Г. А. Зябрева, М. А. Кустовская Понятие “живая жизнь” в истолковании Ф. М. Достоевского (на материале романа “Идиот”)

История русской литературы

Г. А. Зябрева, М. А. Кустовская
Понятие “живая жизнь” в истолковании Ф. М. Достоевского (на материале романа “Идиот”)

На рубеже веков в России в употреблении символистов-имп – рессионистов активно функционировало понятие “живая жизнь”. С точки зрения отечественных литературоведов, в частности, Е. Л. Кандыбиной, оно было заимствовано у французских предшественников и наполнено содержанием, отражающим непосредственность и естественность потока бытия, его органическую способность

совершенствовать все, что в этом совершенствовании нуждается. Однако художественное использование идеи “живой жизни” далеко не всегда определялось самоценностью последней. Нередко оно диктовалось стремлением умствующей русской интеллигенции обновить традиционное христианство, противопоставив самой личности Творца – Промыслителя и Зиждителя Вселенной некий абстрактный Абсолют, воистину мифическое начало всего сущего.
Тем не менее став общеупотребительным благодаря модернистам, понятие “живой жизни” “получило дальнейшую разработку”, например, в философско-эстетическом трактате В. В. Вересаева “Живая жизнь”” , где обрело значение символа единства и целесообразности предметного мира, мира вечно изменяющегося, текучего, самовоспроизводящегося, тождественного себе. Наряду с Вересаевым, пантеизм живой жизни поэтизировался Буниным, Куприным и многими другими.
Считаем досадной ошибкой отдавать открытие “живой жизни” русским или французским символистам, равно как и реалисту Вересаеву. Ведь идея “живой жизни” зародилась у Федора Михайловича Достоевского в прологе к его великим романам – книге “Записки из подполья” – и была развернута во всех звеньях знаменитого пятикнижия, каждый раз обогащаясь новыми смысловыми компонентами.
Ныне одной из ключевых особенностей прозы Достоевского исследователи справедливо считают ее системность, ибо идеи и характеры писателя повторяются из произведения в произведение, утверждаясь посредством совокупности сходных художественных приемов. Системообразующими признаются разные начала: концепция человека (В. Н. Белопольский, Р. Опитц, А. А. Станюта, Г. К. Щенников) и вырастающая на ее основе типология героев (А. П. Велик, Р. Г. Назиров, В. Г. Одиноков); идея “всечеловечности” русского космоса (В. Викторович, Л. Сарае – кина, Анджей де Лазари); христианская – евангельская и святоотеческая – парадигма произведений классика (М. М. Дунаев, С. Сальвестрони). По нашему же мнению, исходными и связующими все зрелое творчество автора являются два феномена: “подполье” и “живая жизнь”.
Одно из последних исследований, касающееся Достоевского, посвящено явлению подполья как архетипическому и типологическому в его поэтике. “Я горжусь, что впервые вывел настоящего человека русского большинства и впервые разоблачил его уродливую и трагическую сторону, – писал Достоевский. – Трагизм состоит в сознании уродливости. Только я один вывел трагизм подполья, состоящий в страдании, в самоказни, в сознании лучшего и в невозможности достичь его и, главное, в ярком убеждении этих несчастных, что и все таковы, а стало быть, не стоит и исправляться. Подполье, подполье, поэт подполья – фельетонисты повторяли это как нечто унизительное для меня. Дурачки. Это моя слава, ибо тут правда…” .
“Подполье”, по Достоевскому, – это безверие и рационализм, отрыв от почвы, от окружающего мира и, главное, добровольный уход человека от действительности в отъединенное от людей и узкое социально-психологическое “пространство” – скорлупу, угол, нору. Это ношение “бесчестной”, “лживой” маски, противной самому герою, жажда, но и бессилие как-либо противостоять этому. Это величайшая трагедия разлада между духом и сознанием. Это самозащита слабого человека от боли, наносимой извне и изнутри, самозащита убогая, но опасная.
Понятно, что открывая проблему “подпольности” человека и человеческого бытия вообще, Достоевский мучительно искал выход из нравственного тупика. Формула решения была дана в повести “Записки из подполья” излюбленным методом писателя – доказательством от противного. Проповедуя отчуждение от мира, герой с ужасом констатирует: ” … мы все отвыкли от жизни, все хромаем, всякий более или менее. Даже до того отвыкли, что чувствуем подчас к настоящей “живой жизни” какое-то омерзение, а потому и терпеть не можем, когда нам напоминают про нее. Ведь мы до того дошли, что настоящую “живую жизнь” чуть не считаем за труд, почти что за службу, и все мы про себя согласны, что по книжке лучше” .
Актуальность настоящей работы обусловлена тем, что концепция “живой жизни” фиксируется исследователями Достоевского, но не получает глубокого освещения, хотя и признается принципиально значимой для его мировоззрения. Исходя из этого, целью данной статьи является анализ данной концепции с учетом ее генезиса, содержательной сущности, форм художественного воплощения, категориальной значимости.
Учитывая ограниченные рамки статьи, материалом рассмотрения избран роман “Идиот”, как кажется, самый совершенный у Достоевского и весьма полно раскрывающий конкретные грани изучаемого явления.
Научная новизна работы состоит в том, что категория “живой жизни” рассматривается здесь на уровне трех антиномий: “перевернутое” общество – индивид-носитель “живой жизни”; “подполье” в самом человеке – “живая жизнь” внутри него; социальный быт – религиозное бытие.
Естественно, все эти антиномии не существуют изолированно друг от друга, а пребывают во взаимодействии, даже взаимопроникновении.

***
Как помним, Достоевский в числе петрашевцев был осужден и приговорен к смертной казни. В последние минуты перед исполнением казнь была заменена каторгой. Вечером того же дня Достоевский писал своему брату из Петропавловской крепости: “Брат! я не уныл и не упал духом. Жизнь везде жизнь, Жизнь в нас самих, а не во внешнем. не уныть и не пасть – вот в чем жизнь, в чем задача ее. Я сознал это. Эта идея вошла в плоть и кровь мою” (Выделено нами. – Г. 3., М. К.) .
Пережив сильнейшее потрясение, попрощавшись перед смертью с миром навсегда, он был возвращен к жизни, помилован. В несколько мгновений ему открылись величайшие истины: смысл существования, ценность его, наслаждение и радость, которые не покидали писателя до последних дней. Отныне жизнелюбие стало его кредо, а идея жизни – “живой жизни” – основополагающей идеей всего творчества, связующей нитью всех больших романов. Впоследствии Достоевский писал: “…несмотря на все утраты, я люблю жизнь горячо, люблю жизнь для жизни… Вот главная черта моего характера: может быть, и деятельности” (Выделено нами. – Г. 3., М. К.) .
“…Эта живая жизнь есть нечто до того прямое и простое, до того прямо на нас смотрящее, что именно из-за этой-то прямоты и ясности невозможно поверить, чтобы это было то самое, чего мы с таким трудом ищем…” – устами Версилова в романе “Подросток” говорит Достоевский. “Живую жизнь” легче почувствовать, ощутить “главным умом”, нежели описать и проанализировать. Вероятно, поэтому к настоящему моменту в отношении понимания Достоевским сущности “живой жизни” преобладают разночтения.
Ю. Карякин, к примеру, выделяет экологический аспект идеи и пишет о том, что “окружающая среда”, “дом, в котором мы живем”, есть не что иное, как: ЖИВОЕ ЖИЛИЩЕ ЖИВОЙ ЖИЗНИ. Или: ЖИВАЯ ЖИЗНЬ И ЕСТЬ ЖИЛИЩЕ ЖИВОЙ ЖИЗНИ” .
В. Туниманов в работе “”Подполье” и “живая жизнь””, цитируя Парадоксалиста: “вовсе не подполье лучше, а что-то другое, совсем другое, которого я жажду, но которого никак не найду! К черту подполье!” – отмечает, что “это другое, противостоящее всевозможным “нелепейшим нелепостям”, есть “живая жизнь” – нечто неопределенное, но реально существующее, недоступное и страшно далекое, где-то в заоблачной перспективе грезящееся подпольному человеку” . “”Живая жизнь” – определение идеала, то, что противоположно по духу и сути любым общим формулам и парадоксам. Именно здесь находятся ответы на все мучающие парадоксалиста вопросы” . Исследователь подчеркивает, что, тем не менее, “Достоевский эту идеальную “нишу” не решается (или, точнее, не спешит) заполнить” .
Однако в романе “Идиот” (1868) идея “живой жизни” приобретает вполне определенное и четкое значение; словно в ответ В. Туниманову, “ниша” заполняется.
Подчеркнем, сам автор, задумывая произведение, говорил, что главная мысль нового романа “давно уже мучила” его. “На нем сосредоточено слишком много надежд моих” . Надежды писателя оправдались. Роман был принят читателями с восторженным интересом. “Роман имеет успех. Первая часть – повальный успех; относительно второй – одни в восторге, другие замечают, что есть форсировка; но все-таки успех”, – сообщает А. И. Майков Достоевскому, находящемуся за границей.
История вопроса. Роману “Идиот” критики и литературоведы посвятили много внимания. На него откликнулись и современники Достоевского (И. С. Лесков, М. Е. Салтыков – Щедрин, Л. И. Толстой), и его “последователи” (Вяч. Иванов, В. Розанов), о нем писали на протяжении всего XX века (А. И. Скаф – тымов, В. Я. Кирпотин, Р. Г. Назиров и др.), исследуют его и сегодня, у истоков XXI столетия (Т. Касаткина, И. Белобровце – ва, А. Буланов). Наряду с основной литературоведческой проблематикой (идея, композиция, типология образов, хронотоп, язык автора, рассказчика и героев, психологизм ), анализируются мифологическая основа повествования, философский мир книги: реализация тем добра и зла, красоты, человечности, гордости, стыда, “чудачества” и “юродивости” .
В выявлении тенденций изучения романа мы будем руководствоваться не принципом временной последовательности, а логикой развития интересующих нас категорий: “подполья” и “живой жизни”. Назовем тех авторов, которые ближе всего подходили к их исследованию, хотя непосредственно, прямо почти не касались.
А. И. Скафтымов писал, что “тенденция об иррациональном – одна из коренных в его творчестве, и это находится в связи с общей его постоянной темой о непосредственных источниках сердца, противостоящих враждебному ему теоретизирующему рассудку” . Продолжением “подпольного типа” героев в “Идиоте” автор считает образ Настасьи Филипповны, в котором есть “мотив жажды идеала и прощения и мотив гордыни, создающий неспособность приблизиться и осуществить прощение”, а также Ипполита, с которым у нее, при огромном индивидуальном различии, имеется много общего.
В. Д. Днепров указывает, что Достоевский ясно разглядел в “подпольном человеке” раздвоение личности” . Противостоят раздвоенным цельные, “одноидейные” натуры. К таковым, по наблюдению И. З. Белобровцевой, принадлежит и Мышкин. “Оказывается, в этом человеке, который более резок, порывист, чем все вокруг, в котором много смутного, лихорадочного, – именно в нем-то и живет гармония, в нем естественно сочетаются внутренний мир и внешние его проявления” (Курсив наш. – Г. 3., М. К.) .
Вячеслав Иванов называл Достоевского “зодчим подземного лабиринта”, “подземным художником” и утверждал, что Достоевский “жив среди нас, потому что от него или через него все, чем мы живем, – и наш свет, и наше “подполье”” . Интерпретируя замысел романа “Идиот”, Иванов пишет, что Достоевский задался целью показать подлинное величие “чистого сердцем” человека “доброй воли” в евангельском смысле этих слов; он пожелал продемонстрировать современникам возможность подобного положительного характера и его воздействия на текущую действительность. Любовь к жизни князя Мышкина русский философ – символист трактовал как голос “мировой души в человеке”. “Любовь к жизни – к жизни ради жизни, а не к радостям и удовольствиям существования, – любовь, которая выдерживает даже огненное испытание страданием, – в глазах Достоевского великая и положительная духовная ценность” .
О власти “подполья”, отраженной уже в апокалиптичности времени и событий романа, говорит В. Я. Кирпотин. “Мир “Идиота” – беспорядок”, – утверждает он.
О “пограничном”, “на краю” состоянии греховного мира, о нарастании хаоса во всех сферах жизни и о спасении ее любовью, самоограничением и усмирением гордости пишет Г. А. Зябрева. Она отмечает концептуальное родство романа “Идиот” с “Преступлением и наказанием”, где символическим обозначением “живой жизни” становится “картина бесконечного счастья мира, словно бы возвращенного в библейские времена “Авраама и стад его”” . Миссия героя “Идиота – в “просветлении других любовью, личным примером бескорыстного им служения” .
Г. К. Щенников актуализирует важное высказывание Достоевского: “Развитие человека – следствие не одной внутренней борьбы с самим собой, но и результат тесного соприкосновения с жизнью”. Достоевский советовал Н. Д. Сусловой: “Не закупоривайте себя в исключительность, отдайтесь природе, отдайтесь внешнему миру и внешним вещам хоть немножко. Жизнь внешняя, действительная развивает нашу человеческую природу чрезвычайно, она материал дает” .
Об “обескураживающей” естественности, непосредственности князя Мышкина, его открытости и любви к людям говорит А. В. Чичерин: “…голос Мышкина, нежно отзывчивый и кроткий отзвук на чужие страдания, будет пробивать забронированные души” , а значит, по нашему мнению, освобождать их из “подполья”, возрождать к “живой жизни”.
Итак, как видим, идея “живой жизни” – прямо или косвенно – затрагивается в рассуждениях литературоведов о романе, что создает основу для дальнейшего ее осмысления. Перспективным в этом плане представляется выделение трех ипостасей, трех сфер преломления ее: это “живая жизнь” как оппозиция “перевернутому” социуму; “живая жизнь” как антитеза “подполью” в человеке; “живая жизнь” как феномен бытийного, контрастирующий с бытовым.

Рассмотрим первый аспект концепции: “живая жизнь” – противопоставление социуму.
Герой “Записок из подполья” отвергает социум, уходит из него в практически полное отъединение. Он противополагает себя обществу. Но в романе “Идиот” понятие “подполья” расширяется и его черты распространяются уже на сам социум, который неизбежно становится “подпольным”. “Все навыворот, все кверху ногами пошли”, – восклицает генеральша Епанчина. Именно ощущение, что “все навыворот”, что произошла переоценка всех ценностей и правильный критерий постижения сущего утрачен, является исходным для романа.
“Мы при третьем коне, вороном, и при всаднике, имеющем меру в руке своей, так как все в нынешний век на мере и договоре”, – вещает “мелкий бес” романа Лебедев. Общество поклоняется деньгам, все духовные ценности померкли перед их властью. Деньги стали восполнять и заменять человека, делать его уважаемым, влиятельным, талантливым, красивым, стали давать ему любовь и авторитет. Например, о генерале Иване Федоровиче мы знаем, что он был “происхождения темного”, тем не менее “бесспорно и с уважением принят везде” . Уважения же он заслуживает, как человек “богатый и не последний”.
Поведение людей в социуме определяет и регулирует этикет. В основе его набор ритуалов, разграничивающих, Что можно и Чего нельзя делать во избежание неприятностей, Как нужно и Как недопустимо вести себя по отношению к той или иной особе. Разграничение это, в свою очередь, определяется положением в обществе, достигаемым в том числе и с помощью связей. “Что же касается до Лизаветы Прокофьевны, то она… была и роду хорошего, хотя у нас на род смотрят не очень, если при этом нет необходимых связей”. То, как отзываются о героине уважаемые лица, определяет мнение всех остальных: “…У ней оказались, наконец, и связи; ее уважали и, наконец, полюбили такие лица, что после них, естественно, все должны были ее уважать и принимать” (Курсив наш. – Г. 3., М. К.) .
Одна из первоначальных и, пожалуй, основных функций светского этикета, – защитная, иерархическая. Каждый должен знать свое место. Это в обществе называется “порядочностью”: “Генерал имел манеры порядочные, был скромен, умел молчать и в то же время не давать наступать себе на ногу…” . Каждый боится потерять занимаемую высоту. Поэтому неприлично и возмутительно вести себя не так, как все, выделяться. Ибо “какая… мать, нежно любящая свое дитя, не испугается и не заболеет от страха, если ее сын или дочь чуть-чуть выйдут из рельсов: “Нет, уж лучше пусть будет счастлив и проживет в довольстве и без оригинальности…” . Недопустимо опускаться до общения с теми, кто не соответствует твоему уровню.
Ритуалы светского поведения, таким образом, есть выражение “подполья”. Человек не следует “источникам сердца”, а действует механично, согласно установленным шаблонам. Причем постоянно оглядывается, как отреагируют другие (“…что скажет Белоконская!” ). Напомним, что М. Бахтин отмечал как отличительную черту “человека из подполья” постоянную оглядку на чужое мнение, предвосхищение чужой реакции.
Каждый, считая себя выше другого, более всего на свете боится признаться себе в своей никчемности. Неискренность, лицемерие становятся нормой поведения в обществе. Причем, норма эта передается из поколения в поколение: “Большинство гостей состояло даже, несмотря на внушающую наружность, из довольно пустых людей, которые, впрочем, и сами не знали, в самодовольстве своем, что многое в них хорошее – одна выделка, в которой притом они не виноваты, ибо она досталась им бессознательно и по наследству”; “… между тем все эти люди, – хотя, конечно, были “друзьями дома” и между собой, – были, однако же, далеко не такими друзьями ни дому, ни между собой…” .
Поклонение “маммоне”, разъединенность – признаки апо – калиптичности времени. В этот мир приходит со спасительной миссией Лев Николаевич Мышкин – князь-Христос. Он – носитель “живой жизни” в романе, чистое воплощение ее. Князя Мышкина с самого первого его появления воспринимают неадекватно. Он удивляет тем, что ведет себя абсолютно естественно, искренно рассказывает обо всем, что пережил, что его волнует. Любой жест князя – “точный слепок души” . Защитная функция светского этикета антонимична незащищенности князя: “Князь Мышкин – “человек незащищенный и принципиально не защищающийся” . Человеческое достоинство князя независимо от ритуала, социальных привилегий. В этом случае он решительно не похож на социально уязвленного “человека из подполья”.
В обществе царит неравенство и, как следствие, – разрозненность, разобщенность. Князь Мышкин призывает всех к любви и братству, пытается достучаться до людских сердец, открыть свет и добро в каждом и тем объединить всех. Это еще одна примета “живой жизни”.
В “перевернутом” хаотичном мире князь Мышкин считается “идиотом”, ненормальным. Но если мир перевернут, то истинная норма будет обратна общепринятой. “Я имею жест всегда противоположный”, – признается Мышкин. Это верно, потому что он противоположен обществу “мертворожденных”, “подполью”. Он – носитель начал “живой жизни”.
Таким образом, на первом уровне выявляется противостояние “подпольного” социума герою-носителю начал “живой жизни”.

Следующая ипостась – “Живая жизнь” как антитеза “подполью”в человеке”.
Героев романа мы рассматриваем в их принадлежности “подполью”. Можно говорить о том, что все они “подпольны”. Прежде всего – это представители петербургского света – Афанасий Иванович Тоцкий и генерал Иван Федорович Епанчин. Это также озлобленный своей ординарностью и никчемностью Ганя Иволгин, это и неординарный герой, полярный Мышкину, – Парфен Рогожин. Именно в нем сгущается темный мир романа. Его “подполье” в неверии в смысл жизни, в эгоистичной любви. Он, в отличие от Мышкина, любит Настасью Филипповну любовью-страстью. Его чувство – не отдающее, не жертвенное, а основанное на абсолютном владении, не воскрешающее душу, а убивающее ее. Чувство же князя Мышкина – альтруистическое, это любовь-жалость, любовь-сострадание.
Персонажи-шуты (Фердыщенко, Лебедев), компания Бурдов – ского и Докторенко, генерал Иволгин, свита Рогожина – также люди “подполья”. Сложнее в этом отношении образы Ипполита и Настасьи Филипповны. Ипполита Терентьева Традиционно относят к типу “подпольных” героев Достоевского: он отъединился от людей, замкнулся в себе и погрузился в созерцание грязной кирпичной стены соседнего дома (“Мейеровой стены”). Он неимоверно горд и ущемлен в своей гордости. Однако, находясь во власти “подполья”, Ипполит, думается, все же стремится вырваться из него. Он жаждет воссоединения с окружающими. “Я хотел жить для счастья всех людей, для открытия и для возведения истины”, – признается юноша. Это хорошо понимает князь Мышкин, который искренне сочувствует ему.
Обратное движение наблюдаем в образе Настасьи Филипповны Барашковой. Она – олицетворение поруганной красоты в романе. Будучи чистой изначально, Настасья Филипповна из потока “живой жизни” устремляется в “подполье”. Князь Мышкин хочет спасти ее от гибели. Во внешнем (физическом) плане Настасья Филипповна погибает. Однако в имени героини заложена символика ее – не телесного, но духовного – спасения: фамилия Барашкова ассоциируется с жертвенным ягненком, а имя Анастасия означает “воскресшая”. Правда, традиционно считается, что возрождения героини в романе не происходит. Ведь Настасья Филипповна от досады, из тщеславия доломала и собственную судьбу, и судьбу “искупителя”, отняв у него возможность счастья-самоотречения в служении ей и счастья-самоутверждения в поклонении другой. И все же, не забудем: оскорбленная соперницей, Настасья Филипповна лишь поначалу захотела “оставить” Льва Николаевича “за собой”, но в конце концов бежала из-под венца, на деле осуществив мышкинский принцип подвижничества, причем в высшей его форме – через самоосуждение, самонаказание. А это вполне может быть источником духовного возрождения в вечности.
Истинный носитель идеи “живой жизни”, проповедник и живое воплощение ее в романе, как уже отмечалось выше, – князь Лев Николаевич Мышкин. Обратимся к замыслу автора относительно главного героя. Создавая образ Мышкина, писатель стремился изобразить реального современного человека, который, однако, по красоте и совершенству приближался бы к тому высшему идеалу личности, каким Достоевский с ранних лет считал Христа. “Великая идея Христа, выше нет”, – писал Достоевский. Отстаивание этой “великой идеи Христа” он доверяет князю Мышкину, князю-Христу. Романист полагал, что существование людей подобного типа открывает миру удивительную возможность – преобразиться под их непосредственным влиянием, благодаря притягательной силе одного лишь духовного авторитета.
“Удесятеренное сознание”, “высшее бытие”, “времени больше не будет” – признаки особого, надсознательного и внеразум – ного мироощущения. Здесь корень истинного восприятия жизни – внерациональный. Не осознавать умом, а “знать” чувством, не анализировать сущее, расчленяя его на составляющие, а молитвенно слиться с ним – путь к истинному бытию, к высшему синтезу жизни”. Мышкин, таким образом, – антиинтеллекту – альный герой, противостоящий “усиленно сознающим”, рефлексирующим.
Обратимся к значению названия романа. “Идиот” в переводе с греческого – “отдельный, частный человек”. То есть отделенный от всех. В русском же языке основным является значение “несмысленный от рождения”, “малоумный”, “юродивый” (Словарь В. Даля, т. 2, с. 4). Современное Достоевскому толкование слова подразумевает человека “кроткого, неподверженного припадкам бешенства, которого у нас называют дурачком, или дурнем” (“Карманный словарь иностранных слов, вошедших в состав русского языка, издаваемый Н. Кирилловым”) .
В романе князя чаще всего квалифицируют “дурачком”, “идиотом”, “юродивым” или “плутом” (Ганя Иволгин) и человеком “себе на уме”. Только Аглая интуитивно чувствует неоднозначность “идиота”: “Если говорят про вас, что у вас ум… то есть что вы больны иногда умом, то это несправедливо: я так решила и спорила, потому… что хоть вы и в самом деле больны умом (вы, конечно, на это не рассердитесь, я с высшей точки говорю), то зато главный ум у вас лучше, чем у них у всех, такой даже, какой им и не снился, потому что есть два ума – главный и не главный” . В романе именно “главный ум” князя находится в гармонии с сердцем, не подвержен ни соображениям расчета, ни идеалам прагматической пользы.
“Вы совершенное дитя, князь”, – говорит Мышкину Ипполит. “Мне двадцать седьмой год, а ведь я знаю, что я как ребенок”, – откликается сам князь. Вячеслав Иванов акцентировал, что дитя – “средоточие учения” Достоевского “о мире и человеке” . И. Страхов же писал Достоевскому в своем впечатлении о романе: “Мудрость, открытая младенческой душе и недоступная для мудрых и разумных – так я понял вашу задачу” . Вспомним из Евангелия: “…но Иисус сказал: пустите детей и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть Царство Небесное” (Мф. 19:140).
Невинность, чувство детскости вошло в роман Достоевского как подлинное дыхание жизни. Для него это сама живая натуральность, самый глубокий, стержневой корень жизни. Здесь источник ее первой и последней мудрости.
Именование героя оксюморонно: Лев Мышкин. Фамилия символизирует внешнюю сторону – слабость. Имя же – внутреннюю сущность: силу. Воспринимаемый всеми как слабый, несчастный, достойный жалости “чудак” и “идиот”, он, вместе с тем, является самым сильным героем. Он силен смирением и способностью ко всепрощению. Самолюбие и гордость в нем отсутствуют напрочь. Поэтому он неуязвим, ведь уязвлять нечего. Князь всецело открыт миру, радостно принимает его, умеет быть счастливым и любить жизнь для жизни, воспринимая любовь как последнее счастье. Это начало и конечная точка духовного мира Мышкина. Любовь и самопожертвование – последняя полнота блаженства жизни. Живой жизни.
Итак, внерациональное, интуитивное, незамутненное (“детское”) познание жизни противопоставляется усиленному рационализму “подпольных” людей; альтруизм – эгоизму; смирение – гордости.
Князь Мышкин – индикатор “живой жизни” в героях романа. Он отыскивает и пробуждает ее в них. Бунт гордости не подлинный, внешний, он не “от души” и не из души. За гордым вызовом и усмешкой всегда скрыта тоска и скорбь о себе, муки живого сердца. Правда совести и жажда любви, по Достоевскому, нередко влекут гордые души на путь любви и прощения. Таким образом, “живая жизнь” есть спасение героев-горде – цов Достоевского. “Живая жизнь” – выход из “подполья”.
Третий уровень сопоставления – бытийный. На уровне “подполья” следует говорить не о бытии, а о быте с его мелкими и низменными страстями, заботами о приобретении денег, достижении власти. Бытие есть высший способ существования и мирочувствования. “Живая жизнь” – форма бытия. Бытия истинного.
Характерными признаками его являются ощущение безусловной радости, гармонии с природой, слияния с миром – того, чему своим примером учит князь Мышкин. “Знаете, я не понимаю, как можно проходить мимо дерева и не быть счастливым, что видишь его? Говорить с человеком, и не быть счастливым, что любишь его! Посмотрите на ребенка, посмотрите на Божию зарю, посмотрите на травку, как она растет, посмотрите в глаза, которые на вас смотрят и вас любят…” . Воистину, у Достоевского “гармоничное, наполненное красотой бытие человека немыслимо без духовного единения с природными первоосновами тварного мира” .
В своем “необходимом объяснении” Ипполит Терентьев высказывает мысль о “мушке” в “горячем солнечном луче”, “и та даже во всем этом пире и хоре участница, место знает свое, любит его и счастлива, а я один выкидыш” . Слова эти всплывают в сознании князя Мышкина, вызывая воспоминания о времени его лечения в Швейцарии: “Что же это за пир, что ж это за всегдашний великий праздник, которому конца нет и к которому тянет его давно, всегда, с самого детства, и к которому он никак не может пристать. Каждое утро восходит такое же светлое солнце; каждое утро на водопаде радуга; каждый вечер снеговая, самая высокая гора там, вдали, на краю неба, горит пурпуровым пламенем; каждая “маленькая мушка, которая жужжит около него в горячем солнечном луче, во всем этом хоре участница: место знает свое, любит его и счастлива”; каждая-то травка растет и счастлива! И у всего свой путь, и все знает свой путь, с песнью отходит и с песнью приходит; один он ничего не знает, ничего не понимает, ни людей, ни звуков, всему чужой и выкидыш” .
Ипполит и князь размышляют о гармоничном устройстве Природы, где у каждого существа есть свое место и назначение в общем “хоре”, где вечен синтез всего живого на земле, ведь природа – создание Божие. От раздумий о природе естественен переход к раздумьям о “почве” и вере.
На вечере у Епанчиных князь с жаром высказывает основную свою идею: “Кто почвы под собой не имеет, тот и Бога не имеет” . Под почвой же подразумевается родной народ. Основа жизни русского народа – вера. Достоевский в подготовительных записях к “Дневнику писателя” за 1881 год писал: “Русский народ весь в Православии и в идее его. Более в нем и у него ничего нет – да и не надо, потому что Православие – все. Православие есть Церковь, а Церковь – увенчание здания и уже навеки… Кто не понимает Православия – тот никогда и ничего не поймет в народе”. Понятие почвы в данном случае метафорично: это те православные начала народной жизни, какие единственно, по убеждению Достоевского, могут питать здоровую жизнь всей нации.
Таким образом, суетный мирской быт противопоставляется религиозному бытию. Живая жизнь – творение Бога. Мир “тварей”, и каждая Божья тварь радуется своему бытию. Этому учит нас природа. В жизни этой, в мире, во всем сущем – Бог. Вера и радость бытия, приятие мира есть “живая жизнь”. Князь призывает всех возвратиться к духовным истокам, вернуть веру во Христа, научиться принимать жизнь и радоваться ей, как радуется бытию все созданное Богом, вся природа. Замысел, не удавшийся Достоевскому в “Записках из подполья” (“Свиньи цензора, там, где я глумился над всем и иногда богохульствовал Для виду, – то пропущено, а где из всего этого я вывел потребность веры в Христа,- то запрещено” ), реализован в романе “Идиот”. Мышкин вполне убедительно доказал мысль, что “антиподполье” Есть гармония духа, радостное принятие сотворенного мира, вера во Христа.
Без сомнения, такое понимание “живой жизни” противоположно и воззрениям идеалистов от символизма, и материалистов от реализма.
Достоевский убеждает: именно в христианстве “живая жизнь” обретает свое наивысшее воплощение. Ибо сказал Христос: “Я есмь путь и истина и жизнь” (Иоан. 14:6).