”.

Белинского занимал вопрос: чем вызвана “жалкость действий” такой умной, высокоодаренной личности? Нельзя при этом не заметить скрытого смысла в словах критика о причинах “раздвоения личности” героя, которые “очень глубоки”.

В этих словах явный намек на то, что их следует искать в недугах времени, в исторической действительности. Белинский прекрасно понимал, что вопросы, которые занимают героя, не являются порождением праздной или больной фантазии, что они возникают перед ним каждодневно при столкновении с реальностью. Печорин бьется над тем, чтобы понять себя, понять смысл человеческого состояния, уяснить свое отношение к среде. Он враждует со средой не потому, что ненавидит людей, а потому, что горячо любит человечество. Он страдает в поисках таких форм жизни, при которых нашли бы выход и разумное применение ключом бьющие в нем необъятные силы.