А. И. СОЛЖЕНИЦЫН
АРХИПЕЛАГ ГУЛАГ
Арест. За что? За все!
Колыма была самым крупным и знаменитым островом, полюсом лютости этой удивительной страны ГУЛАГ, географией разодранной в архипелаг, но психологией скованной в континент, который населял народ зэков.
Автор провел там в заключении одиннадцать лет.
В этой книге нет ни вымышленных лиц, ни вымышленных событий.
На Архипелаг одни попадают по долгу службы или армейскому призыву (охранять), а другие – потому что их арестовали.
Арест. Не надо спрашивать: “За что?”
Арест сопровождается обыском.
“При аресте паровозного машиниста Иношина в комнате стоял гробик с его только что умершим ребенком….Выбросили ребенка из гробика, искали и там”.
Аресты 29-го – 30-го годов, “поток с добрую Обь”: раскулаченные мужики (самые хозяйственные, земная опора).
“Поток 44-го – 46-го годов, с добрый Енисей”: тех, кто был в плену а Германии и вернулся.
“Поток 37-го года прихватил и понес на Архипелаг также и людей с положением, людей с партийным прошлым, людей с образованием… Тридцать седьмой! Волга народного горя!”
А еще крымские татары, прибалты, чеченцы… А еще – священники, вообще – верующие люди.
А еще “бывшие дворяне”, интеллигенция, профессура…
Все “вредители”, все! Все – и везде.
Всеохватная 58-я статья – за контрреволюционные действия.
Практически все подозревались в шпионаже, вредительстве и диверсиях. Доносить были обязаны все и на всех (и за все), недоносительство каралось жестоко.
Подозрительность походила бы на анекдот, если бы последствия не были так страшны. После партийного заседания все встают и начинают аплодировать в честь товарища Сталина. Пять, семь, восемь, одиннадцать минут – бессмысленных аплодисментов. А кто первый перестал и сел – того и упекли на десять лет.
Существовал план по заключенным – и косили всех.
Следствие и пытки
Почему же люди, брошенные в тюрьму и отправляемые в лагеря и на расстрел, признавали свою вину, подписывали ложные обвинения?
На следствии их подвергали страшным пыткам: кормили соленым и не давали пить; не давали спать по нескольку суток; угрожали посадить всех, кто дорог; гасили папиросу о кожу подследственного; били, выбивали зубы.
“Камеру раскаляли, пока из пор тела не выступала кровь; увидев это в глазок, клали арестанта на носилки и несли подписывать протокол”.
“Брат мой! Не осуди тех, кто так попал, кто оказался слаб и подписал лишнее… Не кинь в них камень”.
Против себя бумагу подписать, чтобы избавиться от пыток, испытание менее ужасное, чем быть вынужденным страшными истязаниями клеветать на знакомых, коллег, родных, друзей.
Следователи же требовали выдать сообщников.
“Были, были такие в 37-м, кто избрал смерть, но не подписал ни на кого”.
Следователи НКВД
Невероятное упоение своей всесильностью! Стоит ли сомневаться, доискиваться правды, если посчастливилось быть голубою фуражкой! Любая вещь, какую увидел – твоя! Любая квартира, какую высмотрел – твоя! Любая баба – твоя! Любого врага – с дороги! Земля под ногою – твоя! Небо над тобой – твое, голубое!
При обысках воровали, тянули все что приглянулось.
Сажали друг друга. Подставляли из страха и для карьеры. Жертвовали своими женами – лишь бы самим уцелеть.
Училища НКВД сулили пайки и двойную-тройную зарплату.
Со стыдом вспоминает автор, как и в армии культивировалось то же презрение к людям, то же убеждение в своей избранности.
“Нарастает гордость на сердце, как сало на свинье.
Я метал подчиненным бесспорные приказы, убежденный, что лучше тех приказов и быть не может. Даже на фронте, где всех нас, кажется, равняла смерть, моя власть быстро убедила меня, что я – человек высшего сорта.
Ел свое офицерское масло с печеньем, не задумываясь, почему оно мне положено, а солдату нет”.
Автор мечтает о справедливом суде. О том, чтобы осуждена была сама идея расправы одних людей над другими. Хотя бы о том, чтобы каждый из виновных признал:
– Да, я был палач и убийца.
Тюремная камера
Автор книги попал в тюрьму прямо с фронта. После отсидки в одиночке и девяноста шести часов следствия он “все еще был с воли!”.
Его стали жадно расспрашивать о ходе боев, но подследственные не должны были ничего узнавать о внешнем мире.
В каждой камере обязательно должен быть человек-наседка: осведомитель, стукач. Многие умели определять предателей – и не доверялись им.
В потолке горит двухсотваттная лампочка. На ночь глаза кое-как прикрывают носовыми платками.
В туалет (утренняя и вечерняя оправка) нужно ходить строго по расписанию. Потом “парашу” (сосуд с испражнениями) выносят. Это стыдная дополнительная пытка.
Еда: баланда, черный хлеб, кипяток – “чай”.
Есть и радости: шахматы, двадцатиминутная прогулка и книги из библиотеки Лубянки. Прекрасные книги! Отобранные у расстрелянных и погубленных…
Если в камере есть окно, то на окне – “намордник”: приспособление, не позволяющее заключенному выглянуть из окна, увидеть хоть что-нибудь, кроме кусочка неба…
Соседи по камере: каждый – судьба и характер.
Старый революционер, сидевший еще в царских тюрьмах, – выносливый и стойкий. Крупный инженер из крестьян, привыкший жить на широкую ногу: он мечется, не находит себе места – вся шикарная жизнь пошла под откос.
Измученный офицер, побывавший в плену у фашистов. СССР не признавал своих вчерашних солдат, не поддерживал их в плену. Норвежцы и англичане получали от своих правительств богатые пайки – и кидали часть еды через забор русским.
И это СССР – “самая справедливая страна в мире”, Родина-Мать.
“И как правильно быть, если мать продала нас цыганам, нет, хуже – бросила собакам? Разве она остается нам матерью?”
“Девятого мая принесли обед вместе с ужином, как на Лубянке делалось только на 1-е мая и 7-е ноября.
По этому мы только и догадались о конце войны.
Не для нас была та Победа. Не для нас – та весна”.
“Та весна”
“Та тюремная томительная весна под марши Победы стала расплатной весной моего поколения.
Это нам над люлькой пели: “Вся власть советам!” Это мы загорелою детской ручонкой тянулись к ручке пионерского горна и на возглас “Будьте готовы!” салютовали “Всегда готовы!”. Это мы в Бухенвальд проносили оружие и там вступали в компартию. И мы же теперь оказались в черных за одно то, что все-таки остались жить”.
Не только военнопленные попадали в тюрьмы и лагеря, но и многие офицеры-освободители, которые видели Европу и могли сравнить.
Горько и горячо говорит автор о Родине, которая трижды предала своих солдат.
Первый раз, когда правительство сделало все для проигрыша войны: уничтожило линии укреплений, подставило авиацию на разгром, разобрало танки и артиллерию, лишило толковых генералов и запретило армиям сопротивляться.
Военнопленные – это и были именно те, чьими телами был принят удар и остановлен вермахт. Второй раз бессердечно предала их Родина, покидая подохнуть в плену.
И теперь третий раз бессовестно она их предала, заманив материнской любовью (“Родина простила! Родина зовет!”) и накинув удавку уже на границе.
Автор проводит исторические параллели: “Еще давняя наша пословица оправдывала плен: “Полонен вскликнет, а убит – никогда”. При царе Алексее Михайловиче за полонное терпение давали дворянство! Выменять своих пленных, обласкать их и обогреть была задача общества во ВСЕ последующие войны”.
Амнистии не будет!
В тюрьмах после Победы ждали амнистии, а получали направление в лагеря.
Сроки назначали без суда и доказательств так называемые “особые тройки”, или ОСО.
За что?
Можно было “пришить” любое из этих обвинений:
– АСА – Антисоветская Агитация
– КРД – Контрреволюционная Деятельность
– КРТД – Контрреволюционная Троцкистская Деятельность (эта буквочка “т” очень утяжеляла жизнь зэка в лагере)
– ПШ – Подозрение в Шпионаже (шпионаж, выходящий за подозрение, передавался в трибунал)
– СВПШ – Связи, Ведущие (!) к Подозрению в Шпионаже
– КРМ – Контрреволюционное Мышление
– ВАС – Вынашивание Антисоветских настроений
– СОЭ – Социально Опасный Элемент
– СВЭ – Социально Вредный Элемент
– ЧС – Член Семьи (осужденного по одной из предыдущих литер).
“На новосибирской пересылке в 1945 году конвой принимает арестантов перекличкой по делам. “Такой-то!”- “58-1-а, двадцать пять лет”. Начальник конвоя заинтересовался: “За что дали?” – “Да ни за что”. – “Врешь. Ни за что – десять дают!”
“К высшей мере”
“Смертная казнь в России имеет зубчатую историю. В Уложении Алексея Михайловича доходило наказание до смертной казни в 50 случаях, в воинском уставе Петра уже 200 таких артикулов. А Елизавета, не отменив смертных законов, однако и не применила их ни единожды: говорят, она при восшествии на престол дала обет никого не казнить – и все 20 лет царствования никого не казнила.
Екатерина II сохранила для защиты себя, трона и строя, то есть в случаях политических (московский чумной бунт, Пугачев) она признала казнь вполне уместной.
При Павле отмена смертной казни была подтверждена…
Кровь пяти декабристов разбудила ноздри нашего государства. С тех пор казнь за государственные преступления не отменялась и не забывалась до самой Февральской революции…
И сколько же человек было за это время в России казнено? Было казнено 486 человек, то есть 17 человек в год!”
Смертная казнь была восстановлена во всех правах с июня 1918 года – нет, не “восстановлена”, а – установлена как “новая эра казней”.
И, например, в 1939-1940 годах было расстреляно по Союзу ПОЛМИЛЛИОНА “политических” и 480 тысяч блатарей (уголовников).
“В благополучном и слепом нашем существовании смертники рисуются нам роковыми и немногочисленными одиночками. Мы инстинктивно уверены, что мы-то в смертную камеру никогда бы попасть не могли, что для этого нужна если не тяжкая вина, то во всяком случае выдающаяся жизнь. Нам еще много нужно перетряхнуть в голове, чтобы представить: в смертных камерах пересидела тьма самых серых людей за самые рядовые поступки, и – кому как повезет – очень часто не помилование получали они, а вышку” (так называют арестанты “высшукю меру”).
“…Если б когда-нибудь родственники расстрелянных сдали бы в одно издательство фотографии своих казненных, и был бы издан альбом этих фотографий, несколько томов альбома, – то перелистыванием их и последним взглядом в померкшие глаза мы бы много почерпнули для своей оставшейся жизни. Такое чтение, почти без букв, легло бы нам на сердце вечным наслоем.
В одном моем знакомом доме, где бывшие зэки, есть такой обряд: 5 марта, в день смерти Главного Убийцы, выставляются на столах фотографии расстрелянных и умерших в лагере – десятков несколько, кого собрали. Траурная музыка. Приходят друзья, смотрят на фотографии, молчат, слушают, тихо переговариваются; уходят, не попрощавшись.
Вот так бы везде… Хоть какой-нибудь рубчик на сердце мы бы вынесли из этих смертей”.
Корабли Архипелага
Как из тюрем доставляют заключенных в лагеря?
“Вагон-зак – какое мерзкое сокращение! Как, впрочем, все сокращения, сделанные палачами. Хотят сказать, что это – вагон для заключенных. Но нигде, кроме тюремных бумаг, слово это не удержалось. Усвоили арестанты называть такой вагон столыпинским или просто Столыпиным. Это очень напоминает зверинец: за сплошной решеткой, на полу и на полках, скрючились какие-то жалкие существа, похожие на человека, и жалобно смотрят на вас, просят пить и есть. Но в зверинце так тесно никогда не скучивают животных.
Н. В. Тимофеев-Рессовский ехал из Петропавловска в Москву в купе, где было ТРИДЦАТЬ ШЕСТЬ ЧЕЛОВЕК!
Несколько суток он ВИСЕЛ в купе между людьми, ногами не касаясь пола. Потом стали умирать – их вынимали из-под ног…”
Кормят хлебом да селедкой – варить-то кашу в поезде некому. Воды стараются не давать – а то конвою придется водить лишний раз на “оправку”.
Отвратительно в этом поезде общение с “блатарями”, которые обирают “политических” и готовы убить, растоптать, унизить.
Воры и бандиты – “социально близкие” советской власти, “политические” – чуждые.
Сопротивляться блатной банде невозможно: вы замахнетесь – вам всадят нож промеж ребер.
Конвой – тоже ворует, не дает пайковый сахар, а хлеб, положенный по разнарядке заключенным, выдает им в обмен на их же вещи.
Пересыльные тюрьмы
Тюрьму не топили – и не только не мерзли, но на верхних нарах лежали раздетые. Выдавливали все стекла в окнах, чтоб не задохнуться.
Потому что в камере вместо положенных двадцати человек сидело ТРИСТА ДВАДЦАТЬ ТРИ!
Норму питания не людям давали, а на десятку. Если кто из десятки умрет, его прятали под нары и на него получали норму.
“Посуды не было никакой! Баланду во что хочешь бери – в полу, в ладони! Воду цистернами привозили, а разливать не во что, так струей поливают, кто рот подставит – твоя”.
Деньги, продукты и вещи у “политических” отбирают блатные. По рассказам иногда “58-я” бьет уголовников, но на защиту “социально близких” выступает охрана с огнестрельным оружием.
“Но даже новичку, которого пересылка лущит и облупливает – она нужна, нужна! Она дает ему постепенность перехода к лагерю. В один шаг такого перехода не могло бы выдержать сердце человека. В этом мороке не могло бы так сразу разобраться его сознание. Надо постепенно”.
На пересылке руководители строек или производств, где нужны были рабочие, покупали здоровых и работоспособных заключенных, как рабов. Товар “требовали прогонять перед ними живым и голым”.
Офицеры выбирали наложниц для себя и своего окружения.
Опытные лагерники учили новичков: “С первого шага в лагере каждый будет стараться вас обмануть и обокрасть. Не верьте никому, кроме себя!”
Вот, например, выгрузили заключенных из эшелона, и конвой приготовился вести их десять километров до лагеря по рыхлому глубокому снегу. Подъехали сани, кучер предложил подвезти вещи, забрал – и больше его никогда не видели. Но какие люди встречаются на пересылке! Настоящая интеллигенция! И они стараются держаться, не терять привычки к умственной работе.
Так, автору представился один из зэков:
– Профессор Тимофеев-Рессовский, президент научно-технического общества 75-й камеры. Наше общество собирается ежедневно после утренней пайки около левого окна. Не могли бы вы нам сделать какое-нибудь научное сообщение?
Соловки – Беломор – Колыма…
Соловец, Печора, Воркута – вся северная часть Архипелага рождена была Соловками. Но еще и на Среднем и Южном Урале, в Закавказье, в Центральном Казахстане, в Средней Азии, в Сибири и на Дальнем Востоке.
Беломорканал – одна из самых известных душегубок. Прославили ее как средство “перековки”, перевоспитания. Приезжал на строительство, где людей убивали голодом, скученностью и тяжелым трудом, Максим Горький. Ждали, что он расскажет правду. Известен факт, что Горького встречать вышли с газетами, перевернутыми вниз заголовком: знак, что все, что рассказывают об энтузиазме “перековывающихся” – ложь. Нашелся молодой человек, который посмел рассказать писателю обо всех издевательствах над заключенными. После отъезда гостя юношу расстреляли.
А великий правдолюбец написал восхищенную статью о строительстве канала.
Этот канал был не нужен. По этому мелкому руслу нельзя было перевозить грузы, людей, сплавлять лес.
Колыма: заключенные голодали так, что на ключе Заросшем съели труп лошади, который пролежал в июле более недели, вонял, и весь шевелился от мух и червей. На прииске Утином зэки съели полбочки солидола, привезенного для смазки тачек.
Ни выходных, ни праздников, ни своего дома, ни имущества, ни семьи.
Существуют в лагерях и верные сталинцы. Вот одна из них: “она повязывается в лагере красной и только красной косынкой, хотя ей уже за сорок (таких косынок не носит на заводе ни одна лагерная девчонка и ни одна вольная комсомолка). Никакой обиды за расстрел мужа и за собственные отсиженные восемь лет она не испытывает: “долгий срок заключения не сломил моей воли в борьбе за советскую власть”.
Туземный быт
“Тачку катать (“машина ОСО, две ручки, одно колесо”). Носилки таскать. Кирпичи разгружать голыми руками (покров кожи быстро снимается с пальцев). Таскать кирпичи на себе “козой” (заспинными носилками). Ломать из карьеров камень и уголь, брать глину и песок. Золотоносной породы накайлить шесть кубиков да отвезти на бутару. Да просто землю копать, просто землю грызть (кремнистый грунт да зимой). Уголек рубить под землею. Можно креозотом пропитывать шпалы (и все тело свое).
…Но старше всех работ Архипелага – лесоповал.
В годы войны (при военном питании) звали лагерники три недели лесоповала – сухим расстрелом.
Этот лес, эту красу земли, воспетую в стихах и в прозе, ты возненавидишь! Ты с дрожью отвращения будешь входить под сосновые и березовые своды!”
“Шаламов замечает, что декабристам в Нерчинске был урок в день добыть и нагрузить три пуда руды на человека (сорок восемь килограмм! – за один раз можно поднять!), Шаламову же на Колыме – восемьсот пудов”.
Большая удача – попасть в “придурки”: рабочие при кухне, парикмахеры, учетчики (словом, на легкую, да просто несмертельную работу).
Чтобы избавиться от убийственного труда, некоторые решаются сделать себе “мостырку”: умышленно повредить здоровью (обвариться, сломать ногу, съесть какую-нибудь гадость).
Впрочем, заподозрив, что заключенный сделал себе вред нарочно, его и лечить не станут, и участи его не облегчат.
За что сажали?
За то, что улыбнулся, читая газету “Правда”.
За чтение Есенина (считалось, что он – контрреволюционный поэт).
За то, что на стене висят иконы.
За рассказанный анекдот.
За то, что на торфоразработках “порицал” жидкий и невкусный суп, а значит, и советскую власть.
Сажали и “правоверных” коммунистов, которые и в лагерях верили в правоту “тигра” Сталина.
Бороться? Примеры сопротивления единичны. Так, троцкисты объявили голодовку почти на пять месяцев. Но “оппортунистов” кормили насильно (через шланг). И требования голодающих не были выполнены.
Нет в русском языке слова гаже, чем “сексоты” (секретные сотрудники), а проще говоря: стукачи, доносчики.
В “стукачи” вербуют: если вы – советский человек, то обязаны доносить. А если несоветский – то “мотать второй срок” в нечеловеческих условиях.
Из уст в уста передавали случаи невероятных побегов. И даже в то страшное время бывало, что беглецам помогали или хотя бы не выдавали их.
Но уж тех беглецов, которых поймали, возвратив на зону и “припаяв” новый срок, бросали в карцер. Часто карцер был просто мокрой ямой, куда швыряли сверху хлеб и рыбу в размокшую от дождей глину.
“Блатняки” проигрывают в карты одежду и жизнь – нет, не свои, “политических”. На того, кого проиграли, набрасываются и избивают – все остальные сидят молча, будто ничего не видят, сопротивление бесполезно.
Урки – не Робин Гуды! “Воровская “романтика” – ложная. Когда нужно воровать у доходяг – они воруют у доходяг! Когда нужно с замерзающего снять последние портянки – они не брезгуют и ими. Их великий лозунг – “умри ты сегодня, а я завтра!”
У них свои законы старшинства, по которым их паханы не избираются вовсе, но входя в камеру или в зону, уже сразу признаны за главного. Эти паханы бывают и с сильным интеллектом, всегда же с ясным пониманием блатняцкого мировоззрения и с довольным количеством убийств и грабежей за спиной.
Малолетки – несовершеннолетние, отбывающие срок. За кражу, насилие, увечья и убийства можно было судить детей с двенадцатилетнего возраста (58-я статья при этом тоже подразумевалась).
И за стрижку колосьев (для пропитания) маленьким детям не давали меньше 8 лет!
“И за карман картошки – один карман картошки в детских брючках! – тоже восемь!”
Зона быстро “перевоспитывает” малолеток – они превращаются в маленьких наглых хищников.
“В их сознании нет никакого контрольного флажка между дозволенным и недозволенным… Для них то все хорошо, чего они хотят, и то все плохо, что им мешает… Пронять малолеток словами – просто нельзя, человеческая речь вырабатывалась не для них, их уши не впускают ничего, не нужного им”.
Издевательской по сути является попытка воспитывать заключенных: не умолкают громкоговорители на каждом столбе и в каждом бараке. Они обличают отстающих и умеренно хвалят передовиков.
Проводятся политбеседы. Над ними все смеются, но про себя – опасаются стукачей.
В лагерях гибли крупные ученые.
Отец советского космоплавания Королев был, правда, взят на “шарашку” (лагерную научную лабораторию), но как авиационник. Начальство шарашки не разрешило ему заниматься ракетами, и он занимался ими по ночам.
Крупный отечественный аэродинамик и чрезвычайно разносторонний научный ум – Константин Иванович Страхович, после этапа из ленинградской тюрьмы был в лагере подсобным рабочим в бане.
Через Архипелаг прошли артисты с известными именами: Вадим Козин, Татьяна Окуневская, Зоя Федорова, Лидия Русланова.
Лагерь растлевает: “чем больше делаешь людям гадости, тем больше тебя будут уважать”.
Тем дороже примеры людей, которые не умеют духовно гнуться, – это люди глубоко религиозные или редкие примеры необыкновенной стойкости и честности.
“Безопаснее было при Александре II хранить динамит, чем при Сталине приютить сироту врага народа – однако, сколько же детей таких взяли, спасли (сами-то дети пусть расскажут). И тайная помощь семьям – была… А кто-то же ушел на Архипелаг и за защиту своих неприметных безвестных сослуживцев”.
Сталинские каторга и ссылка. Освобождение
Селили в палатке – в страшные норильские морозы. В палатку на 80 человек набивали двести. Вот такая “разумная экономия”: сотня была на работе, а сотня в бараке.
На работе строй оцеплял конвой с собаками, их били кому не лень и подбодряли прикладами. По пути в зону могли по прихоти полоснуть автоматной очередью – и никто не спрашивал с солдат за погибших.
Двенадцать рабочих часов долбили бутовый камень под полярными норильскими вьюгами. За полсуток – 10 минут обогрева. За счет же двенадцати часов отдыха вели из зоны в зону, строили, обыскивали. Барак был без окон и никогда не проветривался. Ни в уборную, ни в столовую, ни в санчасть заключенные не допускались никогда. На все была или параша, или кормушка.
От двенадцати часов камерного “досуга” едва-едва оставались четыре покойных часа для сна.
На каторге гнило много разного народу – в частности учителя, которые преподавали в школах во время оккупации. Неужели нужно было оставить детей – маленьких детей! – без грамоты?
Около 17 миллионов крестьян разорено, послано на уничтожение, рассеяно по стране без права помнить и называть своих родителей.
А верующие? Двадцать лет кряду гнали веру и закрывали церкви.
Вера – чистая, горячая – помогала терпеть.
“На всей планете и во всей истории не было режима более злого, кровавого и вместе с тем более лукаво-изворотливого, чем большевистский, самоназвавшийся “советским”.
“Почему нас так раздражает украинский национализм, желание наших братьев говорить и детей воспитывать, и вывески писать на своей мове? Почему нас так раздражает их желание отделиться?
…Мне больно писать об этом: украинское и русское соединяются у меня и в крови, и в сердце, и в мыслях”.
“Тоже вот и чечены. Тяжелы они для окружающих жителей, говорю по Казахстану, грубы, дерзки, русских откровенно не любят. Но стоило проявить независимость, мужество – расположение чеченов тотчас было завоевано! Когда кажется нам, что нас мало уважают, надо проверить, так ли мы живем”.
Чечены в ссылке жили по своим законам, все их боялись.
Ссылали крымских татар. “Стройная однообразность! – вот преимущество ссылать сразу нациями! Никаких частных случаев! Никаких исключений, личных протестов! Все едут покорно, потому что: и ты, и он, и я. Едут не только все возрасты и оба пола: едут и те, кто во чреве – и они уже сосланы тем же Указом!”
“Кого-то готовился Генералиссимус ссылать в 1953-м году? Евреев ли? Кроме них кого? То ли всю Правобережную Украину? Этого великого замысла мы никогда не узнаем”.
И вот – свершилось! Умер Сталин!
Автор после лагеря был определен в ссылку на поселение, и это было для него счастьем: своя низенькая землянка, возможность писать пьесу и работать преподавателем математики и физики в школе.
После XX съезда партии Солженицын написал ходатайство о пересмотре своего дела. Весной стали ссылку снимать со всей пятьдесят восьмой. Однако освобожденных не прописывали в больших городах, и людям умственного труда было трудно найти работу по специальности, да и не только по специальности. Значит, невозможно было получить продовольственные карточки. Где жить? На что жить? Хоть возвращайся обратно в лагерь. На реабилитированных по-прежнему смотрят с подозрением и презрением.
“Освобождение на этот свет мыслилось ведь не таким. Оно рисовалось нам по пушкинскому варианту: “И братья меч вам отдадут”. Но такое счастье суждено редким арестантским поколениям”.
“Все осталось позади, да не все. Реабилитирован, а покою нет. Редкая неделя, чтобы сон прошел спокойно, а то все зона снится. Вскакиваешь в слезах или будят тебя в испуге” (из воспоминаний бывшего заключенного).
Злодейство тех, кто пытал и допрашивал, кто писал ложные доносы, – не наказано. Хрущевская “оттепель” была недолгой. Журнал “Новый мир” опубликовал повесть Александра Солженицына “Один день Ивана Денисовича” (о жизни заключенного), и далеко не все приняли ту правду, что была в ней. А вскоре было издано распоряжение изъять произведение из библиотек.
“В годовщины своего ареста я устраиваю себе “день зэка”: отрезаю утром 650 хлеба, кладу два кусочка сахара, наливаю незаваренного кипятка. А на обед прошу сварить мне баланды и черпачок жидкой кашицы. И как быстро я вхожу в старую форму: уже к концу дня собираю в рот крошки, вылизываю миску”.
“А еще предстоят на воле бывшим зэкам – встречи. Отцов – с сыновьями.
Мужей – с женами. И от этих встреч нечасто бывает доброе. За десять, за пятнадцать лет без нас не могли сыновья вырасти в лад с нами: иногда просто чужие, иногда и враги. И женщины лишь немногие вознаграждены за верное ожидание мужей: столько прожито порознь, все сменилось в человеке, только фамилия прежняя. Слишком разный опыт жизни у него и у нее – и снова Сойтись им уже невозможно.
Тут – на фильмы и на романы кому-то, а в эту книгу не помещается”.
Нет, не стал суд праведным.
“Архипелаг был. Архипелаг остается. Архипелаг – будет!”
(1 votes, average: 5.00 out of 5)АРХИПЕЛАГ ГУЛАГ