СКАЗКИ САЛТЫКОВА-ЩЕДРИНА
К зоологическим образам Щедрин прибегал на протяжении всего своего творчества, прибегал со временем все чаще и чаще и наконец пришел к созданию целой серии сатирических сказок в форме животного эпоса.
В развитии приема зоологических уподоблений у Щедрина можно наблюдать три последовательные стадии. Вначале этот прием проявляется в эпитетах и сравнениях, придающих сатирическим типам лишь зоологический оттенок; затем наряду с этим сатирик начинает включать в свои произведения отдельные сцены и эпизоды, в
Уже в повести “Запутанное дело” (1848) появляются образы “голодных волков”, олицетворяющие класс эксплуататоров. В “Губернских очерках” (1856-1857), где впервые определилось сатирическое дарование Салтыкова, зоологические уподобления попадаются довольно часто. Сатирик отмечает в портретах типов “телячье выражение”, “зверообразную лютость”, “нечто плотоядное”, “свиное выражение”, в характеристику нравственного облика чиновников он включает сравнение с голодным псом, лесным зверем, шакалом, плотоядным животным; в губернских аристократах он обнаруживает свойства коршуна, зубастой щуки, величие, свойственное петуху. Подобных примеров можно было бы выписать из “Губернских очерков” несколько десятков. Как особо любопытные случаи отметим упоминания о Трезоре и чиновнике-пескаре, которые спустя тридцать лет станут героями знаменитых сказок “Верный Трезор” и “Премудрый пескарь”.
Образы животного царства в сатире Щедрина становятся особенно частыми начиная с 1868 года, с цикла “Признаки времени”. В этом отношении весьма интересен очерк этого цикла “Легковесные” (1868), тематически перекликающийся с очерком “Каплуны”. “Было время, – говорит Щедрин, – когда в нашем обществе большую роль играли так называемые каплуны мысли… Курлыканье безвозвратно смокло, и, взамен его, общественная наша арена огласилась ржанием резвящихся жеребят”.
Прием уподобления человеческого животному становится с 1868 года настолько обычным для Щедрина, что мы встречаемся с ним в каждом сатирическом цикле последующих лет. При этом все чаще появляются на сцене как самые образы будущих сказок, так и те сюжетные ситуации, которые затем будут развернуты в сказках. Например, характеризуя среду, где преуспевают Деруновы, сатирик говорит: “Горе “карасям”, дремлющим в неведении, что провиденциальное их назначение заключается в том, чтоб служить кормом для щук, наполняющих омут жизненных основ!” (“Благонамеренные речи”, 1874). Здесь в первом приближении уже сформирована идея “Карася-идеалиста”, написанного спустя десять лет.
В феврале-марте 1869 года в “Отечественных записках” появляются три первые сказки Щедрина: “Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил”, “Пропала совесть” и “Дикий помещик”. В этих сказках действуют люди, но в облике их явны звериные черты.
Умение сатирика обнажать “хищные” интересы крепостников и возбуждать к ним народную ненависть с замечательной силой выразилось в сказках о двух генералах и диком помещике, где приемами остроумной сказочной фантастики развита мысль о том, что источником не только материального благополучия, но и так называемой дворянской культуры является труд мужика. Первая сказка находит продолжение во второй, а вместе они рисуют эволюцию социальных паразитических типов от человека к животному. Генералы-паразиты, привыкшие жить чужим трудом и не способные ни к какой работе, оставшись без прислуги, обнаружили повадки диких зверей. “Вдруг оба генерала взглянули друг на друга: в глазах их светился зловещий огонь, зубы стучали, из груди вылетало глухое рычание. Они начали медленно подползать друг к другу и в одно мгновение ока остервенились”. Только появление мужика спасло их от окончательного озверения и вернуло им обычный “генеральский” образ жизни.
Что же было бы, если бы не нашелся мужик? Эго договаривается в сказочном повествовании о диком помещике: “И вот он одичал… Весь он, с головы до ног, оброс волосами, словно древний Исав, а ногти у него сделались как железные. Сморкаться он давно перестал, ходил же все больше на четвереньках… Но хвоста еще не приобрел”.
Самое существо задач обличения психики представителей эксплуатирующих групп и классов закономерно подводило сатирика к зоологическим уподоблениям. Художественный эквивалент для реакционного помещика нащупан в образе зверя, хотя “хвоста” еще нет. Пройдет еще некоторое время, и процесс оформления “хвостатого” героя завершится. В мае 1881 года в очерках “За рубежом” появится знаменитая драматическая сцена “Торжествующая свинья”, в январе 1883 г. в состав “Современной идиллии” войдет “Злополучный пескарь, или Драма в Кашинском окружном суде”, в то же время процесс движения сатиры Щедрина к животной сказке завершится появлением ее как самостоятельного жанра и в течение 1883-1886 гг. будет написано четырнадцать сказок, населенных разнообразной фауной.
Проследим более подробно процесс формирования образов и сюжета сказки “Премудрый пескарь” (у Щедрина всюду “пискарь”), которая положила начало серии сказок в духе животного эпоса.
Слово “пескарь” применительно к человеку произнесено уже в “Губернских очерках” (1856). Здесь в рассказе “Княжна Анна Львовна” князь Лев Михайлович объясняет своей дочери, что “чиновник – понятие генерическое, точно так же как, например, рыба”, что есть чиновники-осетры, как его сиятельство, и есть чиновники – пескари. Бывает и еще особый вид чиновника – чиновник-щука, который во время жора заглатывает пескарей.
Пройдет несколько лет, и в очерке “Литературное положение” (1868) Щедрин представит наступление враждебной силы на литературу в “образе доносительно-прожорливой щуки…”
В десятой главе “Дневника провинциала в Петербурге” (1872) встречается упоминание о белозерском суде, которому “до сих пор были подсудны только снетки! Какие – спрашивается – преступления могут быть совершены снетками! Ну, соберутся снетки, подымут дым коромыслом, устроят против щуки стачку и даже бунт, потом та же щука стрелой налетит на них из-за тростников и проглотит всех бунтовщиков без остатка”.
В пятой главе “Господ Молчалиных” (1876) Щедрин так описывает утренний “чиновничий ход”: “Сперва повалили гольцы, пескари и плотва, повалили такою плотной массой, что улица, дотоле казавшаяся пустой, вдруг ожила. Гольцы и пескари шли резво, играючи; плотва брела сонно, словно уверенная, что крючка ей не миновать. Потом движение перемежилось, и уже в одиночку потянулись головли, караси, лини и прочая чиновничья бель”.
Эти поэтические вариации, прослеживаемые в творчестве Щедрина на протяжении двадцати лет, свидетельствуют об устойчивости применяемой сатириком параллели между разночинной средой и мелкой рыбой. В разрозненных эпизодах, рисующих попытки протеста пескарей, преследуемых прожорливой щукой, и трагическую смерть пескарей вследствие щучьего погрома, вызревает сюжет “Злополучного пескаря”… Конечно, “Злополучный пескарь” не был только результатом саморазвития и синтеза привычных образных ассоциаций. В драматической сцене суда над пескарем Иваном Хворовым сатирик изобразил расправу самодержавия над революционерами-народовольцами после первого марта 1881 г. Политическая острота темы требовала сложной художественной маскировки, изобретения особой формы, которая и была подсказана сатирику уже применявшимися им ранее ассоциациями и обогащена некоторыми новыми достижениями творческой фантазии, придавшими произведению яркое и неповторимое своеобразие.
Это своеобразие выражается в том, что люди с соблюдением процессуальных правил судят представителей животного мира. Ни в художественной литературе, ни в русском фольклоре, ни в каком другом произведении самого Щедрина мы с подобным явлением не встречаемся.
“Премудрый пескарь” появился в “Отечественных записках” в январе 1884 г., то есть годом позже “Злополучного пескаря”. Дате написания сказки обычно или не придают значения, или указывают ее ошибочно. Между тем уточнение времени работы Щедрина над сказкой “Премудрый пескарь” важно для более полного раскрытия идейного замысла сатирика.
Сказка, как это можно установить по письмам Щедрина, написана была в конце января 1883 г. Щедрин, по-видимому, принялся за нее тотчас же, как только 21 января 1883 г. узнал об объявлении “Отечественным запискам” второго предупреждения за январскую книжку, где были напечатаны главы “Современной идиллии”, включавшие “Злополучного пескаря”.
Вынужденный в связи с предупреждением временно приостановить “Современную идиллию”, Щедрин сообщал А. Л. Боровиковскому в письме от 31 января: “Написал для февральской книжки четыре сказочки – как-то зазорно совсем не являться”. В числе этих сказок был и “Премудрый пескарь”.
Так на протяжении четверти века можно наблюдать в произведениях Щедрина такие элементы образности, которые в конечном итоге синтезируются в сказке “Премудрый пескарь”.
Процесс формирования идейного замысла и поэтической формы этой сказки может служить в известной мере прототипом становления и многих других сказок сатирика. Этот процесс может быть представлен в таком виде. Самые задачи сатирической типизации диктовали привнесение в человеческие образы тех или иных зоологических оттенков. Появлялись соответствующие эпитеты и сравнения с животными, возникали отдельные эпизоды, сцены и, наконец, обособленные сказки в форме животного эпоса.
У Щедрина никогда не было иллюзий, что коренные социальные преобразования могут быть осуществлены без участия народных масс, но в конце 50-х и начале 60-х гг. у него была надежда, что победа возможна и при существующем уровне развития народа. Он пережил революционную ситуацию начала 60-х и революционную ситуацию конца 70-х гг.; героизм, который проявляла в эти периоды революционная интеллигенция, колебания и смятение, которые наблюдались в это время в правительственных верхах и господствующих классах, не привели, однако, к желаемым результатам. Реакция, оправившись от временных потрясений, опять брала перевес. Щедрин все отчетливее понимал, что основной причиной поражений революционных борцов и длительного торжества правительственной и общественной реакции является несознательность и неорганизованность народных масс, их идейная неподготовленность к борьбе за свои права. Писатель стремился раскрыть основную причину слабости освободительного движения, поэтому проблема народа заняла особое место в последних произведениях Щедрина, поэтому “настроение масс” считал он теперь главной темой.
Образ народа представлен в той или иной мере почти во всех щедринских сказках, и прежде всего в таких, как “Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил”, “Дикий помещик”, “Соседи”, “Коняга”, “Кисель”, “Праздный разговор”, “Деревенский пожар”, “Путем-дорогою”, “Ворон-челобитчик”. И в тех сказках, тема которых не касалась непосредственно мужика, последний появляется то в собирательном образе “среднего и малого люда, который из-за гроша целый день бьется на дождю да на слякоти” (“Пропала совесть”), то в эпизодической фигуре Иванушки, идущего “путем – дорогой в казначейство подать вносить” (“Добродетели и пороки”), или Ивана Бедного, лишившегося коровы за неуплату податей (“Рождественская сказка”). И даже щедринские картины природы запечатлели в себе великую скорбь о крестьянской России, задавленной грязной кабалой. На темном фоне ночи взор автора улавливает прежде всего “траурные точки деревень”, “безмолвствующий поселок”, многострадальное воинство людей “серых, замученных жизнью и нищетою, людей с истерзанными сердцами и поникшими долу головами” (“Христова ночь”).
Если собрать и сгруппировать воедино многочисленные эпизоды и образы сказок, относящиеся к характеристике народных масс, то мы получим многостороннюю, глубокую и полную драматизма картину жизни пореформенной России. Здесь рассказано о беспросветном труде, страданиях, сокровенных думах народа (“Коняга”, “Деревенский пожар”, “Соседи”, “Путем-дорогою”), о его вековой покорности (“Повесть о том, как один мужик двух генералов прокормил”, “Самоотверженный заяц”), о его тщетных попытках найти правду и защиту в правящих верхах (“Ворон-челобитчик”), о стихийных взрывах его классового негодования против угнетателей (“Медведь на воеводстве”, “Бедный волк”) и т. д.
Все эти изумительные по лаконизму и яркости зарисовки крестьянской жизни, сопрягающие в себе высокую художественность с достоинствами научного политико-экономического трактата, с неумолимой логикой раскрывают причины социальных бедствий.
Щедрин не только умел понять нужду и объяснить происхождение народных бедствий; он воспринимал их с той глубокой “сердечной болью, которая заставляет отожествляться с мирскою нуждой и нести на себе грехи мира сего”.
Источником постоянных и мучительных раздумий писателя служил поразительный контраст между сильными и слабыми сторонами русского крестьянства. С одной стороны, крестьянство представляло собою огромную силу, проявляло беспримерный героизм в труде и способность превозмочь любые трудности жизни; с другой – безропотно, покорно терпело своих притеснителей, слишком пассивно переносило гнет, фаталистически надеясь на какую-то внешнюю помощь, питая наивную веру в пришествие добрых начальников. Зрелище пассивности крестьянских масс диктовало Щедрину страницы, исполненные то лирической грусти, то щемящей тоски, то скорбного юмора, то горького негодования. Этот мотив поистине страдальческой любви к народу проходит через многие щедринские сказки.
С горькой иронией изобразил Щедрин податливость, рабскую покорность крестьянства в “Повести о том, как один мужик двух генералов прокормил”, представив здесь картину кричащего противоречия между огромной потенциальной силой и классовой пассивностью крестьянства.
“Громаднейший мужичина”, он на все руки мастер. Он и яблок достал с дерева, и картофеля в земле добыл, и силок для ловли рябчиков из собственных волос изготовил, и огонь извлек, и разной провизии напек, чтобы накормить прожорливых тунеядцев, и пуха лебяжьего набрал, чтобы им мягко спалось. Да, это сильный мужичина! Перед силой его протеста, если бы он был к этому способен, не устояли бы генералы.
А между тем он безропотно подчиняется генералам. Дал им по десятку яблок, а себе взял “одно, кислое”. Сам же веревку свил, чтобы генералы держали его ночью на привязи. Да еще готов был “генералов порадовать за то, что они его, тунеядца, жаловали и мужицким трудом не гнушалися!” Сколько генералы ни ругали мужичину “за его тунеядство”, а “мужик все гребет да гребет да кормит генералов селедками”. Трудно себе представить более рельефное изображение силы и слабости русского крестьянства в эпоху самодержавия! Имея в виду пассивность и покорность мужика, сатирик с болью сердечной уподоблял русское крестьянство то зайцу, боящемуся нарушить волчий приказ (“Самоотверженный заяц”), то вороне – “птице плодущей и на все согласной” (“Орел-меценат”), то разымчивому киселю, позволяющему невозбранно поедать себя (“Кисель”).
Сатирик любил повторять, что русский мужик беден во всех отношениях, и прежде всего беден сознанием своей бедности. В этом смысле примечателен образ мужика в “Игрушечного дела людишках”. Мужик приходит к мздоимцу, он чувствует себя “виноватым”, а вся его вина заключается только в том, что он мужик. Чтобы искупить эту свою “вину”, он позволяет мздоимцу обобрать себя начисто, а кроме того, получает изрядное количество тумаков. “Мужик был сильно помят, но, по-видимому, нимало не огорчен. Он понимал, что исполнил свой долг, и только потихоньку встряхивался”. Чувствовать себя “виноватым” перед властями, отдавать все, что добыл своим трудом, получать за это лишь тумаки, и быть при этом довольным, что “исполнил свой долг”, – вот она, подлинная трагедия мужицкой бессознательности!
Воссоздавая в сказках картину крестьянских бедствий, Щедрин последовательно проводил идею о необходимости противопоставить эксплуататорам мощь народную. Он настойчиво внушал угнетенным массам, что их притеснители жестоки, но не столь могущественны, как это представляется устрашенному сознанию. Он стремился поднять сознание масс до уровня их исторического призвания, вооружить их мужеством и верой в свои дремлющие силы, разбудить их огромную потенциальную энергию для коллективной самозащиты и активной освободительной борьбы.
В сказках он неоднократно возвращался (конечно, в той мере, в какой это было возможно в легальной печати) к изображению процесса зреющего, революционного протеста, то стихийного (“Бедный волк”, “Медведь на воеводстве”, “Ворон-челобитник”), то освещенного первыми проблесками пробуждающегося классового сознания (“Путем-дорогою”). Народное терпение не бессрочно, возмущение масс нарастает и неизбежно должно завершиться стихийным взрывом: “Терпим и холод, и голод, каждый год все ждем: авось будет лучше… доколе же?” (“Путем-дорогою”); “Доколе мы будем терпеть? Ведь ежели мы…” (“Ворон-челобитник”) Топтыгин 2-й своими погромами вывел мужиков из терпения: “взорвало мужиков”, и они расправились с притеснителем, посадив его на рогатину (“Медведь на воеводстве”).
То, что, с одной стороны, крестьянский демократ Щедрин возлагал свои надежды прежде всего на крестьянство, а с другой – вполне отдавал себе отчет в том, что оно не было готово к сознательно организованной борьбе, – именно это обстоятельство было источником глубоких трагических переживаний сатирика. С особой силой эти переживания отразились в сказке “Коняга”, где крестьянская масса представлена как огромная созидательная сила, но сила политически спящая.
Сказка “Коняга” – сильнейшее произведение Щедрина в ряду посвященных им изображению положению русского крестьянства в царской России. Никогда не утихавшая боль Салтыкова-Щедрина за русского мужика, вся горечь раздумий писателя о судьбах своего народа, своей страны сконцентрировалась в тесных границах одной сказки и высказались в жгучих словах, волнующих образах и исполненных высокой поэтичности картинах.
По манере повествования “Коняга” представляет собою как бы лирический монолог автора и в этом отношении напоминает сказку-эпопею “Приключение с Крамольниковым”, очерк “Имярек” (из “Мелочей жизни”) и предсмертную страницу незаконченных “Забытых слов”. И совершенно очевидно, что такая художественная тональность названных произведений обусловлена тем, что в них речь идет о самых сокровенных идеалах писателя, о главном предмете его любви, о смысле и целях всей его жизни и литературной деятельности.
Во всей сказке, от начала до конца ее, звучит трагическая нота, вся сказка пропитана чувством острой боли и мучительной тревоги гуманиста за судьбу подневольного труженика. Сказка рисует, с одной стороны, трагедию жизни миллионов русского крестьянства – этой громадной силы, находящейся в плену и во мраке, а с другой – скорбные переживания автора, связанные с безуспешными поисками ответа на важнейший вопрос: “Кто освободит эту силу из плена? Кто вызовет ее на свет?”
Примечательно, что в сказке крестьянство представлено непосредственно в образе мужика и в образе его двойника – Коняги. Человеческий образ казался Щедрину недостаточным для того, чтобы воспроизвести всю ту скорбную картину каторжного труда и безответных страданий, которую представляла собою жизнь крестьянства при царизме. Художник искал более художественный образ – и нашел его в Коняге, “замученном, побитом, узкогрудом, с выпяченными ребрами и обожженными плечами, с разбитыми ногами”. Эта художественная аллегория производит огромное впечатление и порождает многосторонние ассоциации. Она вызывает чувства глубокого сострадания к человеку-труженику, поставленному в положение раба, и чувство негодования к тем, кто превратил человека в измученное рабочее животное. Вместе с тем покорность и бессловесность Коняги, неосознанность им причин своего страдальческого положения – это художественный эквивалент пассивности, несознательности, покорности, характерных для подавляющей массы крестьянства царской России.
Коняга – символ силы народной, и в то же время – символ забитости, вековой несознательности. Коняга, как и мужик в сказке о двух генералах, – это громадина, не осознавшая своей мощи и причин своего страдальческого положения, это “не умирающая, не расчленимая и не истребимая”, но плененная сила.
Эта сказка, как и сказка-элегия “Приключение с Крамольниковым”, свидетельствует, что в 80-е гг. в мировоззрении Салтыкова назревали серьезные перемены. Он по-прежнему оставался социалистом-утопистом – и в то же время обострялось его критическое отношение к теориям утопического социализма. Он оставался крестьянским демократом – и вместе с тем усиливались его сомнения в способности крестьянства стать организованной общественной силой. Он был сторонником “мирных”, легальных способов социально-политических преобразований – и все более убеждался, что в условиях самодержавной России они не оправдывают надежд.
Если первая, философская часть “Коняги” представляет собой лирический монолог автора, исполненный беззаветной любви к народу, мучительной скорби по поводу его рабского состояния и тревожных раздумий о его будущем, то заключительные страницы сказки являются гневной сатирой на идеологов социального равенства, на всех тех пустоплясов, которые пытались разными теориями оправдать, опоэтизировать и увековечить подневольную судьбу Коняги.
В образе четырех пустоплясов сатирик высмеял либералов, славянофилов, либеральных народников и буржуазию. Все они заявляли о своей любви к народу, восхищались его выносливостью, и все они, каждый по-своему, заигрывал и с ним, но при этом не только ничего не делали для освобождения мужика из рабства, а, напротив, были заинтересованы в увековечении рабства. Сказка о Коняге – сильная поэтическая картина, написанная яркими и жгучими красками.
“Пыльный мужицкий проселок узкой лентой от деревни до деревни бежит; юркнет в поселок, вынырнет и опять неведомо куда побежит. И на всем протяжении, по обе стороны, его поля сторожат. Нет конца полям; всю ширь и даль они заполнили: даже там, где земля с небом слилась, и там все поля”. На бескрайнем поле изо дня в день, из века в век трудятся Коняга и мужик – это эпическая картина в духе былинного эпоса. И с другой стороны, эта картина, созданная эпическим размахом кисти великого художника, не бесстрастна: она насквозь лирична, в ее образах и красках запечатлены сложные переживания и раздумья гуманиста, взволнованного судьбами народа, встревоженного за его будущее, за его жизнь.
Внести сознание в народные массы, вдохновить их на борьбу за свои права, пробудить в них понимание своего исторического значения – в этом состоит основной идейный смысл сказок и вообще всей литературной деятельности Салтыкова, и к этому он неутомимо призывал своих современников из лагеря передовой интеллигенции. И какие бы сомнения и огорчения ни переживал писатель относительно пассивности народной массы в настоящем, он никогда не утрачивал веры в пробуждение ее сознательной активности, в ее решающую роль, в ее конечное, может быть, как ему казалось в 80-е гг., очень отдаленное торжество.
В сказках блестяще реализовано щедринское понимание проблемы народности литературного стиля. Щедрин неоднократно выступал против псевдонародной манеры в литературе, против всевозможных попыток подделаться под русский народный толк, не имеющих другой цели, кроме кокетничанья мужицкими словечками. “От всех этих попыток, – писал он, – так и разит тлением и ветошью, авторы их, очевидно, люди бывалые, общавшиеся с народом, даже знакомые с его пословицами и прибаутками, но в то же время положительно чуждые и народной мысли, и кровной народной нужде”.
В противоположность этим псевдонародным сочинениям, Щедрин выдвигал требование: “Чтобы понять, что именно нужно народу, чего ему недостает, необходимо поставить себя на его точку зрения, а для этого не требуется ни нагибаться, ни кокетничать”. Этому требованию всегда следовал Щедрин в своей публицистической и художественной практике. Ярким примером могут служить сказки, стиль которых противостоит всякого рода барским литературным попыткам подделаться под народную речь, искусственно изобрести примитивный слог для разговора с “меньшим братом”. Сказки написаны настоящим народным языком, богатым и ярким, сжатым и выразительным, простым без упрощений, красочным без украшений.
Да, в сказках Щедрина зайцы изучают “статистические таблицы, при министерстве внутренних дел издаваемые”, и пишут корреспонденции в газеты; медведи ездят в командировки, получают прогонные деньги и стремятся попасть на скрижали истории; птицы рассуждают о капиталисте-железнодорожнике Губошлепове; рыбы толкуют о конституции и даже ведут диспуты о социализме. Но в том-то и состоит поэтическая прелесть и неотразимая убедительность щедринских сказок, что, как бы ни “очеловечивал” сатирик свои зоологические картины, какие бы сложные социальные роли ни поручал он своим зоологическим героям, последние всегда сохраняют за собой основные свои натуральные свойства. Коняга – доподлинно верный образ забитой крестьянской лошади; медведь, волк, лиса, заяц, щука, карась, ерш, орел, ястреб, ворон, чиж – все это просто условные обозначения, не внешние иллюстрации, а художественные образы, живо воспроизводящие облик, повадки, свойства представителей животного мира, призванного волею художника дать едкую пародию на общественные отношения буржуазно-помещичьего государства.
“Зверинец”, представленный в щедринских сказках, свидетельствует о великом мастерстве сатирика в области художественного иносказания. Это проявлялось и тогда, когда для воплощения иносказательного смысла он обращался к образам, закрепленным фольклорной и басенной традицией, создавал свои оригинальные образы, каждый раз обнаруживая тонкую мотивировку и неистощимую изобретательность в иносказательных приемах.
(2 votes, average: 5.00 out of 5)Бушмин А. С