ИЗ ЗАРУБЕЖНОЙ ЛИТЕРАТУРЫ
Д. Лондон
Белое безмолвие
Мэйлмют Кид, его товарищ Мэйсон и жена Мэйсона, индианка Руфь, пробираются по ледяным просторам Севера. Впереди двести миль по непроложенному пути, еды хватит всего дней на шесть, а для собак совсем ничего нет. Отощавшие животные звереют, временами набрасываются на людей, едва не вцепляются хозяевам клыками в горло. Люди понимают, что, очевидно, скоро собак придется резать и съедать самим.
Оба охотника и женщина останавливаются на короткую дневную стоянку, разводят костер и принимаются
Мэйсон утешает Руфь. По его словам, петлять по снежной пустыне им осталось совсем недолго: еще немного, и им не придется больше голодать и носить мокасины. Глаза женщины светятся любовью к ее “белому господину – первому белому человеку, которого она встретила, первому мужчине, который показал ей, что в женщине можно видеть не только животное или вьючную скотину”. Муж разговаривает с Руфью на “условном языке”. Он обещает, что они поплывут на “лодке белого человека” (корабле), доберутся до города, Руфь поедет в Форт Юкон, а он сам – в Арктик-сити, расстояние до которого – “двадцать пять снов”. Мэйсон позвонит жене по телефону (“длинная веревка оттуда сюда”) и даст ей добрый совет, как печь хлеб. Руфь улыбается, не верит мужу.
Мэйсон возглавляет шествие, Руфь следует за ним со второй упряжкой, а Мэйлмют Кид замыкает процессию. Сильный и суровый человек, способный свалить быка одним ударом, он не может бить несчастных собак и по возможности щадит их, что погонщики делают редко. Мэйсон же жесток к животным.
Разговоры смолкают. “Трудный путь не допускает такой роскоши. А езда на севере – тяжкий, убийственный труд. Счастлив тот, кто ценою молчания выдержит день такого пути, и то еще по проложенной тропе.
Но нет труда изнурительнее, чем прокладывать дорогу. На каждом шагу широкие плетеные лыжи проваливаются, и ноги уходят в снег по самое колено.
Кто сумеет за весь день ни разу не попасть под ноги собакам, тот может с чистой совестью и с величайшей гордостью забираться в спальный мешок; а тому, кто пройдет двадцать снов по великой Северной Тропе, могут позавидовать и боги.
День клонился к вечеру, и подавленные величием Белого Безмолвия путники молча прокладывают себе путь. У природы много способов убедить человека в его смертности: непрерывное чередование приливов и отливов, ярость бури, ужасы землетрясения, громовые раскаты небесной артиллерии. Но всего сильнее, всего сокрушительнее – Белое Безмолвие в его бесстрастности. Ничто не шелохнется, небо ярко, как отполированная медь, малейший шепот кажется святотатством, и человек пугается собственного голоса. Единственная частица живого, передвигающаяся по призрачной пустыне мертвого мира, он страшится своей дерзости, остро сознавая, что он всего лишь червь. Сами собой возникают странные мысли, тайна вселенной ищет своего выражения. И на человека находит страх перед смертью, перед богом, перед всем миром, а вместе со страхом – надежда на воскресение и жизнь и тоска по бессмертию – тщетное стремление плененной материи; вот тогда-то человек остается наедине с богом”.
День клонится к вечеру. Русло реки, вдоль которой следует маленькая процессия, делает крутой поворот, и Мэйсон, чтобы срезать угол, направляет свою упряжку через узкий мыс. Но собаки никак не могут взять подъем. Вожак тянет упряжку вправо, и нарты наезжают на лыжи Мэйсона. Мэйсона сбивает с ног, одна из собак падает, запутавшись в постромках, и нарты катятся вниз по откосу, увлекая за собой упряжку.
Мэйсон принимается бить животных бичом. Больше всех достается упавшей собаке – Кармен. Мэйлмют Кид пытается заступиться за несчастное животное. Мэйсон дожидается, когда тот кончит говорить, – и снова длинный бич обвивается вокруг хребта провинившейся собаки. Она жалобно визжит, зарывается в снег.
“То была трудная, тягостная минута для путников: издыхает собака, ссорятся двое друзей. Кармен из последних сил тащилась позади. Пока собака может идти, ее не пристреливают, у нее остается последний шанс на жизнь: дотащиться до стоянки, а там, может быть, люди убьют лося”.
Раскаиваясь в своем поступке, но из упрямства не желая сознаться в этом, Мэйсон идет впереди, не оглядывается и не подозревает о надвигающейся опасности. На небольшом расстоянии от него высится старая сосна. Мэйсон останавливается завязать ремень на мокасине.
“Вокруг стояла зловещая тишина, ни единого движения не было в осыпанном снегом лесу; холод и безмолвие заморозили сердце и сковали дрожащие уста природы. Вдруг в воздухе пронесся вздох; они даже не услышали, а скорее ощутили его как предвестника движения в этой неподвижной пустыне”.
Огромное дерево, склонившееся под бременем лет и тяжестью слега, играет “свою последнюю роль в трагедии жизни. Мэйсон услышал треск, хотел было отскочить в сторону, но не успел он выпрямиться, как дерево придавило его, ударив по плечу.
Внезапная опасность, мгновенная смерть – как часто Мэйлмют Кид сталкивался с тем и другим! Еще дрожали иглы на ветвях, а он уже успел отдать приказание женщине и кинуться на помощь. Индианка тоже не упала без чувств и не стала проливать ненужные слезы, как эго сделали бы многие из ее белых сестер. По первому слову Мэйлмюта Кида она всем телом налегла на приспособленную в виде рычага палку, ослабляя тяжесть и прислушиваясь к стонам мужа, а Мэйлмют Кид принялся рубить дерево топором”.
Кид кладет на снег жалкие останки того, что так недавно было человеком. Но страшнее мучений товарища – немая скорбь в лице женщины и ее взгляд, исполненный и надежды и отчаяния. Руфь ничего не говорит: “жители Севера рано познают тщету слов и неоценимое благо действий”. Несчастного Мэйсона кутают в звериные шкуры и кладут на подстилку из веток. Он страшно искалечен. Никакой надежды спасти его нет.
Медленно тянется безжалостная ночь. Руфь встречает утро “со стоическим отчаянием, свойственным ее народу; на бронзовом лице Мэйлмюта Кида прибавилось несколько морщин. Мэйсон… перенесся в Восточный Теннесси, к Великим Туманным Горам, и вновь переживал свое детство.
Трогательно звучала мелодия давно забытого южного города: он бредил о купании в озерах, об охоте на енота и набегах за арбузами. Для Руфи это были только невнятные звуки, но Кид понимал все, и каждое слово отдавалось в его душе – так может сочувствовать только тот, кто долгие годы был лишен всего, что зовется цивилизацией”.
Утром умирающий приходит в себя. Мэйсон шепчет другу, что Руфь была ему хорошей женой. Он просит Кида не отправлять ее назад к ее племени. Ей будет трудно там. Почти четыре года Руфь ела с ними “бобы, бекон, хлеб, сушеные фрукты – и после этого опять рыба да оленина! Узнать более легкую жизнь, привыкнуть к ней, а потом вернуться к старому” невыносимо. Мэйсон просит друга позаботиться о Руфи, которая ждет ребенка, дать сыну хорошее образование и сделать так, чтобы мальчик “не возвращался сюда. Здесь не место белому человеку”.
Мэйсон приказывает Киду и Руфи идти дальше. Мэйлмют Кид умоляет друга подождать три дня – возможно, Мэйсону станет легче. После решительного торга Мэйсон соглашается и дает другу один день. В заключение Мэйсон просит у Кида прощения за Кармен.
Оставив плачущую женщину подле мужа, Кид уходит в лес с ружьем, надеясь подстрелить лося.
“Если рассуждать отвлеченно, это была простая арифметика – три жизни против одной, обреченной. Но Мэйлмют Кид колебался. Пять лет дружбы связывали его с Мэйсоном – в совместной жизни на стоянках и приисках, в странствиях по рекам и тропам, в смертельной опасности, которую они встречали плечом к плечу на охоте, в голод, в наводнение. Так прочна была их связь, что он часто чувствовал смутную ревность к Руфи, с первого дня, как она стала между ними. А теперь эту связь надо разорвать собственной рукой”.
Вернувшись ни с чем, Кид видит, что индианка отбивается топором от окружившей ее рычащей своры. Собаки набросились на запас съестных припасов. Кид спешит женщине на помощь. Избитые собаки уползают подальше от костра.
Зализывают раны и жалобно воют. Весь запас вяленой рыбы уничтожен, и на дальнейший путь в двести с лишком миль остается не более пяти фунтов муки.
Голодные собаки набрасываются на умирающую Кармен и не успокаиваются, пока от несчастной не остается ни костей, ни клочка шерсти.
Медлить больше нельзя. Но Мэйсон все не умирает. Кид мастерит ему “могилу”. Он быстро нагибает верхушки двух сосенок почти до земли и связывает их ремнями из оленьей кожи. Затем, ударами бича смирив собак, запрягает их в нарты и грузит туда все, кроме шкур, в которые был закутан Мэйсон. Товарища Кид обвязывает ремнями, прикрепив концы их к верхушкам сосен. Один взмах ножа – и сосны выпрямятся и поднимут тело высоко над землей.
Руфь безропотно слушает волю мужа. Она должна уйти, не видеть его последние минуты. “Бедняжку не надо учить послушанию. Еще девочкой она вместе со всеми женщинами своего племени преклонялась перед властелином всего живущего, перед мужчиной, которому не подобает прекословить”. Руфь с упряжкой скрывается за деревьями.
Раздается короткий выстрел. Мэйсон взлетает ввысь, в свою воздушную гробницу, а Мэйлмют Кид, нахлестывая собак, во весь опор мчится прочь по снежной пустыне.
(2 votes, average: 4.00 out of 5)Белое безмолвие