История русской литературы
Е. А. Попова
Образное решение идейной концепции романа Е. Н. Чирикова “Зверь из бездны”
Герои романа Е. Н. Чирикова “Зверь из бездны”, написанном в начале 20-х гг. XX века, волей автора подвергаются “испытанию” одной из библейских номинант: искушениям “зверя из бездны”. Попробуем обозначить черты этой номинанты для раскрытия авторского замысла, руководствуясь при этом замечанием Д. С. Лихачева: “Автор произведения
Первичным образом (этимоном) слова “зверь” является старо-славянское слово “дикий” , которое лежит в основе первого значения слова “зверь” – “дикое, обычно хищное животное” (Словарь И. Ожегова) . Отталкиваясь от этимона, можно реконструировать любопытное развитие второго, переносного, значения слова “зверь” – “жестокий, свирепый человек” . Мы наблюдаем следующий возвратный процесс: этимологический словарь предлагает к слову “дикий” в качестве антонима слово “домашний”. “Домашний” – значит “связанный с домом, с человеком”, а “зверь” – значит “не связанный с домом, с человеком”. Зверь по своей природе не жесток, т. к. это категориальная особенность человеческой психики. Поэтому, наделяя животного сугубо человеческими чертами, человек создает себе оправдательную “лазейку”: злой, как… В результате, наличие такой обратной этимологии прямого и переносного значения делают этот образ ярким и глубоким.
Кроме вышесказанного отметим наличие коннотации (очень значительной в русле рассматриваемой темы), восходящей к древнему периоду развития человека. Именно тогда зверь – антагонист человека в борьбе за выживание – стал олицетворением силы, затаившейся во тьме, неведомой, страшной в расправе, непредсказуемой в нападении. Эта коннотация едва различима в современном звучании слова “зверь”, но явно проступает в библейской номинанте. В этом ее “поддерживает” и подтверждает другое сочетание – “число зверя” (Откр. 13:17, 13:18), несущее сему тревоги, даже страха.
Наличие описанной коннотации, на наш взгляд, причина того, что подобное переносное значение закреплено и в других языках. Например, в английском языке. С той разницей, что семантическая палитра переносного значения “английского зверя” шире: “тупой”, “непристойный”, “развратный” и т. д. Благодаря английскому, русский словарь пополнился про-звериным словом “брутальный” (brute (англ.) – 1) животное; 2) жестокий, грубый или глупый человек; “скотина”).
Получается, что функционирование номинанты “зверь из бездны” уже изначально сопровождается вереницей образов слова “зверь” (в том числе из несовременного лексикона), что позволяет ей необыкновенно актуализироваться. С другой стороны, использование древних (библейских) образов глобализирует избранную тему, связывает с прошлым вообще и с источником образа в частности. Здесь же отметим, что рассматриваемая нами тема, имеет прямую связь с проблемой интертекстуальности, разработкой которой занимались такие ученые, как Ю. Кристе – вой, Р. Барт, Б. Томашевский и мн. др. По нашим наблюдениям интертекстуальность романа Е. Н. Чирикова “Зверь из бездны” практически не рассматривалась.
“Откровение Святого Иоанна Богослова”, откуда и взят “зверь из бездны” (упоминание о явлении “зверя” можно найти и в книгах Ветхого завета, но лишь фрагментарно), считается самой образной из всех книг Нового Завета. Причем, в теологической литературе образность “Откровения” характеризуется как “апокалипсический способ сообщения эсхатологических истин” . Можно добавить, что литературная традиция расширила рамки сообщаемых истин до онтологических горизонтов. Что, в свою очередь, дает возможность использовать картины “Откровения” для иллюстрации и возможного объяснения самых драматических событий в истории человечества. Это положение обозначим как образную реноминацию, осуществленную по схеме: от некоего явления к образу, затем от образа к объяснению другого явления. Потому что исторической подкладкой “Откровения Св. Иоанна Богослова” считается послание азиатским христианским церквям о гонителе христиан императоре Нероне (“звере из бездны”) и о скором Судном дне с целью укрепления духа их послушников. Но уже через три века, как замечает Э. Ренан, реальность послания практически оказалась утраченной, вызвав к жизни все новые толкования.
Поэтому вполне очевидно, что революционная катастрофа, потрясшая Россию в начале XX века, вызвала у самых разных философов, как, например, Н. Бердяева: ” русская революция, по метафизическому свойству своему, есть крах гуманизма и этим подводит к апокалиптической теме” и художников: “Церковь умерла, а храм стал продолжением улицы. Двери открыты, посредине лежит мертвый Христос” (А. Блок) видение своего времени как апокалиптического. Библейский образный мир покрывает современников Октябрьской революции без разбора партийности и убеждений. Причем, у Блока явлен новый “языческий” апокалипсис: поэт назвал свою статью “Исповедью язычника”, устрашившись, быть может, видения “мертвого Христа”. В. В. Розанов вовсе вынес приговор, назвав свой эссеистский сборник “Апокалипсисом нашего времени” и охарактеризовав таким образом революционные события 1917 года и возглавив сонм прозаиков, обратившихся к откровениям Иоанна Богослова. Конечно же, апокалиптические мотивы широко представлены и в поэзии (например, в своем послании “Потомкам” (1921) М. Волошин написал: “Мы пережили Илиады войн, И Апокалипсисы Революций” ). Разработку этой темы (апокалиптика в поэзии) можно найти в работах Л. Ф. Кациса, В. Н. Топорова.
Главной идеей “Откровения святого Иоанна Богослова” классическая русская теософия считает противостояние и победу Агнца над Зверем, где Зверь – это дьявол, Агнец – Бог. “Предмет его (Откровения Св. Ионна Богослова. – Е. П.) – брань змия, древнего искусителя, с Агнцем – искупителем, полная окончательная победа Агнца и будущее обновление всего мира”, – дает почти школьное (в своей простоте) определение Библейская энциклопедия, “труд и издание Архимандрита Никифора” (М., 1891) . А вот заключение филолога (и тем особенно любопытно) и богослова Э. Ренана: “Апокалипсис является почти единственным примером гениальной подделки, оригинальной компиляции” . При том, ничуть не умаляя божественности этой книги, заключает: “Это способ творчества создать посредством такой произвольной игры слов новую теологию ” .
Если быть точными, то следует заметить, что в “Откровении” сначала появляется “великий дракон, древний змей, называемый диаволом и сатаною” (Откр. 12:10), “большой красный дракон с семью головами и десятью рогами” (Откр. 12:3). А уж для выполнения своей воли (“хула на Бога”, “война со святыми”) он вызывает зверя. Дракон довольно сказочен, зверь же имеет реальные черты: “подобен барсу; ноги у него – как у медведя, и пасть у него – как пасть у льва” (Откр. 13:2). Такая узнаваемость, вероятно, привела к тому, что именно этот образ стал олицетворением зла, а не более главенствующий, но и менее реальный персонаж – дракон. Кстати, авторское цветовое видение “номинированного” персонажа таково: “если в красках, то дракон х белый х красный” . Это идеологизированное указание содержится в письме дочери Людмиле по поводу оформления обложки романа. Есть интересная в своей детерминированности версия толкования, по которой “зверь” явился не из ада, преисподней, а из “бездны людской толпы”: “Он выходит из моря, которое на языке Священного Писания весьма часто употребляется в смысле множества народов ” . Такое видение присутствует и в романе Чирикова: “Надо утишить бездны людского моря (выделено нами. – Е. П.), надо убить самого “зверя” .
Как идейно, так и образно номинанта “зверь” является, на наш взгляд, ключевой фигурой “Откровения” как могущественный концентрат зла, о котором предупреждается человечество. Поэтому именно эта номинанта получила более широкое воплощение в искусстве по сравнению с другими образами “Откровения”. “И каждый Внутри себя увидел солнце В зверином круге…” , – это заключительные строки стихотворения “Суд”, входящего в поэму М. Волошина “Путями Каина”. А вот начало стихотворения другого автора, написавшего свои знаменитые строки уже со знанием результатов работы репрессивной машины 30-х гг.: “Век мой, зверь мой, кто сумеет Заглянуть в твои зрачки ” . И снова, как мы уже отмечали выше, оба таких разных автора – Волошин и Мандельштам – каждый глубоко по-своему увидели Революцию, но “зверь” фигурирует у обоих.
Не мог не обратиться к “звериному” образу писатель и религиозный философ Д. С. Мережковский. Его трилогия “Царство зверя” повествует о событиях в России первой трети XIX века и носит достаточно прозрачное название. Главный “зверь” трилогии обозначен самим автором – это граф Аракчеев. Но автор, наряду с персонифицированным злом, обозначает и другой “звериный” лик, “предтечу” образного воплощения Е. Н. Чирикова. О нем предостерегающе говорят и император Павел: ” бабушкины (Екатерины II. – Е. П.) внуки спят и видят во сне конституцию, республику, Права Человека, а того не разумеют, что оных Правах заключается дух сатанинский, уготовляющий путь Зверю, Антихристу” ; и монах Фотий: “Готовится царство Зверя. Как пожар, в России вскоре возгорится революция; уже дрова подкладены и огонь подкладывают” . Нарисованы страшные приметы готовящихся преобразований общества, не осуществленные декабристами, но точно предсказанные Мережковским: “Математическое равенство, как бритва, брило до крови; как острый серп – колосья – срезывало, скашивало головы, чтоб подвести всех под общий уровень” (Пестель о равенстве – главной цели “устройства гражданского”). Таким образом, и Аракчееву, и декабристам была присвоена одна апокалиптическая номинанта. Объяснение же, почему Мережковский так представил идейных противников можно найти у самого автора:
“Пестель: – Пушкин говорит, что с него-то (Петра I. – Е. П.) и началась революция в России…
– И самодержавие с него же, – заметил Голицын.
– Да, крайности сходятся…” .
Мережковский закончил трилогию в 1918 г., когда пожар, о
котором пророчествовал персонаж Фотий, разгорелся вовсю. Позже, в 1922 г. в коллективном сборнике, опять же с “прозрачным” названием “Царство антихриста” философ пророчески написал: “Должно учесть как следует безмерность того, что сейчас происходит в России, безумно надеяться, что зазиявшую под Россией бездну можно окружить загородкою и что бездна эта не втянет в себя и другие народы!” .
“Европа-Европа! Куда ты идешь?! над бездной ходишь!.. Как ниспровергнуто все, аж!..” – вторит Д. С. Мережковскому герой эпопеи И. Шмелева “Солнце мертвых” бывший почтальон Дрозд – “праведник в окаянной жизни”. Отметим буквальную схожесть этих цитат, написанных с разницей в год. Бездна – это неотъемлемая примета “зверя”, некая холодная бесконечность, бескорность, безродность, тьма. Это дополнительная характеристика “зверя”, неотъемлемая составляющая номинанты.
Л. Андреев, назвав рассказ “Бездна” (1902), в самом тексте библийский мотив сообщает имплицитно. Как, впрочем, и А. И. Куприн в повести “Яма” (1909-1915), поселив в прозаичную бездну – “яму” – своих падших персонажей. Рассказ JI. Андреева в контексте нашей работы интересен тем, что довольно отчетливые нити реминисценции тянутся от него к роману Е. Н. Чирикова. В обоих произведениях отражено такое проявление “зверя” как похоть, причем состояние героя в момент поглощения его “зверем” буквально калькировано. “На один миг сверкающий огненный ужас озарил его мысли, открыв перед ним черную бездну” – описывается состояние героя “Бездны” перед насилием. Читатель вместе с автором замирает, миг: “И черная бездна поглотила его” . А вот у Чирикова: “И вдруг налетел шквалом вихрь проснувшегося вожделения, взметнул все тело, затуманил, закружил сознание ” . И падают в бездну греховности герои романа – Борис и Лада, предавая тем самым Борис брата и невесту, Лада – мужа.
Другой рассказ Л. Андреева “Проклятие зверя” (1913) тоже очень близок рассматриваемой теме, к тому же позволяет расширить семантические границы библейской номинанты, развить функционирование антитезы зверь/человек. Андреев пишет о реальном животном, страдающем в неволе зоопарка, но аллюзивность библейскому зверю очевидна. ” это был, несомненно, голос зверя, но в то же время в нем ясно чувствовалось что-то человеческое. Поскольку он был человечен – это было чувство бешеного гнева, громовая музыка непрерывных огненных проклятий; но поскольку он оставался звериным – в нем было еще что-то, не поддающееся определению, но еще более страшное” . Присутствие более страшного, не поддающегося определению, наделяет произведение тем трансцедентным смыслом, о котором мы скажем ниже, а также подтверждает архаическую коннотацию.
Произведения, выбранные нами для сопоставления с романом “Зверь из бездны”, созданы до революции, т. е. до самого сильного момента катализации апокалиптики в искусстве. Тем не менее, они прекрасно иллюстрируют мысль Н. Бердяева о том, что “кризис гуманизма” начался еще в конце XIX века, достигнув апогея в 1917-м и последующие годы: “Произошла какая-то непоправимая катастрофа в судьбе человека, катастрофа надрыва его человеческого самоутверждения в человеческое самоотрицание ” . Роман Е. Н. Чирикова, законченный к 1922 году, содержит отражение уже свершившегося предчувствия и ожидания.
Но не только исторический разлом явился толчком к использованию художниками апокалиптической тематики. Мы согласны с В. М. Марковичем, что причина подобного, можно сказать, общемассового осмысления действительности состоит в русской ментальности: “…осваивая фактическую реальность общественной и частной жизни людей, постигая в полной мере ее социальную и психологическую детерминированность, классический русский реализм едва ли не с такой же силой устремляется за пределы этой реальности. общественная жизнь, история, метания человеческой души получают тогда трансцедентный смысл, начинают соотносится с такими категориями, как вечность, высшая справедливость, провиденциальная миссия России, конец света, Страшный суд, царство Божие на земле” . Причем, акцентируемся на том, что “за пределы реальности” устремляется не символизм, вернее не только символизм, которому это свойственно по определению, а именно реализм. И существование рассматриваемой номинанты в пространстве традиционного образца русского реализма, коим, на наш взгляд, является роман “Зверь из бездны”, действительно оказывается органичным и уместным. Справедливости ради отметим, что писатель в свое время отдал дань символизму, написав, например, “драматическую фантазию” “Легенда старого замка” (1906). И если говорить о последующих проявлениях символизма в творчестве Е. Н. Чирикова, то можно отметить увлечение фольклорными и волшебными сказками. А также о символистических приемах, как в романе “Зверь из бездны”, в котором символ-ключ открывает авторский замысел, не нанося ущерб правдивому, порой документальному изображению действительности.
Вообще “зверь” разнолик, что находит отражение во всевозможных проявлениях приносимого им зла. Но главный из пороков – “чудесами обольщать живущих на земле” (Откр. 13:14).
В романе Е. Н. Чирикова проявления “зверя из бездны” дополнены новым, авторским смыслом по сравнению с библейскими. Это и – безобразный лик войны: “он (Владимир Паромов. – Е. П.) уже во власти “Зверя из бездны”: одна ненависть кипит в крови, и не чувствуется боли” (так описано состояние одного из главных героев на поле брани). Это и – “бунт половой страсти”: “И вдруг налетел шквалом вихрь проснувшегося вожделения, взметнул все тело, затуманил-закружил сознание и превратил Бориса в “зверя”… . Это и – изменение самого облика человека: люди “делались жестокими и несправедливыми, несчастными и грязными…” . Это и – разрушение родственных уз: “Родители не только теряли детей, но часто бросали их ” .
Первопричина всех этих “зверских” проявлений, как и в “Откровении”, – “обольщение”: “Страшный обман и самообман. Величайшая из дьявольских провокаций. И орудие ее – “Зверь из бездны”, ненависть и злоба” . К такому заключение приходит автор, анализируя итоги революции. Об этом же Е. Н. Чириков пишет в автобиографической работе “На путях жизни и творчества”: “Всего более меня оттолкнула от профессиональных революционеров демагогическая ложь (выделено нами. – Е. П.) и неразборчивость в средствах и безжалостность по отношению к трудовым массам, которые они толкают на смерть…” .
Посыл о сатанинском приеме “обольщения” присутствует и в эпопее И. Шмелева “Солнце мертвых”: “Спи же с миром, глупый, успокоившийся Кулеш! Не одного тебя обманули громкие слова лжи и лести. Миллионы таких обмануты, и миллионы еще обманут… Нет, ты не дурак, Кулеш… Ты – простак” . Обольщение совершается с помощью элементарного обмана, но сдобренного чудесами (“чудесами обольщает живущих на земле” (Откр. 13:14)). “Чудеса могут быть. Если куль-ту-ра так… ниспровергает, то обязательно нужны чудеса, и бу-дут!” . Так Дрозд “с укоризной” упоминает “чудеса” в противовес культуре, так же, как и в “Откровении” “чудеса” – это от сатаны. И здесь же об “Откровении”: “А почему – от – …кровение?! От… крови!”. Такой страшный вывод делает доморощенный философ-праведник об одной из священных книг. Присутствует в поэме и другое толкование “Откровения”, принадлежащее доктору, не менее трагичное в своей причинности: “…мы приближаемся к величайшему откровению, быть может… Быть может, в действительности ни-ничего нет…” . Героев эпопеи лишают крова, близких, будущего и веры: “Бога у меня нет: синее небо пусто” . Вместо Господа появляется “зверь”: “Лица Твоего не вижу, Господи! Чую безмерность страдания и тоски… ужасом постигаю Зло, облекающееся плотью. Оно набирает силу. Слышу его зычный, звериный рык…” (Блестящий пример введения той же архаической коннотации для воссоздания древнего страха перед неумолимостью нападения и конца.) Это ли не осуществление пророчества Иоанна Богослова?
Поэма “Солнце мертвых” глубоко трагедийна, судьбы героев безысходны, но автор надеется на тех, кто не испугался “Зла, облекшегося плотью”: “Храбрыми Бог владеет! Будет продолжаться борьба, за правду, борьба за душу” . А утешает автора апокалиптическая идея возмездия, звучащая библейским проклятием: “Гордые вожди масс, воссядете вы на костях их с убийцами и ворами и, пожирая остатки прошлого, назоветесь вождями мертвых” .
Следуя логике “Октровения…” номинантный персонаж может и должен быть уничтожен. В оригинале евангельской книги победитель “зверя” обозначен так: “Имя Ему: Слово Божие” (Откр. 19:13), и далее: “Из уст его исходит острый меч, чтобы им поражать народы” (Откр. 19:15). Отчасти таким образом эта эсхатологическая коллизия переводится в филологическую область слов, которые имеют поражающую силу. Е. И. Чириков утешением и спасением человечества от “зверя из бездны” видит только женщину: “Только женщина спасет мир от хаоса и разрушения, ибо в ней, в ее материнстве, вечный источник жизни и победа над смертью…” . В романе эту спасительную миссию выполняет сестра милосердия Вероника, невеста Бориса Паромова. Именно она (одна из главных героев романа) остается в живых, чтобы спасать. Чириков выстраивает антитезу: любовь/зверь: “И когда покидает Любовь душу человеческую, из нее уходит Бог и вселяется – Ненависть, Дьявол. Зверь из бездны” .
О мессианской роли женщины пишут многие авторы начала XX века, в том числе и те, к которым мы обращались в нашей статье. У Д. Мережковского заключительным аккордом трилогии “Царство зверя” звучит: “Россию спасет Мать” . В “Проклятии зверя” герой, испытывая чувство немотивированной жестокости и ненависти, находит успокоение только у своей любимой: “Вот прикоснулись твои губы к моему лбу, и я уже другой. Откуда это могущество? И что такое женщина?”. На что получает ответ: ” Женщина – это я. И любовь – это я” .
В результате, выстраивается алгоритм: “спасение – женщина – любовь”, некая светская формула евангельского завета, появившаяся в период смещения аксеологических ориентиров. На наш взгляд, наделение этих литературных героинь мироспа – сительной ролью (в отличие от “Откровения”) отражает, таким образом, процесс секуляризации церкви.
Любопытно отметить, что в советской литературе номинанта “зверь из бездны” практически утратила свою несущую функцию, как бы исчерпав свой коммуникативный потенциал еще в начале XX века. Можно отметить даже развитие коннотации – антонима. В повести Ю. Визбора “Завтрак с видом на Эльбрус” можно наблюдать такой очень лирический диалог: “Зверь, – сказала мне Лариса, – ты, знаешь, это больше никогда не повторится. Это утро, и то, как ты глядишь, и то, как я говорю, этот мальчик с велосипедом. Зверь, это – счастье” . сюжете нет мотивировки негативного использования такого обращения к любимому человеку. Здесь имеет место проявление нового, непривычного (возможно, определяющий мотив!), психологически обусловленного коннотата.
Е. Н. Чириков в предисловии к роману “Зверь из бездны” для создания установки на документальность описываемого указал, что “автор настоящего произведения не судия, а свидетель”. Предоставляя читателю выводы делать самому. Но избрание номинанты “зверь из бездны” “смысловым стержнем романа” (М. В. Михайлова) само по себе оценочно. И потом, перо яростного публициста, каким всегда выступал Чириков, помимо, быть может, его воли вывело, если не судебный вердикт, то материал для расследования. Кроме того, использование номинанты кроме охвата художественной символики, о которой мы говорили выше, позволило автору самому структурировать и осмыслить события, потрясшие его Родину.
(2 votes, average: 2.50 out of 5)Е. А. Попова