Система образов в “Преступлении и наказании” строится так, чтобы показать и доказать ущербность теории Раскольникова, чтобы привести его к сознанию ее ложности. Герою романа кажется, что он ответственен только перед собственной совестью. Суд других он принципиально отвергает. И все же, при всей его замкнутости, эгоцентричности, он не может разорвать объективно существующие связи с внешним миром. Каждое лицо, разговор, даже случайная встреча могут стать стимулом для новых нравственных испытаний.
Особое значение в эволюции Раскольникова
В Свидригайлове есть нечто таинственное. Не всегда можно догадаться, когда он говорит правду о себе, когда смеется над своим собеседником или просто с каким-то наслаждением приписывает себе такие преступления, которые, может быть, никогда и не совершал. Во всяком случае, это человек глубоко и сознательно безнравственный.
Раскольников с ужасом осознает, что в мыслях Свидригайлова, во многом чуждом ему и отвратительном, есть что-то, напоминающее его собственные мысли, но в искаженном виде. “Ну, не сказал ли я, – произносит Свидригайлов, обращаясь к Раскольникову, – что между нами есть какая-то точка общая, а?”
Свидригайлов, наделенный несомненным умом и богатым жизненным опытом, догадывается о смысле преступления Раскольникова и смеется над “высокими побуждениями” молодого человека, его теориями. Ему-то никакие теории не нужны, он и без них на практике преступает все человеческие нормы, обычаи, законы, нисколько не мучаясь при этом, в отличие от Раскольникова, угрызениями совести.
Тип Свидригайлова был намечен Достоевским еще в “Униженных и оскорбленных”. Но если там в облике князя Валковского ощущались все же черты мелодраматического злодея, то Свидригайлов получился в художественном отношении более убедительным. Развратник и циник, он вместе с тем изображен писателем в состоянии какой-то внутренней растерянности, душевной неустойчивости и тревоги. Будем справедливы: он ведь способен и на добрые дела. Кажется, ему становится ясной его собственная обреченность.
В этом отношении очень показателен нравственный поединок Свидригайлова и Дуни Раскольниковой – одна из самых напряженных психологических сцен в романе.
Свидригайлову удалось хитростью завлечь девушку в пустую квартиру. Но он отпускает ее – и вовсе не потому, что испугался револьвера в руках Дуни. Свидригайлов поражен ее душевной силой, внутренней стойкостью.
Что же ему остается делать? Сознание опустошенности и бесперспективности закономерно приводит Свидригайлова к самоубийству.
Раскольников ужасается, увидев в Свидригайлове реальное осуществление своих идей: отсюда его болезненная тяга к этому загадочному человеку, стремление разобраться в нем и одновременно понять самого себя.
Иначе строятся отношения Раскольникова и Лужина. Только брезгливость и презрение вызывает у него делец новейшей формации, “человек весьма почтительный, чьи жизненные принципы основаны исключительно на эгоистическом расчете. Его подлая натура была разгадана Раскольниковым еще по письму матери.
Однако при встрече с женихом сестры Раскольников испытывает потрясение, осознавая, что между ним и Лужиным тоже существует нечто общее, какие-то точки соприкосновения.
Лужин исповедует некие теоретические воззрения, опирающиеся на принципы “новейшей экономической науки”. Необходимо, по его словам, отбросить какой бы то ни было нравственный долг личности перед другими людьми: “…приобретая единственно и исключительно себе, я именно тем приобретаю как бы и всем…” – и это будет гарантией “всеобщего преуспевания”.
Отвращению Раскольникова нет предела, когда он начинает понимать, что слова Лужина есть сниженный, опошленный вариант его же собственной теории. Так сама жизнь заставляет героя романа убедиться, к каким последствиям на практике могут привести его идеи о праве “избранных” на “вседозволенность”, какие действия могут быть оправданы теорией о делении всего человечества на два разряда.
(2 votes, average: 4.50 out of 5)“Двойники” Раскольникова