Эстетическая игра в лирике Игоря Северянина

Игорь Северянин – фигура сложная и неординарная в ряду поэтов своего времени. Его творчество удивительно многомерно и многогранно, художественный мир отличается необычно богатой и яркой образностью. В суждениях об этом поэте часто преувеличивали “позу воинствующего эстетства”, считая его стихи апофеозом мещанского самодовольства, коктейлем банальных восторгов, словесных изысков и галантерейной пошлости.

Однако, если бы суть творчества Северянина исчерпывалась только” моторным лимузином”, “блестящим файф-о-клоком

и “фиолевым трансом”, если бы все ограничивалось лишь манерностью и пошловатой изысканностью его шумных эгофутуристических “эксцессов”, то вряд ли бы, наверное, такой тонкий знаток и ценитель, как Валерий Брюсов, написал: “Не думаю, чтобы надобно было доказывать, что Игорь Северянин – истинный поэт. Это почувствует каждый, способный понимать поэзию…”

В поэзии Северянина много условного, порой надуманного ; Поэтому анализируя его лирического героя, обязательно следует рассмотреть проблему поэтического имиджа, роли, маски, тему игры и перевоплощения. Северянин скрывает своего “внутреннего” героя под вызывающей маской “царственного паяца”.

Попытаемся проследить, как и почему меняется лирический герой Северянина, как переосмысляются поэтом основные эстетические категории, как решается в его творчестве проблема поэтического имиджа.

Первое, что привлекает внимание в поэзии Северянина, – двоемирие или, точнее сказать, “многомирие”. Его лирический герой всегда отделен от окружающей действительности, поэтому он создает для себя особую реальность, особое духовное пространство.

Первый такой пласт существования лирического “я” Северянина – внешний, поверхностный. Это мир сытости и пошлости, претендующий, однако, на исключительность и оригинальность. Это мир светского салона, ресторана, дамского клуба, где герой носит маску томного, самозабвенно-упоенного гурмана-мещанина, сладко замершего от воспоминаний о будуаре “тоскующей Нелли”, кого безудержно тянет в “златополдень” завернуть на чашку чая в модный “женоклуб” и чтоб непременно – “в комфортабельной карете”.

Пресловутые “ананасы в шампанском” становятся своеобразной эмблемой, атрибутом этого обывательского мира.

Вообще, для “поэз” подобного содержания характерно описание еды, различных гастрономических изысков, аристократических блюд. Здесь и “в золотой печеннице английский бисквит” , шницель с анчоусом, и “из Остэнде устрицы, артишоки, спаржа”, и “ирисный кэкс” , а сам герой без стеснения признается в своем пристрастии к винопитию: “я пить люблю, пить вкусно, много, сливаясь пламенно с вином”. .

Характерно здесь также и изображение вещного мира, предметного, в частности одежды, определяющей убогие интересы филистера: герой вдохновенно восклицает: “Весь я в чем-то норвежском. Весь я в чем-то испанском!” . “Его Сиятельство – устроитель “томного журфикса” по вторникам – “в дамской венгерке… коричнево-белковой” .

Однако такой эпатирующий герой для Северянина – всего лишь маска, поза, попытка спрятаться от жизни за броской вещью. Не случайно “поэзы” подобного содержания составляют незначительную часть его творчества. К тому же при более внимательном прочтении мы обнаружим иронию поэта над представителями подобного образа жизни.

Венгерка “его сиятельства” – “комичного цвета”, у “нарумяненной Нелли” – “под пудрой молитвенник”, а “брюссельское кружево… на платке из фланели”; в “княжьей гостиной” у него “наструнились” “в смокингах, в шик опроборенные, великосветские олухи”.

Таким образом, поэт сам же разоблачает внешнюю красивость обывательской жизни, после чего заявляет вполне открыто: “Каждая строчка – пощечина. Голос мой – сплошь издевательство” . Эта строчка становится своеобразным игровым кредо Северянина. Сравним также с “Нате” и “Вам” Маяковского: все это выражение авторского отношения, вызов, брошенный “блесткой аудитории”.

Существует ли такой мир, куда лирический герой Северянина может уйти безраздельно, где возможно обрести покой и полную гармонию? Поэт отвечает на этот вопрос однозначно: подобного уголка нет на земле, в действительности гармония и покой возможны лишь за пределами реальности – в мире сказки, фантазии, небесных грез. Так возникает в творчестве Северянина третье “параллельное пространство” и вместе с ним – тема инобытия, “нездешнего мира”:

… Есть у меня одна привычка:

Влечь всех в нездешние края.

Северянинский мир сказки – плод поэтической фантазии, рожденный воображением, уводящий от “столичной тоски,” серости обыденной жизни, охраняющей от житейской пошлости. “Так страшно к пошлости прилипнуть”, – признается северянинский герой в стихотворении “К Альвине”. В этом аспекте творчества Северянина можно говорить об эстетической игре на уровне образов, идей, смысла поэтического произведения. Мир вымысла, сказки, сна абстрактен, условен, в отличие от природной стихии или атмосферы салона, а потому дает большую возможность для полета фантазии, рождения самых неожиданных ассоциаций.

Лирический герой является жителем и, одновременно, творцом этого мира. Он заявляет о себе: ” Я, жизнь кого – сплошная сказка…” . Он мнит себя царем:

Я царь страны несуществующей,

Страны, где имени мне нет…

Сказка может воплощаться у Северянина в самых разных образах, например: “фиолетовом озерке” – “неизведанном уголке”, где “сирени сплелись “от земли и небес вдалеке”, где “много нимф, нереид и сирен, // И русалок, поющих рефрен про сиренево-белую кровь…”. При этом герой может плыть “в белой лодке с синими бортами в забытьи чарующих озер” .

Поэт горько сетует на то, что мечта “отринута миром”, ее сестра страсть – “в осмеяньи”, и противопоставляет своего героя мещанину с сердцем, “заплывшем жиром”, которому “не ведать безумства желаний” .

У Северянина существуют также особые знаки “нездешнего края”. Они туманны и загадочны: “…Есть знак, расплывчатый, как воск,” – утверждает поэт. Однако, сам же поэт признает частую безжизненность, хрупкость таких знаков, разрушение мечты под давлением реальности и сетует на то, что “храм мечты поэта людьми кощунственно дробим” .

С темой сказки, идеей заоблачной мечты в творчестве Северянина неразрывно связана тема сна. Так, в “PRELUDE II” он буквально признается: “Мои стихи – туманный сон”. При этом сон рассматривается как особое состояние человеческой души, уносящее ее за пределы реальности, открывающее новые горизонты. Сон “оставляет впечатление” и “пробуждает вдохновение”. Отсюда задача поэта: передать эти впечатления, свои субъективные ощущения, рожденные творческой фантазией.

Подобная идея сближает поэзию Северянина с искусством импрессионистов. По мысли поэта, истинно не то, что является порождением “бога угрюмой действительности”, а что создается поэтическим воображением:

Пусть сна поэта не поймут, –

Его почувствуют, не думая…

Мы видим, что цель эстетической игры Северянина – передать мимолетные движения, оттенки чувств, пусть неясные, туманные, расплывчатые, а вовсе не четкую, точно сформированную идею или образ. Его лирика обращена к чувству, а не к разуму. “Почувствовать, не думая”, проникнуться настроением – этого хочет поэт от своего читателя, поэтому его так трудно анализировать:

Я так бессмысленно чудесен,

Что смысл склонился предо мной.

Сон выступает у Северянина своего рода оправданием “бессмысленности”, ведь во сне может происходить все что угодно, возникают самые невероятные сочетания и образы. Сон также – еще один способ бегства от жизни, ухода в себя:

Я нежно хотел бы уснуть,

Уснуть, – не проснуться…

Далеко – далеко уйти,

Уйти, – не вернуться… – мечтает герой “поэзы” “Грациоза”. Так возникает идея жизни – сна, в котором поэт обретает как бы вторую жизнь, идеал существования: “Я видел жизнь как чудный сон…” .

При этом, однако, Северянин противопоставляет сказочный сон поэта и “сонь” мещанина – духовное отупение, апатию, леность, “сплин”. В “Предостерегающей поэзе” он призывает художников бояться “мещанок”, которые “обездаривают дар… своею врожденною сонью”, страшиться “дев апатичных с улыбкой безлучно-стальной”, которые грозят душе “беспросыпным кошмаром”.

Кроме того, для творчества И. Северянина характерно нарушение пропорций и искажение восприятия образа. Очень типично, например, нарушение чувственных ощущений, когда можно понюхать цвет, услышать запах, потрогать звук и т. п. У него “луч пытается камелии понюхать” ; “голос голубой” ; “Журчали ландыши в сырой траве” ; “закатный отблеск. .. скользит оранжево” , “я выпил грез фиалок фиалковый фиал” , “хохот темно-серебряный”. Северянинские поэзы пестрят неожиданными сравнениями:

…Дорожка песочная от листвы разузорена –

Точно лапы паучные, точно мех ягуаровый

“Хохот жаркий, точно кратер”

“На лилий похожи все лебеди,

И солнце похоже на музыку”

“Уста – орозенная язва”

Часто в его стихах присутствует превращение, перевоплощение героя; лыжник – “черный аист” ; любовник – “калиф в халате пестром и в чалме” . В этой же “поэзе” звучит страх лирического героя выйти из роли, снова стать обычным человеком, ибо это возвращает его в мир пошлой обыденности разрушает все мечты и фантазии. Идея превращения иногда подается иронически: “жена какого-либо Тимофея в костюмы фей наряжена…” .

Порой изощренная северянинская образность приобретает форму нонсенса: “хлебом вскормлена малина…” ; “земляничны тополя” , “лен расцвел мимозами” ; “Юг на севере”. Ему присущи оксюморонные сравнения, соединение несоединимого. От этого зачастую разрушается поэтическое целое, исчезает зримость образа, но при этом поэт достигает оригинальности образа, неожиданности впечатления.

Таким образом, эстетическая игра в поэзии Игоря Северянина чрезвычайно сложна и многопланова. Она проявляется на уровне идей, стиля, языка, звуков, рифмы, общей тональности стихотворного произведения. Особый план такой игры проявляется на образном уровне: северянинские образы почти всегда многозначны, имеют особую наполняемость, что превращает многие из них в символы, атрибуты, знаки определенной ситуации, настроения.

В 1905г. А. Блок в стихотворении “Балаганчик” писал о драме непонятого художника. Мальчик и девочка наблюдали, как смешно дергается паяц.

Вдруг паяц перегибается за рамку и кричит: “Помогите! Истекаю я клюквенным соком”. На самом деле это лилась кровь… Судьба Игоря Северянина – и в России, и в эмиграции – чем-то напоминала судьбу блоковского героя. Поймем ли мы, что “трагедия жизни” была настоящей?

Угадаем ли за маской эгофутуриста, мечтателя, “лирического ироника” – страдающее лицо Поэта?..