Быкова Н. Г

Быкова Н. Г
Поэма А. Блока “Двенадцать”

Поэма написана Александром Блоком в начале 1918 года. В ней отразилась позиция автора по отношению к Октябрьской революции 1917 года.

“Двенадцать” – поэма о революционном Петрограде, поэма о крови, о грязи, о преступлении, о падении человеческом. Это – в одном плане. А в другом – о революции, о том, что через запачканных в крови людей в мир идет благая весть о человеческом освобождении.

Снежная вьюга революции начинается с первых же строк поэмы; и с первых же ее строк черное небо

и белый снег – как бы символы того двойственного, что совершается на свете, что творится в каждой душе.

Черный вечер,
Белый снег.
Ветер, ветер!
На ногах не стоит человек…

Так через всю поэму проходят, переплетаясь, два внутренних мотива. Черный вечер – кровь, грязь, преступление; белый снег – та новая правда, которая через тех же людей идет в мир. И если бы поэт ограничился только одной темой, нарисовал бы одну только “черную” оболочку революции или только ее “белую” сущность – он был бы восторженно принят в одном или другом из тех станов, на которые теперь раскололась Россия. Но поэт, подлинный поэт, одинаково далек и от светлого славословия, и от темной хулы; он дает двойственную, переплетающуюся истину в одной картине. Контрастность двух цветов подчеркивает бескомпромиссность противостояния враждующих сил.

Хаос событий, хаос вьюги, хаос возмущенной стихии, сквозь которую видны обрывки проносящихся лиц, положений, действий, нелепых в своей обрывочности, но связанных общим полетом сквозь ветер и снег. Поэт рисует картину революционного Петрограда. Тут и огромный плакат “Вся власть Учредительному собранию!”, и “невеселый товарищ поп”, и старушка, которая “никак не поймет, что это значит, на что такой плакат, такой огромный лоскут”, и оплакивающая Россию “барыня в каракуле”, и злобно шипящий “писатель, вития”… И все это так мелко, так далеко от того великого, что совершается в мире, так убого, что “злобу” против этого всего можно счесть “святой злобой”:

Злоба, грустная злоба
Кипит в груди…
Черная злоба, святая злоба…
Товарищ! Гляди
В оба!

И вот на этом фоне, под нависшим черным небом, под падающим белым снегом, “идут двенадцать человек…” Поэт нисколько не поэтизирует их. Напротив. “В зубах цигарка, примят картуз, на спину б надо бубновый туз!” А былой товарищ их Ванька – “в шинелишке солдатской, с физиономией дурацкой” – летит с толстоморденькой Катькой на лихаче, “елекстрический фонарик на оглобельках…”

И этот “красногвардеец” Петруха, уже поднявший нож на Катьку (“У тебя на шее, Катя, шрам не зажил от ножа. У тебя под грудью, Катя, та царапина свежа!”), этот Петруха, уложивший уже офицера (“не ушел он от ножа!”), этот его товарищ, угрожающий расправой возможному сопернику: “Ну, Ванька, сукин сын, буржуй, мою, попробуй, поцелуй!”. И сама эта толстоморденькая Катя, которая “шоколад Миньон жрала, с юнкерьем гулять ходила, с солдатьем теперь пошла…” И эти товарищи Петрухи, без раздумий расстреливающие мчащихся на лихаче Ваньку с Катькой: “Еще разок! Взводи курок! Трах-тарарах!”

Смерть Катьки не прощается Петрухе. “Ох ты горе горькое, скука скучная, смертная!” И пусть не раскаянье, а новая злоба лежит на его душе, – “уж я ножичком полосну, полосну! Ты лети, буржуй, воробышком! Выпью кровушку за зазнобушку, чернобровушку!” Но гнета не снять с души: “упокой, Господи, душу рабы твоея… Скучно!”

Черное не прощается, черное не оправдывается – оно покрывается той высшей правдой, которая есть в сознании двенадцати. Они чуют силу и размах того мирового вихря, песчинками которого они являются. Они чуют и понимают то, что злобно отрицает и “писатель, вития”, и обывательница в каракуле, и “товарищ поп”, и вся духовно павшая “интеллигенция”. И за правду “пошли наши ребята в красной гвардии служить, буйну голову сложить!” За эту правду они убивают и умирают.

Ободряя друг друга, двенадцать не прибегают к мечтаниям, они ищут утешение лишь в неизбежности еще больших тягот (“Потяжеле будет нам, товарищ дорогой!”). Готовность к любым мукам и есть их нравственная сила, дающая автору право саму их злобу назвать святой.

… И идут без имени святого
Все двенадцать – вдаль.
Ко всему готовы,
Ничего не жаль…

Но что же вселяет в них решимость и бесповоротность, готовность ко всему и отсутствие жалости? Что, если нет ни надежды, ни веры? Героев “Двенадцати” на их мучительном пути поддерживает не мечта о будущем, а непрерывное ощущение врага: “Неугомонный не дремлет враг!”, “Близок враг неугомонный”, “Их винтовочки стальные на незримого врага…”, “Вот – проснется лютый враг…” Кто же этот враг?

Не “буржуй” – он жалок, ему мстят лишь попутно, когда подвернется под руку: “…ты лети, буржуй, воробышком! Выпью кровушку за зазнобушку, чернобровушку”.

И даже не “старый мир”, воплощенный в образе “паршивого пса”, к которому герои Блока испытывают что-то вроде брезгливого презрения: “Отвяжись ты, шелудивый, я штыком пощекочу! Старый мир, как пес паршивый, провались – поколочу!”

Нет, в “лютом враге” явно есть нечто всеобщее, соизмеримое с масштабами революционного насилия: “…мировой пожар раздуем, мировой пожар в крови…”, “Пальнем-ка пулею в Святую Русь!..” Для двенадцати непрерывное ощущение могущественного врага оправдывает их недоверчивость и вооруженность, их отношение к жизни. То, что движет этими людьми, непрерывно требует врага и будет постоянно вызывать его из небытия по мере надобности. Вот почему к финалу поэмы тревога и страх за будущее только нарастают!

Вот это и есть главная примета “нового мира”, в который, как принято было считать, вступают герои Блока: всеобщая и непрерывная вооруженность против всего и вся, готовность в любом “переулочке глухом” встретить врага и биться с ним до полного уничтожения… И никакого намека на ту “справедливую, чистую, веселую и прекрасную жизнь”, которую Блок назвал естественной целью революции.

В статье “Интеллигенция и революция” Блок писал, что революция – это вырвавшаяся на волю народная стихия. “Она сродни природе. Горе тем, кто думает найти в революции исполнение только своих мечтаний, как бы высоки и благородны они ни были. Революция, как грозный вихрь, как снежный буран, всегда несет новое, неожиданное; она жестоко обманывает многих; она легко калечит в своем водовороте достойного; она часто выносит на сушу невредимыми недостойных; но это ее частности, это не меняет ни общего направления потока, ни того грозного и оглушительного гула, который издает поток. Гул этот все равно всегда – о великом”.

Образ Христа органически вырастает из строя поэмы, взаимодействия эпических и лирических мотивов и становится символом трагического преображения “русского строя души” в революционную эпоху и его крестного пути после Октября.

Двенадцать апостолов нового мира не видят Христа (он “за вьюгой невидим”), они окликают его, просят показаться, но он не является, и они в раздражении стреляют туда, где мерещится его тень.

Раздаются выстрелы – вьюга отвечает на них смехом. Смех кружит в этой поэме Блока, как метель, надувает сугробы, отбрасывает в сторону всех, кто мешает красногвардейцам идти “державным шагом”, хохот раздается над трупом Катьки и над убитым горем Петрухой.

В “Двенадцати” поэт и стихия впервые сходятся один на один и лицом к лицу. Все мешается в этих сценах: и “святая злоба”, и “черная злоба”, “черный вечер” и “белый снег”, кровь Катьки и слезы Петрухи, печатный шаг красногвардейцев и “нежная поступь” Христа. Улица оглашена криками, перебранкой двенадцати, воплями старушки, воем бездомного пса. Вьюга улюлюкает вслед двенадцати. Но герой идет впереди в молчании. Красногвардейцы – с винтовками, он – “в белом венчике из роз”. Снег, над которым движется этот “призрак” Блока, ослепительно чист. На нем нет следов крови, хотя над самим героем развевается “кровавый флаг”.

Несовместимость, несоединимость – и вместе с тем роковая связь.

Сложность и противоречивость собственного отношения к Христу Блок вносит в поэму. Для официальной критики герои поэмы – бесспорно “апостолы новой веры” и “люди будущего”; для Блока же слишком много старого и знакомого было в этих людях, чем отчасти и объясняется появление “прежнего” Христа впереди двенадцати.

Вопрос так и остался неразрешенным: кто они – действительно носители нового, в ком сама их бесконечная злоба к миру “свята” и плодотворна, или же это только очередная вариация “русского бунта, бессмысленного и беспощадного”, который неминуемо должен закончиться треклятым “вечным покоем”, засвидетельствованным фигурой Христа? Возможность этого и многих других толкований заложена в самой художественной природе поэмы.